Маргарита Хемлин - Крайний
Все выпили.
Тогда Головач взял слово.
— Дорогие товарищи! Нечего здесь политику разводить! Все мы тут герои. А вот давайте выпьем в память о тех, кто погиб в неравной схватке с лютым врагом!
Снова та же баба заверещала:
— От, от, выпьемо! Заллем свое горэ! Налый мени, Ваня, налый повнисиньку шоб я всэ забула. Як нимци нас попиджигалы, и мы горилы аж до попэлу. Тры дни горилы. И у Сосныци дым бачилы, и у Холмах, и у Щорси. И партызаны бачилы з свого лису. А нихто до нас нэ прыйшов. Нихто нэ грымнув, шоб хоч трохы нимцив тых проклятущих напугать. Шоб у ных у штанах намокло. А ну, хто тут партызаны, видповидайтэ! Чому нэ грымнулы? За шо мои диточкы сгорилы? Чому усэ селыще погорило? Нихто й нэ рахував. Мы сами рахувалы. По головах рахували, но ногах, по ручэнятах малых рахували. Сим тысяч.
Баба выпила полный стакан. Причем сама себе из сулеи налила самогонки. Сулея пятилитровая. Хоть и наполовину уже пустая. И рука не дрогнула. Выпила, стакан на пол бросила. И стоит.
Ее хотели вывести на чистый воздух.
А она кричит:
— Вы же ж партызаны, нас же ж за вас вбывалы! Шоб мы вам хлиба не давалы. А хиба мы давалы? Вы самы забыралы. А колы наш час настав — дэ ж вы булы? — и в меня персонально кривым пальцем тычет: — Дэ ты був? Памъятаеш пэршэ бэрэзня сорок трэтього року? Я зараз у тэбэ на лоби выцарапаю, шоб памъятав. Я вам усим выцарапаю.
И принялась отнимать нож у жениха. Он не отдал. Толкнул. Но баба не пошатнулась. Сама его толкнула. Он чуть не упал. Крупная женщина.
Я молчал. Видели мы черный дым над Корюковкой. Смотрели. А вперед не тронулись. И командир наш самый главный на тот момент — товарищ Федоров — видел. И он не тронулся. Приказа не поступало.
Баба вырвалась и бросилась ко мне. Понятно, я не ихний. Не со своими же ж ей драться. Вцепилась мне в волосы. Я и так клочками лысый.
А она мне последнее выдирает и приговаривает:
— Ось тоби, гад, за моих диточок! Ось тоби, ось тоби!
Причем ногтем по лбу царапает фигурно. Больно, чувствую, кровь сочится.
Оттащили ее. Вежливо вытолкали под руку из помещения.
Гриша предложил:
— Нишка, пошли на улицу. Сейчас может драка быть. Я по Головачевым белькам бачу. Вже белые. Зараз почнэ кулакамы махать.
Мы вышли.
Я говорю:
— Невеста получилась красивая. Я подстриг. И накрутил. И жениха побрил. И Головача подстриг. А ты, Гришка, под машинку оболванился. Меня б попросил, я б тебе форму придал на все сто.
Гриша с трудом держался на ногах. Мы побрели не спеша до хаты, где я временно проживал.
Спали хорошо.
На рассвете Гриша подал голос:
— Нишка, принеси похмелиться. Иди, там еще гуляют. Принеси. Сам не дойду. Как друга прошу.
Я пошел.
А там настоящая и непредвзятая пьянка вместо свадьбы. Конечно, участников заметно меньшее количество, чем сначала. Но зато такие, каких и выстрелом не возьмешь, не только горилкой-самогонкой. Ваня Головач в гражданском. Милицейскую форму снял. Совсем по-домашнему. Жених в чистой рубахе. Прежнюю, видно, запачкал. И правильно, где пьют, там и льют. Из женщин — никого. Только баба, которая мне лоб поцарапала грязным ногтем. Я как ее увидел во всей ее неприкрытой красе, так сразу про свой лоб и подумал, что ничем его не помазал.
Подошел к столу без приглашения, как старый гость, налил чарку, в чарке пальцем поболтал и лоб себе хорошенько помазал. Крепко защипало. Поднял тост, как полагается, за хороший стол, за гостей, и чтоб нам всем спокойно жилось на свете.
Мужики опрокинули.
А баба говорит, как трезвая:
— А дэ ж твий дружок Грышка? Мине рассказали, шо он за гусятина. Про батьку его. Вэды Грышку сюды, зараз вин за батьку свого ответит. Може, его батька в окружении стояв з шмайсэром, эсэсам подсобляв, колы наших дитэй и нас жглы вогнэм и вишалы по очерэди и без пэрэдышки.
И все внимание на меня.
Я говорю:
— Извините, батьковна, имени-отчества вашего не знаю. Но знаю, что лично Гриша служил нашей с вами Родине с оружием в руках в рядах Советской Красной Армии. А батько его — Дмитро Иванович — действительно — бывший полицай. Но учтите. Он меня своими руками от фашистов спас. Через него я у партизанов оказался. И теперь говорю с вами. И говорю правду-матку.
Баба отвечает:
— Дак ото ж. Полицай жидов спасал. Жиды ему золотом платылы. Ясное ж дило. А нам платыты ничим. Мы в колхози за палочки робылы. Полицай палочку нэ визьмэ. И хвашист нэ визьмэ. Дак ото ж вы с полицаямы и з хвашистами зговорылыся: нас усех зничтожить. От вы и стоялы руки у карманы: з одного боку хвашисты, з другого партизаны, а з трэтього — полицаи. А Красной Армии зовсим нэ було. Як кризь зэмлю провалылася. И Винниченко твий — жидовський наймыт — стояв. Ага. Точно. Стояв и дывывсь, шоб мои диты нэ выбижалы з огня-полумья. От воны и нэ выбижалы. А я навищо выбижала? Навищо, я тэбэ пытаю, морда жидовська-партызанська?
И она завыла. Без единой слезинки. Воет и обводит меня победным взглядом.
Я рукой махнул и говорю:
— Горе у вас большое. А тут у людей радость. Вы с ними договорились, чтоб всем настроение портить? Я, например, не такой человек, чтоб на чужой свадьбе что-нибудь портить. Я пойду. Счастливо всем.
Во дворе меня догнал Головач.
— Извиняй, Нишка, она баба хорошая. Но сильно выпивать стала с горя. Военная вдова. Ее и мужики боятся. Ее хоть стреляй за антисоветские разговоры, она свою линию гнет и гнет, гнет и гнет, гнет и гнет. А вы с Гришей когда уезжаете?
Так спросил, будто наш общий с Гришей отъезд — дело решенное и всем известное. Я решил не спорить, чтоб не привлекать лишнее внимание.
Ответил по существу:
— А как Гриша похмелится, так и поедем. Вынеси чего-нибудь. А то он сюда самолично явится за бутылякой, всем хуже будет.
Головач согласился с моей правотой.
Вынес початую литровку буряковой, сунул мне в карман кожуха:
— Передавай привет Грише. Хай не обижается. Сам понимаешь: свадьба, дело такое.
Я изо всех сил улыбнулся.
За время без Янкеля я привык к самостоятельности. Иду куда хочу. Ни перед кем не отчитываюсь. Даже Субботин заскочил куда-то в самую глубину головы. Я его оттуда не пускал наружу. Научился.
А получалось — у Гриши на меня планы. Сбежать прямо с места нельзя. У меня уже накопилось кое-какое важное имущество. Инструменты, одежда. Чуть-чуть. Но и без них никак.
Пошел. Бутыль по боку бьет. Булькает. Я в такт свою молитву повторяю. Мол, жди меня. Кому надо, тот и жди.
Подхожу к хате.
Тишина. Хозяйка-старуха не отзывается. Гриша храпит. Видно, нашел что-то подсобное для похмеления.
Я собрал вещички. Сидор получился тяжеленький.
Бутыль поставил в изголовье Гриши.
Вышел по направлению к неизвестности.
Лодочку свою я уступил по хорошей цене в свое время мужику по соседству. Вода почти сошла. Но за Корюковкой шлях болтался, как холодец. Лодка бы мне и не помогла. Но я о ней все равно вспоминал с теплотой. К тому же деньги за нее давно закончились, а если б я ее тогда не продал, то теперь бы смог укрепить свое положение. С копейкой — совсем другое дело.
Я специально научился рассуждать на жизненные темы в тревожные минуты. Это не каждому дается. А мне далось.
Шел я шел, где по колено в воде, где по пояс. Где на подводе меня подвозили, где на полуторке. Далеко заехал.
По дороге мне как раз шофер полуторный говорит:
— Бачиш, дым шпарить? — и рукой показал вдаль.
Вижу — идет дымок из трубы. Расстояние примерно минут сорок пешком.
— Там жиды живуть. Последние на весь район. Старик и старуха.
Я спросил:
— Точно последние?
— Точно. Тут за войну всех поубивали. Я местный. Знаю. У нас бабы говорят, еврейка колдует на что попало. А муж ее — старик лет сто — у нее на побегушках. Думали — они погинули. А после войны — опять живут. Как ни в чем ни бывало. Живучие! Все им мало! — хлопец весело загоготал.
Я для отвода глаз проехал еще сколько-то километров и попросился выйти.
Направился к еврейской хате. Она находилась в низине, земля мокрая, но не вязла.
Шел я легко и весело — ночевать-жить дальше. Тут — отшиб, край света, отдых и покой.
Возле хаты — сарайчик. Рассыпанный почти. Решил, что внутри куры или другая живность. Так как пахло.
Двинулся к жилому помещению. Постучался в шибку. Выглянула старуха с каганцом. Я громко попросился переночевать, показал руками что хочу спать и кушать.
Она замахала рукой отрицательно. Исчезла внутри хаты. И тишина. Стою, стою, минут десять. Хочется ж по-людски. С разрешения.
Прошел к двери, дернул как следует, что-то там слетело с петель. Но я ж нечаянно.
Вошел. С извинениями, конечно.
Говорю:
— Хозяева, не бойтесь. И чтоб вы не боялись окончательно, знайте — я еврей. Аид. Нисл Зайденбанд. Засветите свет и посмотрите. Шолом! — как обычно в Остре здоровались евреи между собой. Для шутки. А тут я серьезно.
