Григорий Ряжский - Нет кармана у Бога
Оба понимают, что не всё, как выяснилось в этих непростых условиях, было гладко в их отношениях прежде. Оказывается, любовь, дружба и уважение, так легко демонстрируемые в условиях роскоши и достатка, на деле оборачиваются взаимным подозрением и тайным подсчётом запасов оставшегося курева. В сигаретных марихуановых единицах. Вскоре сомнений на этот счёт не остаётся ни у одного, ни у другого. Последняя сигарета станет началом разрушения отношений между ними. И тогда сыну приходит в голову мысль. Он похищает остаток курева, уходит в глубь джунглей и потрошит его, ссыпая и просеивая начинку на ткань. Он знает, что он ищет. Семя. Ищет, чтобы найти и взрастить его на этой необитаемой земле. И он его находит. Единственное, случайно затесавшееся в марихуановую массу крошечное конопляное семечко. Спасительное. И он его выкормит и взлелеет. И оно даст потомство. И тогда они вновь подружатся с отцом, и вновь полетят над океаном. А там, глядишь, подоспеет и подмога, с воды или с воздуха. И весь этот ужас закончится. Для него и для его отца.
Отец обнаруживает пропажу. Возникает конфликт, но сын возвращает украденное, правда, уже лишь в виде кучки марихуановой массы. Отец понимает это по-своему, обвиняя того в воровстве и подлоге. Сын признаёт совершённый им поступок и уже собирается рассказать отцу о своей идее, чтобы получить прощение и дать надежду на будущий спасительный для обоих дурман. Но внезапно понимает, что растение, которое он собирается высадить, произрастёт всего лишь в одном экземпляре, а это означает, что оно не даст потомства, потому что не сможет быть опылённым. Никем. То есть ничем. Ну не растёт другая подходящая для растительного спаривания дурь на острове этом на Буяне. И он замыкается, уходит в себя. Ему нечего сказать в ответ на претензии белого родителя. Он уже знает, что всё, что он вырастит на грядке в глубине джунглей, будет принадлежать только ему одному. Потому что на этот раз урожай и на самом деле последний. Самый последний. Дальше — тишина. И вообще, белые всегда хотят прибрать к рукам лучшее, что плохо лежит у остальных. Такие они все, эти бледно-алебастровые дармоеды.
Отец в свою очередь понимает, какую совершил ошибку, идя на поводу у покойной жены с её маниакальным желанием отблагодарить судьбу, обзаведясь чёрным ребёнком. Чёрные всегда чёрные и никогда не побелеют. И никогда в них не зародится искренняя благодарность к белому человеку за всё то, что белый народ сделал для чёрного народа. Вот и теперь приёмный сын норовит урвать лучший кусок, исхитряясь оставить приёмного отца с фигой в кармане.
Они почти перестают разговаривать, сведя общение до минимума. У каждого теперь своя жизнь, своя охота, своя рыбалка, свои тропические фрукты и своё оружие. Только один постоянно пребывает в месте дислокации, а другой, который сын, частенько исчезает в джунглях, не беря с собой охотничьего ружья. Отец начинает подозревать нечто, о чём не знает, что происходит за его спиной. И тогда он выслеживает сына и обнаруживает, что тот ухаживает за неким растением на тайной грядке. Дождавшись, пока сын покинет плантацию, отец всматривается в растение, срывает первый распустившийся листок, растирает его меж пальцев и вдыхает получившийся аромат. И всё понимает. Вот оно, доказательство тайного подлого замысла. Его сын, тайно от отца выращивает любимый дурман исключительно для себя, не желая делиться с родителем этой единственной радостью на острове. И тогда он идёт на разговор с сыном. Он обвиняет его в предательстве, в ненависти к белым и в чрезмерном злоупотреблении наркотическими веществами. Сын готов к разговору, он давно уже всё понял про белого папашу, которому такое долгое время удавалось разыгрывать благородство, а на деле лишь маскировать всепоглощающее чувство расовой ненависти. И обвиняет его в том, что с его отцовской помощью он был принудительно втянут в бессмысленное и недостойное чёрного подростка существование. В наркоманскую и богатейскую жизнь без будущего.
Разговор переходит на высокие тона, каждый нервно сжимает в руках своё личное оружие. Наконец, объяснение достигает предельной точки, когда каждый не выдерживает, не желая более терпеть несправедливых обвинений в свой адрес, и каждый нажимает на спусковой крючок. Два выстрела звучат одновременно. Два бездыханных тела медленно заваливаются на каменистую почву необитаемого острова. Тоже одновременно. Две жизни превращаются в две смерти…
А к концу сезона чахлый росток, поднявшийся из конопляного семени, превращается в огромный развесистый дурманный куст, который, благополучно отцветши, даёт обширный посев новых всходов из успешно вызревших семян. Несчастье в том, что подросток не был в курсе, что подобное растение, принадлежащее к семейству коноплёвых, или, по-научному, Cannabis Sativa L., не нуждается в принудительном опылении. Потому что оно самоопыляемо. И вместо спасительной благодати он принял неверное решение, стоившее жизни им обоим.
Отойдя отлить поглубже в джунгли, получившийся урожай обнаруживает и с воодушевлением собирает пилот вертолёта с американского авианосца, пролетавшего над островом и засекшего с воздуха два истлевающих в тропическом климате человеческих трупа на берегу ранее неизвестного куска суши в океане. Один труп чёрный, один белый, как две соседние фортепианные клавиши. Как в песне поётся, помните? Чёрный клавиш — белый клавиш! А-ля — ля минор! Всё!
Боже, какой глубокий и печальный конец! Какая испепеляющая по своей силе эстетика! Каков простор для сокрушения надежд и оскверняющих душу мыслей! Какое устойчивое, изысканное и долгое послевкусие — как у очень дорогого сыра с очень вонючей плесенью! Какая вопиющая и безысходная безнадёга! А сам стиль, подача! И кто сказал, о Боже правый, что нельзя без твоего присутствия в паре с расчленёнкой? Не подумай ничего плохого, но знай — истинный талант всегда найдёт лазейку в твоём законе Божьем, чтобы ещё больше обогатить произведение искусства и насытить им людей, как ты насытил их когда-то рыбами своими и хлебами, помнишь? И ещё. Ну разве никак невозможно обойтись без обязательного катарсиса при многослойно открытом финале! Да запросто! Вполне достаточно расовой ненависти и пары диаметрально разноцветных мертвяков на финишной прямой. Ну и, как водится, одной толстой скрутки сразу после двух небольших непосредственно перед возникновением идеи сюжета. Короче, осталось всего-то сесть и написать. Если найду время. Роман. Нетолстый, облегчённого содержания. А вы говорите «что» там да «как»…
Однако возвращаюсь к прерванной теме. Про один еженедельный день, оставшийся для нетворческих утех. Так вот, тягу к нему отчего-то в последний период испытываю заметно меньшую по сравнению с прошлой жизнью. Прикидываю мысленно, как всё пройдёт, но настроение заметно не улучшается, как бывало прежде. Может, оттого, конечно, что прежние кадры вызрели до неприлично безутешного состояния и отмерли в моём обострённом воображении сами по себе. А новые так и не народились. Или я уже не в курсе новейших мест обитания моего контингента. Время-то идёт, человечество обновляется, свежая поросль чувствительно отличается от старой. И это заметно по всему.
Всё происходит разом. В том смысле, что вдруг нежданно-негаданно понимаешь, что перестаёшь волновать своим видом встречные женские лица. Которых и так в моей жизни стало неизмеримо меньше в связи с затворническим образом жизни. Да ещё с учётом новых приоритетов. Это я про милую сердцу самодельную дурман-какашку из гардеробной лаборатории. Раньше идёшь, помню, через толпу, любую, и выхватываешь из неё лица. Плывёшь так себе неспешно и выдёргиваешь. Правильные. Твои. Их не так много. Но они есть. Их сразу видно. Они сияют в толпе бесчисленных голов, замутнённых безликостью, они светятся и сигналят долгожданным маяком. И твой глаз, моментально сверившись с кишкой, безошибочно вырывает их оттуда. И ты сигналишь в ответ уже своей личной азбукой. Пароль один: свой — чужой, как у самолётов. Правильный отзыв — свой. Неверный — чужой. Впрочем, он обратно и не отсигналит, тот, кто чужой. Он просто обтечёт тебя слева, не задев запахом и шарфом, или минует справа, равнодушно обдав чужим тебе ароматом. Но стоп! Выстрел!.. Она! Короткий быстрый взгляд на тебя, достаточно пронзительный, чтобы быстро убедиться в правомерности искомого, но недостаточно ещё внимательный и объёмный, чтобы убедить себя же в готовности отдаться в первую минуту. И тогда стоп! Обратный выстрел! От меня. Вдоль той же линии огня! К ней. Взгляд! Серьёзный, достойный, доброжелательный, без видимой оценки объекта в рост, нарочито не столь быстрый, как её, но уже с едва заметно выложенными в умную улыбку губами, расчётливо проложенный по кратчайшей до предмета траектории. И вот улыбка уже становится шире, ненамного, но позаметней, чуть наглей, чуть призывней, так, чтобы устранить сомнения в случайности такого визуального пересечения. И ожидание в ответ. Именно сейчас всё разрешится. В эти пару секунд, взятых ею на размышление. И даже не ею самой. Её подкоркой. Её бессознательным. Её гипофизом на пару с её же гипоталамусом. Оболочкой её чувственного мозжечка, отвечающего конкретно за меня. Про её кишку не уверен, но тоже допускаю.
