Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3
- Каким?
- В диверсиях не участвую, только – разведка военных и военно-промышленных объектов. У нас был такой негласный договор с шефом, я просто напоминаю.
- Знаешь, тебе придётся об этом договариваться с резидентом, - огорчил Немчина Владимир.
- А ты кто?
- Я – всего лишь связник. Мне приказано расконсервировать некоторых из вас и передать резиденту.
- Жаль, - искренне посетовал Немчин. – Значит, можем больше и не встретиться, братишка?
- Мне тоже жаль, - не скрыл Владимир и своих «родственных» чувств.
- Долго ещё будешь здесь?
- Контрольный срок – начало ноября.
- Недолго, - задумчиво протянул «брат». – Сколько уже оживил?
- Ты – второй.
Им надо бы поговорить, а разговор не клеился.
- Кто первый?
- Мерзавец из мерзавцев, но талантливый. Прирождённая ищейка, за деньги и за страх работать будет.
Немчин вздохнул.
- Иногда до того устаёшь притворяться, что хочется разбежаться и башкой в стену. Или плюнуть на всё и уйти пешком в Германию. Ты что делал в войну?
- Работал старшим шифровальщиком в команде Гевисмана. У меня – высшая категория квалификации.
- Значит, и у американцев найдёшь такую же непыльную работёнку.
- Не хочу, - решительно отказался Владимир от блата.
Немчин внимательно посмотрел на него, стараясь понять, что скрывается за неприязнью к новым хозяевам – обида или нежелание работать в разведке?
- Давно оттуда?
- Больше месяца.
- Как там?
- Много разрушений, голодно, бледные неживые лица, толкучка, как здесь, - Владимир призадумался, припоминая Берлин, которого почти не видел, сидя в лагере для военнопленных. – Мне кажется, прошло так много времени, что я уже и не помню, что было там, и что видел здесь.
- Похоже?
- Да.
- Оставайся, переночуешь, - предложил вдруг против всех правил конспирации Немчин, - поболтаем всласть. Ты не представляешь, какое облегчение и радость высказать кому-нибудь всё, что думаешь, без оглядки и утайки, всё, что одолевает переполненную душу. Особенно теперь, после войны.
- Я знаю, - глухо ответил Владимир, не представляя себе, как бы он прожил так долго, всю жизнь, в одиночестве среди чужих по духу и обычаям людей, - но… мне надо обязательно быть в Минске сегодня.
- Не успеешь.
- Постараюсь.
- Не боишься ночью один?
- Сегодня я ничего не боюсь, - твёрдо заверил неуступчивый связник.
Немчин, сосредоточенный на внутреннем безысходном ощущении вновь надвигающегося одиночества, чуть-чуть рассеявшегося с появлением родственной души, не стал расспрашивать, почему Владимиру не страшно именно сегодня, тем более что сам никогда и ни при каких обстоятельствах своей агентурной деятельности не испытывал подлого страха, отнимающего волю.
- Мне от тебя надо получить отчётный документ, - извинительно произнёс связник, протягивая американскую печатную заготовку. Прочти и подпиши, если не возражаешь. Таковы требования новых хозяев.
Вновь завербованный агент рассеянно прочёл закладную своего тела и души, молча взял протянутый химический карандаш, заполнил бланк и расписался, поставив жирную дату.
- Я никогда не просил у Гевисмана денег, да он и не предлагал, но теперь, когда хозяева – чужие богатые дяди, я не прочь получить аванс, согласно графе в этой бумаге. Жить на зарплату после войны трудновато.
Владимир достал вещмешок, в котором лежали оставшиеся не истраченными пачки денег, спросил:
- Десять хватит?
- Чего десять? – не понял сразу бескорыстный агент, до сих пор работавший только за идею.
- Десять тысяч.
- Многовато, - растерялся Немчин от первого предложенного незаработанного гонорара.
- Бери, - настаивал американский кассир, - богатые дядюшки не обеднеют.
После того, как недолгая процедура оформления и передачи бумажных ценностей завершилась, Владимир положил руку на руку Фёдора.
- Прости за не получившийся разговор. У меня сегодня был самый тяжёлый и самый страшный день в жизни.
- Расскажи и полегчает, - попытался в последний раз задержать «брата» Немчин.
- Не могу. Не созрел ещё. Надо самому осмыслить.
Владимир снял с руки золотые часы, поразившие богатством дежурную в гостинице, протянул «родственнику».
- Возьми на память.
- Да ты что! – воскликнул Немчин, ошарашенный дорогим подарком. – Носи сам. Я тоже должен…
- В следующий раз, - прервал его даритель, решительно завёл мотор и протянул руку.
- Бывай… брат.
Немчин широко и признательно улыбнулся, крепко пожал протянутую мозолистую, не разведчицкую, руку, рывком, боясь нахлынувших сентиментальных чувств, выпрыгнул из кабины и захлопнул дверь. Когда же машина тронулась, вскочил на подножку и настойчиво попросил:
- Дай мне твой адрес в Минске.
Оба хорошо знали, что этого нельзя делать, но Владимир, не устояв, нарушил конспиративные требования и назвал свои улицу и дом, после чего добавил газу, заставив Немчина спрыгнуть с подножки.
Глава 2
- 1 –
В тот самый страшный для себя день Владимир вернулся в Минск почти в полночь. Он совершенно не помнил дороги и совершенно не заметил времени, тем более что часы остались у Немчина. В памяти запечатлелись только прыгающие по дороге зайцами огни фар и бегущие навстречу по обе стороны дороги враждебные кусты. Не запомнились ничем рано уснувшие, спрятавшиеся от житейских невзгод в темноту, забывшиеся в беспамятстве придорожные сёла. Вторую половину пути вообще ехал как автомат, на внутреннем автопилоте, изредка наблюдая за собой будто со стороны. Было довольно прохладно, но он не одевался, боясь, что, согревшись, расслабится и утеряет контроль над дорогой. Студебеккеру контроль был не нужен. Умная и сильная машина сама выбирала более-менее ровную дорогу, тормозила на ямах и убыстряла ход, когда появлялась возможность. Тяжёлый груз тушил тряску, ровный ход убаюкивал.
Танин дом был тёмен. Владимир настойчиво посигналил несколько раз, вызывая подполковника, но вышла запахнутая в старенькое пальтишко, из-под которого ярко белела ночная рубашка, соседка с непокрытой разлохмаченной головой.
- Разбудишь всех, чего рассигналился? – сердито выговорила она бестактному шофёру.
- Извините, мне нужен муж Травиаты Адамовны, - сказал, выходя из кабины, Владимир.
- Не добудишься. Они там втроём после шабаша дрыхнут так, что дом от храпа сотрясается. Если хочешь, буди.
Соседка вернулась в дом, Владимир за ней.
- Вот, - указала она, когда вошли, на дверь справа.
Толкнув дверь, Владимир отшатнулся, отброшенный сивушным угаром, перемешанным с не менее концентрированным запахом мужского пота, которые, однако, нисколько не мешали обитателям слаженно выводить в темноте затейливые рулады. Пошарив около двери, ночной гость нашёл выключатель и включил свет, заставив капеллу зашевелиться, прикрываясь руками от неяркой лампочки, скрытой в незатейливом матерчатом абажуре.
- В чём дело? Какого чёрта? – раздражённо спросил, приподнимаясь с кровати, подполковник, лежавший на ней в полной военной форме и даже в портупее, дав возможность Владимиру, наконец-то, разглядеть себя и сравнить с тем, какой рисовался в мыслях под впечатлением рассказов Тани. Оригинал явно проигрывал образу.
Отставной штабист оказался худощавым жгучим брюнетом среднего роста с мелкими правильными чертами лица и очень яркими красными и влажными губами, как будто воспалёнными от внутренней болезни. С такой статью и внешностью ему бы ни за что не дослужиться до генерала. Владимир даже обрадовался, что знаменитый стратег оказался внешне полной противоположностью крупной, ширококостной и русоволосой Тане, хотя это уже не имело никакого значения. Просто он вообще с необъяснимой внутренней антипатией, заложенной, наверное, в гены, и даже с некоторой брезгливостью относился к сухопарым, низкорослым и тёмноволосым мужикам, считая их чужими на северных холодных землях, пришельцами с южных азиатских степей. В том, что этот южный мужчина и северная Таня сошлись, Владимир видел грубую природную ошибку, которая… так и останется не исправленной. Разумом он, конечно, не придавал большого значения расовой теории нацистов, особенно в той её части, где утверждалось превосходство германо-скандинавской расы, но подспудное, внутреннее неприятие черноволосых азиатов, включая евреев, в какой бы степени они ни ассимилировались, существовало в нём само собой, без всяких теорий, будто было вложено богом, и перебороть божеское он не мог и не старался. Тем более что в жизни тёмно- и русоволосые сходились в любви или дружбе не так часто, и, если это случалось, то сразу бросалось в глаза.
- Извините, - обратился Владимир к подполковнику, - я привёз тело Травиаты Адамовны. Она убита в дороге лесными бандитами.
Подполковник недоумевающее уставился осоловевшими от пьянства глазами на вестника смерти и заторможено молчал, трудно переваривая неожиданное мрачное донесение. Потом с размаху плюхнулся спиной на кровать, будто сражённый страшным известием, добравшимся до трезвых глубин мозга, полежал так, стараясь, очевидно, понять случившееся, но, так и не осознав беды, резко поднялся, сел, удерживаясь рукой за край кровати, чтобы не свалиться набок, и закричал в бешенстве от вырвавшейся боли:
