Елена Чижова - Терракотовая старуха
Строилась и наконец построилась... Я пережидаю поток красноречия. У меня слипаются глаза.
– Если ты так уверен, действуй. Борись за историческую этику. Или как там ее... Этическая история? Чем не базовая идея!
– То-то и оно! Почему ты меня не слушаешь? Я говорю: в основе этики лежит преемственность. Нельзя игнорировать то, что сделано до нас. Раньше я думал: достаточно выкинуть советские цитаты. В конце концов, это просто искусственные вкрапления. Надеялся: останется плоть. Нечто верное и непреходящее, не зависящее от слома эпохи...
– Прости. Я тебя слушаю. Очень хочется курить. Схожу возьму сигареты.
– Ты говорил: верное и непреходящее, не зависящее от слома эпохи, – я открываю сигаретную пачку. Щелкаю зажигалкой. Вдыхаю дым. Дым кажется горьким. Неужели все-таки простудилась? Только этого не хватало.
Он тянется к сигаретной пачке.
– Ты же бросил!
– А! – он отмахивается обреченно. – В том-то и дело, что оно зависит. Если базовая идея себя исчерпала, труды предшественников превращаются в своды цитат и цифр. Тогда я решил: ладно. Профессионалы приспосабливались вынужденно. Остаются любители. Такие, как твой отец. Помнишь, я взял его папки. Цитаты. Выписки. Ни-ка-ких интерпретаций. И что?
– И что?
– А ничего. Без базовой идеи в этом нет ни-ка-кого смысла. Как на чужом языке. Ни былого величия, ни былой красоты... – он усмехается. – Мы – новые греки. Наследники великой цивилизации, которую можно только раскапывать и хранить.
– Как коросов и кур?
– Что? – он переспрашивает. – А... Вот именно. И это еще в лучшем случае.
– А в худшем?
– В худшем? – заглядывает в рюмку. – Обломки, которые невозможно склеить...
– Или старухи.
– Какие старухи?
– Обыкновенные. Терракотовые. Помнишь – за стеклом? Сам говорил: я на нее похожа...
– Ты?! – он смотрит изумленно.
– Говорил, – я стою на своем. Водка, выпитая на голодный желудок, вступает в голову. – Толстая и уродливая, с огромным животом. Гротеск, вытесненный за пределы жизни...
– Ах, вот ты о чем... – Он тянется за новой сигаретой. – Ну, в каком-то смысле... Согласись: вы неплохо устроились. Со своей литературой.
– Да, – я выпиваю то, что осталось на дне рюмки. – Мы устроились хорошо.
– Кстати, не обольщайся, – он идет на попятный. – Если вдуматься, в литературе тоже не просто. Помнишь эмигрантских поэтов? Не наших, – трет затекшую спину. – Тех, кто писал в тридцатых. Казалось бы, свобода! А стихи – так себе. С другой стороны: СССР – мертвая страна. Борьба за снижение культуры. Но все-таки были поэты. Павел Коган, Светлов, Илья Сельвинский – мальчики убитого поколения. Ровесники революции. Ничего не помнили. Жили химерами. Бред, – он берется за голову, – мечтали о советской империи. От Японии до Англии. Молились большевистскому тотему. Но – живые стихи... Читаю – мурашки по коже. От ужаса, от восхищения? – его голова никнет. – С исторической точки зрения это нельзя объяснить. Иногда думаю, – он смотрит вслед нашей дочери, – нелепая страна. Жалкая и нелепая. С нормальными народами Бог разговаривает через их историю. А с нами? Через литературу?! – ему, историку, эта мысль кажется кощунственной.
– Тебе не кажется, что у тебя все равно получается историческое объяснение?
– Историческое? – он хихикает. – Пожалуй. Хочешь сказать, мы с тобой дополняем друг друга?
– Не мы, а наши специальности, – я пресекаю переход на личности.
Этого только не хватало. Филолог и историк. Шерочка с машерочкой. В нашем мире все нити давно оборваны. В ванной шумит вода.
– Не занимай! – Надеюсь, она меня слышит. – Мне надо полежать, согреться.
Александра заглядывает:
– Вроде уж и так тепленькие. Мусик, ну можно я – первая... – она канючит. – Уже и пены напустила. И вообще. После водки нельзя сразу в ванну. Опасно для сердца.
Откуда ей знать – что опасно для наших сердец? У них другие сердца. Похожи на желудки – откликаются исключительно на естественные раздражители: голод, желание, страх.
– Кстати, отмщение – из Анны Карениной. Довольны? И аз воздам.
Судя по интонации, «аз» она пишет с маленькой буквы.
– Уж ты-то возда-ашь! Догонишь и еще воздашь...
Тема сочинения – «Анна Каренина»: борьба любви и нравственности. Толстовский метод диалектики души. Вечное противоречивое движение чувств и мыслей героев. В своем романе автор выдвигает радикальный тезис: преступная любовь, не осененная таинством брака, обречена именно по этой причине. В то время как супружеская...
Я кошусь на своего бывшего: «Господи, какая муть!..»
– Зачем ты себя мучаешь? Выдумываешь... про этот суд, – дело не в личных отношениях. Мне жаль его почеловечески. – Никакого суда не будет.
– Будет, – он дергает шеей. – Рано или поздно обязательно будет.
– Ну, хорошо, – лучше не спорить. Таких как он все равно не переспоришь. – Можно подумать, ты строчил доносы. Ты что – был стукачом?
– Стукачом – нет, – он отирает взмокший лоб.
– Хочешь сказать, диссертации – те же рукописи? В смысле, не горят?
– Не только. Не только, – он повторяет с пьяным упорством. – В истории ничего не горит. Кстати, – он откидывается на стуле, смотрит на меня, щурясь, – сочинения тоже. Так что... На твоем месте я бы очень даже призадумался. Чему ты их учила? А? Не помнишь? А я прочел, – он хихикает. – Написаны, отдаю должное, энергично. В духе подлинного социалистического реализма...
Сквозь стекло кухонной двери я различаю неясный силуэт. Александра копошится в прихожей. Судя по шарканью щетки, чистит сапоги.
– Не ври, – я стараюсь говорить тихо. – Где ты их мог читать?
– А вот представь себе. В папках. Там все вперемешку: карточки твоего папеньки, твои старые тетрадки. Как говорится, семейный архив. Так что не надейся. На суде истории обязательно выплывут.
– Собираешься... выступить свидетелем обвинения? – я опускаю веки, налитые вековой усталостью.
– Я – не-ет, – он катает пустую рюмку. – Но где-то же остались... Знаешь, как это бывает? – в пьяных глазах поблескивает радость. Удовольствие злого следователя. – В архивах твоих учеников. Так что, пока не поздно, сове-етую подумать, – он грозит пьяным пальцем.
– Хорошо, подумаю, – я встаю из-за стола.
Александра заглядывает в кухню:
– Все. Выльется, напущу чистую, – она запахивается в махровый халат. Голова замотана полотенцем.
– Саша, – я убираю грязную посуду. – Проводи папу. И... закройте за собой дверь!
Перед глазами мои старые тетрадки. Поля, аккуратно отчерченные, изрисованы механическими картинками. Эта привычка появилась в юности: когда о чем-нибудь думаю, не могу уследить за рукой. Рука, выпущенная изпод контроля, рисует бесконечные лилии: лепестки, пестики, тычинки, соединенные замысловатым узором. У меня ноет сердце. Я достаю чашку, считаю быстрые капли. Корвалол подействует не сразу, как минимум через полчаса. За это время я успею ополоснуться под душем. Смыть с себя весь этот исторический идиотизм.
Входная дверь хлопает.
– Мусик, тебе плохо?
– Нет, – я отвечаю через силу. – Мне смешно.
– В ванну пойдешь? – она смотрит недоверчиво.
– Не знаю. Нет... Надо посидеть, полистать к завтрашнему уроку.
– К уроку? – дочь поднимает брови. – Заче-ем? Ты же знаешь наизусть...
– Послушай, – я встаю напротив. – Ладно твой отец. Но ты-то! Неужели ты действительно думаешь, будто я всю жизнь талдычу одно и то же? Как твоя коммунистическая бабушка...
Она моргает невинными глазками. С ее точки зрения, мать заштырило на пустом месте.
– Кто бы согласился платить такие деньги, если б я... – перед глазами красные круги. Пульсируют, вспыхивают, ширятся. Я хватаюсь за столешницу. Это – давление. Сейчас отпустит... Я слышу ее голос – просто голос. Не слова. Голос дочери пробивается сквозь помехи, как будто мы разговариваем по мобильному. У нас разные операторы...
– Но так же... Я же не... господи... нельзя... если... неотложку...
– Я очень тебя прошу, оставь меня в покое, – я слышу каждое свое слово. Лицо дочери принимает правильные очертания.
– Мусик, миленький... Тебе совсем нельзя пить, – она делает шаг, тычется лбом в мое плечо.
Чтобы отстраниться, я делаю над собой усилие. Перед глазами больше не плывет. Я ухожу к себе. Задергиваю шторы. Мне действительно надо повторить. Полистать желтую книжечку, пробежать глазами. В ближайшее время мы с Максимом должны перейти к части С.
Самостоятельное эссе на заданную тему.
Прежде, чем приступить к работе, ученик должен прочитать исходный текст.
В а р и а н т 1.
В письме к жене 18 мая 1836 года Пушкин удивлялся: откуда взялись эти благоразумные молодые люди, «которым плюют в глаза, а они утираются» вместо того, чтобы защитить свою честь? Иногда кажется, что мы вышли из шинелей именно этих людей. Звон упругой стали более не слышится нам в слове честь.
