Елена Чижова - Терракотовая старуха
– Вот, Галина Дмитриевна просила передать, – домработница выходит в прихожую, протягивает конверт. За кухонной дверью что-то шкварчит и булькает. В прихожую проникают запахи будущего ужина: чужой домашний уют. Я помню: Гарри Галлер останавливался на лестничной площадке, чтобы насладиться араукарией. Цветы и запахи буржуазных трапез. Степной волк любил их аромат...
Домработница ждет терпеливо. Стоит, переминаясь с ноги на ногу, прижимая к груди мою старую куртку. Пустые рукава свисают безвольно. Я натягиваю вязаную шапочку, аккуратно повязываюсь шарфом.
За спиной хрустят дверные замки.
Дойдя до второго этажа, я вспоминаю народного правнука. Пытаюсь представить себе его лицо. Черты ускользают. В моей памяти остался только шнурок. Какого черта он меня разглядывал?..
Охранник нажимает на кнопку. Лицевые мышцы складываются в улыбку.
– До свидания.
Раньше он никогда не прощался. Просто кивал.
– Всего доброго.
Дверной механизм заводит писклявую песенку.
В сумке верещит телефон. Я роюсь, пытаясь нащупать голосящее тельце. Вот же он! Птичье тельце, моя вечная синица, бьется в кулаке.
– Да!
– Татьяна! – сквозь телефонные помехи я слышу знакомый голос. Моему бывшему не нужны синицы – подавай журавля. – Татьяна, это ты?
– Что случилось? Что-нибудь с Сашей? – обычно он не звонит на мобильный. При его заработках мобильные разговоры – роскошь, непозволительное расточительство.
– Случилось?.. Ничего... С чего... взяла? – До меня долетают отдельные слова. Они перемежаются шуршаньем. У меня дешевый оператор. Это я замечала и раньше: в районе Пушкинской у него неуверенный прием. – Мне надо... поговорить. – В трубке сумятица звуков.
– О чем? – я стою у парадной. Поперек тротуара припаркован огромный джип. – Звони домой, вечером. – Прижимая ухо к трубке, я обхожу осторожно. Большая черная машина. Я опасаюсь черных машин. Проходя мимо, боюсь дотронуться. Если дотронусь, случится что-то плохое. Яна сказала бы: типичный невроз.
– А ты где?
– На улице. – Черная машина стоит, как ни в чем не бывало. До меня ей нет никакого дела. – Еще два урока. Перезвони часов в десять.
– Разве... не можешь... и слушать? – сквозь помехи до меня долетает раздражение.
Я понимаю: улучил момент. Выбрал время, когда его мамочка ушла из дома. Пламенная коммунистка окончательно сбрендила: подслушивает, не дает говорить. Стоит заговорить о чем-нибудь таком, является. «Вячеслав! – В такие минуты моя бывшая свекровь переходит на драматический шепот. – Прекрати болтать по телефону. У тебя растет дочь».
В этом контексте особенно хорош глагол несовершенного вида.
На прошлой неделе позвонила: «Саша, ты должна меня навестить».
Вернувшись, Александра делилась впечатлениями: «Прихожу. Тащит к себе, закрывает дверь. Говорю: здравствуй, бабушка. А она: Сашенька, детка, ты должна ко мне прислушаться. Я прожила жизнь».
«Прислушаться? К чему?» – мы сидели на кухне, пили вечерний кофе. «Бабушке кажется, будто телефоны опять на прослушке». – «Надеюсь, ты ее успокоила? Сказала, что будешь осторожной?» – «Ма-ама, ну зачем потакать всяким глупостям?» – «Твоя бабушка старый человек. Всю жизнь прожила в страхе». – «Да в каком страхе! Она же грезит о прошлом. Говорит, совсем распустились: Ленина на вас нет...»
Раньше в этом контексте фигурировал товарищ Сталин. Вождь мирового пролетариата – явный прогресс. Похоже, в своем политическом развитии моя бывшая свекровь добралась до шестидесятых годов прошлого века. Тогда это называлось социализм с человеческим лицом. В чертах лица угадывался ленинский прищур.
«Одно другого не исключает. Можно и бояться, и грезить».
Дочь фыркнула: «Типа драйв?»
У меня нет слов, чтобы внятно объяснить. Свой страх ее бабка заговаривала капээсэсными лекциями. Лекции – скотч, которым можно залепить и уши, и глаза. Про себя я усмехаюсь. Несгибаемой коммунистке не позавидуешь: бандит и жертва в одном лице. Честно говоря, мне стало ее жалко. Когда он явился, я предложила: «Может, свести твою маму в церковь? Пусть переключится. У священников богатый опыт – выслушивать старух».
Просто старух. Так я сказала, щадя его самолюбие.
Сын советской старухи махнул рукой. В сущности он прав. В лице его мамаши мы имеем неоперабельный случай. Научный атеизм, единственно прогрессивная идеология – ее последний жизненный бастион. С ним она не расстанется и по ту сторону могилы, даже если ей будут предъявлены бесспорные доказательства...
– Я думал. Последнее время я все время думал. – Теперь я слышу каждое слово. На главном проспекте города у всех операторов уверенный прием. – В чем-то они правы...
Я иду, стараясь держаться поближе к поребрику. С карнизов свисают здоровенные сосульки. Если эдакая дура рухнет, от меня останется мокрое место.
– Они – это кто?
– Дети. Вообще молодежь. Вспоминал себя в их годы. Татьяна, – сын своей мамаши переходит на трагический шепот. – А мы? Разве мы не отреклись от своих отцов и дедов?!
– Ну, во-первых, не надо обобщать. Лично я ни от кого не отрекалась. А во-вторых... – Я встаю на цыпочки, пытаясь высмотреть троллейбус.
«Во всяком случае, от дедов, которых у меня не было. Если не брать в расчет портреты...» По Невскому движется сплошной поток машин. В такие морозы общественный транспорт ходит раз в год по обещанию.
– Извини, идет мой троллейбус.
Намеки он оставляет без внимания.
– Нашим отцам мы этого не простили: двоедушия. А вдруг они – тоже? Я подумал: что если им кажется, будто мы все поголовно сотрудничали... И знаешь, в каком-то смысле они правы. Эти дети лучше нас. Им не надо вилять. Прятаться, врать себе, идти на компромисс с собственной совестью. У них нормальное сознание. Цельное, не разъеденное нашим бессилием. Двоемыслием нашего паскудного времени...
«Господи, ну что он знает о двоемыслии...» – я перекладываю мобильник в другую руку.
– ...По жизни они идут с гордо поднятой головой... Головами... Извини, я перезвоню, – дает отбой.
На этот раз его мамаша явилась вовремя.
Мобильник верещит с новой силой. Видимо, смылся на лестницу. Не дождется. Над потоком машин плывут троллейбусные рожки. В снежном мареве они кажутся заиндевелыми.
«Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка Садовая улица. Универмаг “Гостиный двор”».
Я протискиваюсь на заднюю площадку. На этот раз синица, сидящая в моем кармане, заводит джазовую песенку.
– Да, – на звонок дочери я не могу не откликнуться.
– Слава богу. Ты – где?
– В троллейбусе.
– Папа волнуется, звонит...
– Саша, скажи своему папе, что я занята, – я стараюсь говорить как можно тише. Теперь по мобильникам принято разговаривать в полный голос. Меня это раздражает: почему я должна выслушивать перипетии чьих-то неведомых жизней? – Если он хочет поделиться своими глубокими мыслями, пусть звонит вечером.
Она хихикает в трубку:
– О’кей. Скажу.
* * *Под вешалкой раздолбанные ботинки. Явился. Вот уж совсем некстати. Я страшно замерзла. Надеялась полежать в ванной...
– Привет. Как дела? – я заглядываю в комнату.
– Да вот. Сидим разговариваем, – мой бывший ворочается в кресле. Делает вид, что хочет подняться. – Обсуждаем...
– Исторические проблемы?
– Там картошка с котлетами, – Александра торопится замять неловкость. – Мы уже поели. Оставили тебе.
Я иду на кухню, поднимаю крышку. Все остыло. Надо погреть. Для себя как-то неохота.
– Ты что? – она заходит следом. – Что-то случилось? Ой, смотри, у тебя же мокрые ноги!
На линолеуме остались следы.
– Представляешь, все носятся с лопатами. Ужас! Раскапывают машины... – Дочь рассказывает воодушевленно. Торопливой скороговоркой. Эта интонация мне хорошо знакома: так она говорит, когда хочет перебить мой незаданный вопрос.
Мы обмениваемся красноречивыми взглядами:
Я: «Зачем ты его пригласила?»
Она: «Он – мой отец. Я что, не имею права с ним увидеться?»
– ...А один мужик вытащил противень. Иду, а он роет, роет. Раскапывает своего жигуля.
Я: «Имеешь. Но пока что мы с тобой живем вместе. Я бы, во всяком случае... Ты могла мне позвонить».
Она: «И что бы это изменило?»
– Ты не слушаешь. Тебе что, неинтересно?
– Почему? Очень интересно, – я храню олимпийское спокойствие. Спокойствие греческих богов. На самом деле их раздирали человеческие страсти.
– Девочки, не ссорьтесь, – ее отец является как бог из машины.
– А мы и не ссоримся, – ответную реплику мы произносим хором.
Если мы – греческий хор, значит, он, по логике вещей, – герой.
Герой прошедшего времени подсаживается к столу, потирая руки. Этот жест я знаю: сейчас примется вещать. Материнские гены – не шутка.
– Пока тебя не было, мы с Сашей разговаривали. Она согласна со мной, – эту фразу он произносит с вызовом. – Все действительно изменилось. Раньше нам всем казалось, что главный русский конфликт – борьба Добра со Злом. Как у Достоевского, – он усмехается горестно, – поле битвы, в сердцах...
