Сара Груэн - Уроки верховой езды
Я поняла, что люблю этого человека. И всегда любила его. Наконец-то с моих глаз упала пелена, и мир заиграл невообразимо яркими красками. Я боюсь не выдержать их великолепия. Но отвести глаза — еще невозможней…
* * *Мы возвращаемся на ферму почти в полночь. Автомобиль объезжает дом, и я вижу, как отодвигается занавеска в столовой. С ума сойти! Мне тридцать восемь, а мама ждет меня со свидания. Я перевожу взгляд на окошко Евы. Интересно, она тоже не спит?
Дэн тормозит рядом с фургоном Мутти. Занятно, я думаю про машину: «фургон Мутти», хотя папа еще жив. Получается, я уже списала его со счетов?
— Приехали, — говорит Дэн.
Глушит двигатель, опускает окошко и кладет руки на руль.
— Приехали, — повторяю я робко, глядя на коленки.
Мы сидим молча, слушая, как стрекочут цикады. Потом Дэн поворачивается и берет меня за руку.
Ладонь у него теплая, моя рука тонет в ней вся целиком. На подушечках пальцев у него мозоли. Твердые, шершавые и совершенно замечательные. Я забываю дышать.
Поверить не могу, что он здесь, со мной… И в то, что я здесь, с ним, тоже поверить не могу. Словно не было минувших двадцати лет. Незримая рука будто соединила оборванные края, убрав все лишнее в несуществующий шов.
В свете из окон Дэн выглядит в точности как когда-то. Или нет — даже лучше. Может, так мне кажется оттого, что я на него смотрю по-новому.
Вот он наклоняется ко мне, и у меня кружится голова… Наши губы соприкасаются. Это всего лишь прикосновение, но у меня снова перехватывает дыхание. Я даже не замечаю пряжку ремня безопасности, впившуюся в бедро. Губы у Дэна теплые и ласковые, по позвоночнику у меня рассыпаются электрические искры…
Я хочу нового прикосновения. Я хочу настоящего поцелуя. Чувственного и страстного. Я во всех порнографических подробностях воображаю его. Я хочу его. Хочу. Так хочу…
Мгновением позже я обнаруживаю, что так и сижу, вытянувшись к нему и закрыв глаза. Спохватившись, я поднимаю веки и вижу лицо Дэна на расстоянии доброго фута от своего. Вид у него озабоченный.
Он спрашивает:
— С тобой все нормально?
Я киваю.
— Я просто как бы не хочу тебя торопить…
Я снова зажмуриваюсь и трясу головой.
— Ну, ну, — ласково говорит он.
Он берет меня за подбородок, чтобы я на него посмотрела. Он не торопится отнимать руку, он гладит меня пальцем по щеке и говорит:
— Пусть все идет как угодно медленно, только чтобы тебе было спокойней.
Если бы я стояла, мои коленки точно подломились бы. Какая-то часть меня хочет завизжать, завопить: нет! Нет! Какое «медленно»? Хватай меня и волоки в амуничник прямо сейчас!..
Но я, конечно, молчу…
Он вновь целует меня, потом его ладонь осторожно проползает к моему затылку, поддерживая голову… Боже праведный, какое блаженство!.. По жилам вместо крови бежит пузырящееся шампанское…
— Похоже, — говорит Дэн, — придется мне с твоей дочкой как-то мириться.
— Наверное, — говорю я.
— Как же нам все устроить?
Я отвечаю:
— Понятия не имею.
Взвешиваю кое-какие возможности и говорю:
— Может, начать с того, чтобы всем вместе поужинать? Заглянешь к нам?
— Ну, не знаю. А кто готовить будет? Ты?
Я резко открываю глаза. Дэн смеется и обнимает меня. Пряжка глубже врезается в ногу, но я не обращаю внимания.
— С удовольствием загляну, — говорит Дэн. — Даже если ты вправду будешь готовить.
Мое лицо плотно прижато к его груди, и я слышу, как голос рокочет внутри. Если сидеть смирно, может, различу, как бьется сердце. Я задерживаю дыхание и вслушиваюсь.
— Прости, что весь дом тебе испоганила, — говорю я.
Он отвечает:
— Не бери в голову.
Я думаю о том, что не устрой я у него на кухне пожар, мы, вероятно, там бы вечер и завершили. Самым естественным образом. Ох, как было бы здорово… Впрочем, мне и так хорошо. Не последняя возможность из рук уплыла, еще будут дни. Я в этом нисколько не сомневаюсь.
* * *Я тихо проникаю в дом, не включая свет, осторожно прикрываю за собой дверь. Я знаю, что Мутти заметила мое возвращение, так что, надо думать, она уже легла…
Вот тут я ошибаюсь. Секундой позже в коридоре вспыхивает освещение. На пороге стоит Мутти. В мягком бирюзовом халатике, застегнутом под самое горло. Она щелкает кухонным выключателем и щурится на меня.
— Это ты, — произносит она.
— Конечно я, а кто же еще? — говорю я и вешаю сумочку на крючок возле двери.
И, догадавшись, что она имеет в виду, замираю на месте.
— Нет, только не это, — медленно выговаривает Мутти, и ее глаза меняют выражение. — Она сказала, что ты ей позволила!
— Она просилась, но я ей отказала. Господи, я убью эту дрянь!
— Schatzlein, Schatzlein, Schatzlein…
— Я голову ей оторву! Я ей жизнь дала, я и отберу!
Во дворе, точно по заказу, скрипит гравий под колесами автомобиля. Мы с Мутти смотрим друг другу в глаза. Хлопает дверца машины.
Мутти спрашивает:
— Хочешь, я с этим разберусь?
— С какой стати? Полагаешь, я с собственной дочерью не справлюсь?
— Я хочу взять на себя роль злодейки.
Я впервые замечаю темные круги у нее под глазами. Я так и стою, глядя на нее, пока сзади не подают голос петли наружной двери.
Увидев нас, Ева замирает на пороге. Она смотрит то на Мутти, то на меня… И наконец останавливает взгляд на трусах Дэна, в которые я по-прежнему облачена.
* * *Как и следовало ожидать, Ева со мной не разговаривает. Конкретное выражение, которое она употребила, было, кажется, «да чтоб ты сдохла», но в переводе на язык бытовых понятий получился очередной обет молчания. Естественно, она навсегда запечатала свои уста не раньше, чем обозвала меня расисткой, фашисткой, ханжой и еще бог знает какими словами. Не слишком изобретательными, но весьма красочными.
С Мутти она теперь тоже не разговаривает. Та ведь выступила со мной единым фронтом — надо сказать, к немалому изумлению Евы. После эпопеи с татуировкой она привыкла видеть в бабушке естественного союзника. Неужели рассчитывала, что Мутти покроет ее бессовестное вранье?
Она пустила в ход все средства, чтобы стравить нас: «Но бабушка сказала, что…» — и тут у нее челюсть упала, когда Мутти на нее напустилась. Я обнюхала ее волосы и велела «дыхнуть» на предмет курения и выпивки, и ступор сменился фонтаном слез. Я сообщила оскорбленной невинности, что у меня появился свеженький повод не доверять ей. Вот тут и посыпались ругательства, завершившиеся пожеланием сдохнуть.
Ева уносится наверх, истерически топая, что-то невнятно бормоча и рыдая, уверенная, что пострадала за правду. Мы с Мутти молча стоим в коридоре. Потом она окидывает меня внимательным взглядом.
— Ну а с тобой что произошло?
Я отвечаю:
— Долго рассказывать…
Дверь наверху хлопает так, что в шкафчике у стены дребезжат бокалы.
— А я никуда не тороплюсь, — говорит Мутти.
— Вообще-то спать пора…
— Не знаю, как тебе, — говорит Мутти, — а мне бы не помешало кое-что для лучшего сна. Пойдем, Liebchen.
И она достает два бокала из того самого шкафчика. Сует под мышку включенную «электронную няню» и, не оглядываясь, идет по коридору в гостиную.
Я иду следом, сама не зная почему. Я ценю, что она так смягчилась ко мне, но в эйфорию впадать не спешу. Я же отлично понимаю, что всему причиной Дэн, а не я. И тем не менее я иду с ней. «Ягермейстер» — очень вкусная штука…
* * *Утром Ева не отзывается на стук. Хорошо хоть она там — дверь заперта изнутри. И я решаю пока к ней не лезть.
На полдороге в конюшню я соображаю, что забыла причесаться, но домой возвращаться не хочется. Брайан прибыл, и оказываться там, когда папа появится из столовой, у меня нет желания…
День обещает быть очень погожим. Час еще ранний, но солнце жарит вовсю. На мне шорты и футболка, почти униформа. Добавьте длинные спортивные носки и рабочие резиновые сапожки… Прямо картинка из журнала мод, да и только.
Остановившись у загона Гарры, я прислоняюсь к забору. Конь подбегает рысцой и тянет шею, дыхание обдувает мою ладонь.
— Нету яблочка, маленький, — говорю я. — Забыла захватить, извини.
Он оставляет в покое мою руку и принимается обнюхивать карманы.
Я оборачиваюсь, как раз когда мимо проезжает золотистая «импала» — ископаемая, лет шестнадцати. Там сидят Карлос, Мануэль и Фернандо. Следом катится такой же доисторический «монте-карло» цвета зеленый металлик, в нем едут Пи-Джей с Луисом. Окошки открыты, слышатся смех и испанская музыка. Пи-Джей приветственно вскидывает руку, и я машу в ответ.
В ушах звучат слова Евы. Они беспокоят меня — с чего бы? Я ни в малейшей степени не расистка. И подавно — не фашистка. Мне кажется, Луис и прочие все равно могли бы обидеться, узнай они истинную причину, почему я не хотела отпускать с ними Еву. Ей пятнадцать лет, а им — по семнадцать. В их возрасте это очень большая разница. Семнадцатилетние парни склонны вбивать себе в голову всякую чепуху, и, по-моему, со времен моей юности дело к лучшему не изменилось, скорее наоборот.
