Галина Северина - Легенда об учителе
— Отлично! — одобрила я. Мне и в самом деле все казалось тут особенным, даже толстая Катя, пригласившая нас на чай в свою половину.
— Завтра твоя Наташа пусть хозяйничает сама, а сегодня вы мои гости! — сказала она.
Впечатлений у меня за день было столько, что я только глядела вокруг и бессмысленно улыбалась.
После чая Катя повела меня в общую кухню за домом, где на огромной холодной плите стояли примусы и керосинка. Тут же за ситцевой занавеской жила хозяйка дачи, сухопарая, глазастая старуха в черном платке. На кухонные принадлежности я взглянула с некоторым страхом. До сих пор я умела только кипятить чай. В чемодане у нас лежала курица, мясо, сыр, колбаса. Все это Катя велела снести в погреб.
Первое утро нашей новой жизни было необыкновенным. Такая голубизна, такое золотое сияние разливалось вокруг, так весело возились в жасмине птицы, что даже не верилось: может ли на самом деле быть так хорошо?
«Нет, нет! Все так и есть! И будет всегда!» — что-то пело и кружилось во мне. Я натыкалась то на стол, то на табурет и смеялась. В маленькой комнате было слишком тесно. Мы оставили на керосинке кастрюлю с варившейся курицей, попросив хозяйку присмотреть, и медленно пошли вдоль реки. И все, что было вокруг: и блеск воды, и шелест березовых ветвей, и пестрые солнечные тени на дорожке, — все входило в душу, наполняло ее глубоким и радостным смыслом.
— Правда, хорошо? — спросила я, хотя заранее знала, какой получу ответ.
— Еще бы! Надо бы лучше, да не бывает! — весело отозвался Андрей и, заглянув мне в глаза, предложил: — Пойдем-ка обедать!
Утром вместо завтрака мы пили молоко. Жидковато, конечно. Мне уж и самой захотелось есть.
— Пошли! А вечером покатаемся на лодке! — воскликнула я и, дав себе волю, помчалась вприпрыжку, даже отдаленно не предчувствуя, что радостно ожидаемый вечер сыграет со мной злую шутку.
Я выставила на стол творог, сметану и побежала на кухню за куриным супом. Андрей сидел на террасе в соломенном кресле и с мальчишеской радостью смотрел на мои приготовления. Я налила в тарелку бульон, который был почему-то странного болотного цвета. Да и запах от него шел не очень приятный. Меня это немного удивило, но все же я спокойно поставила его перед мужем. Он хлебнул одну ложку, потом неуверенно другую и остановился.
— Курица была свежая? — спросил он.
— Да. Твоя мама дала ее, — ответила я и взяла ложку в рот.
Я не была столь выдержанной, как он. Мне не хватало воспитания. Я выплюнула прямо на стол горькую жидкость и по-собачьи заскулила.
Объяснилось все просто: я сварила курицу с потрохами. Обчистив и обмыв ее сверху, я не подумала о том, что у нее внутри! Это от желчи все было зелено и горько.
Андрей, отодвинув тарелку, намазал на хлеб масло и смотрел смеющимися глазами на мою несчастную физиономию.
— Ничего! Первый блин всегда комом! — утешал он меня, с аппетитом уплетая хлеб.
И может, все обошлось бы, поели бы творогу со сметаной, потом посмеялись бы… Но в эту минуту за фанерной стенкой раздались голоса:
— Ваша-то молодуха курицу не выпотрошила. Прямо так и сварила. Я смотрю — матушки! — притворно-жалостно сказала старуха хозяйка.
— Господи! — охнула Катя. — Бедный Андрей! Такую ли жену ему надо было! Я сразу увидела, что она не хозяйка!
— А туда же, замуж! Теперешние девки все такие, лишь бы выскочить, — вновь загудела старуха.
— Ох, Анисья Федоровна! Какая у него невеста была!
Хорошенькая, умная, а уж готовит — пальчики оближешь! И по возрасту ему пара.
От ужаса я едва дышала.
— Вот так судьи! — весело прошептал Андрей, находя в этом разговоре что-то забавное, но, взглянув на меня, с силой постучал в стенку. Не удовольствовавшись этим, быстро пошел на половину Кати.
Ничего не видя перед собой, я кинулась в комнату и зарылась головой в подушки. Я не плакала, но меня била сильная дрожь. На вопросы Андрея я отвечала только одним словом: «Уйди! Уйди!» К нам сунулась было перепуганная Катя с какими-то пузырьками, но я так закричала, что Андрей выставил ее и закрыл дверь на крючок. Теперь он ничего не говорил, только крепко сжимал мои плечи. И неотступно смотрел мне в затылок. Я чувствовала его взгляд, ощущала силу рук и понемногу успокаивалась. Наконец отважилась открыть глаза. В комнате стояла серая мгла. Неужели вечер? Нет. Просто пошел дождь. По стеклу медленно растекались крупные капли.
— Я сейчас уеду отсюда! — сказала я.
— Подождем до завтра. Гроза начинается! — тихо ответил он и отпустил мои плечи.
— Нет. Сегодня. А ты можешь оставаться.
— Почему же?
— Ты снял эту дачу, ты и живи. Я уеду в Немчиновку.
— Поедем вместе.
— Зачем? Ты же видишь, что я плохая жена-а…
Наконец-то у меня прорвались слезы, и я с наслаждением захлюпала.
— Для меня самая лучшая! — сказал Андрей.
— А кра-а-сивая невеста-а…
— Не было никакой невесты. Однажды я пришел к ним в гости, и Катя познакомила меня со своей родственницей. Мне и в голову не пришло, что она собралась выдать ее за меня замуж. С тех пор я у них и не был.
— Все равно я не гожусь. Ничего не умею. Я не хочу, чтобы ты умер от моих обедов.
— Даю слово, что если и умру, то не от этого!
— Не смейся! Где моя корзинка?
Твердое решение всегда придает силы. Я оделась в пять минут. Только бы никого не встретить по дороге! Мне показалось, что зловещая старуха стоит под яблоней. Но, слава богу, это всего лишь чучело. Нет и толстой, хозяйственной Кати. Наверное, жарит на кухне пирожки, ждет с вечерним поездом мужа. Дети ее одни орут за перегородкой. Скорее! Я перепрыгнула через лужу у крыльца и кинулась к калитке. Дождь зарядил, видно, надолго, а у нас ни зонтов, ни плащей — новое доказательство моей бесхозяйственности. Но пусть вымокну до нитки — не останусь!
— Стойте! Стойте! — Катин голос.
Она бежит к нам с полными руками. Мужу дает зонт. На меня накидывает какой-то макинтош. Тугощекое Катино лицо залито не то дождем, не то слезами. Она хочет что-то сказать, но только машет руками. Может, Катя и не очень плохая? Но это ничего не меняет. Макинтош я вешаю на мокрое огородное чучело и упрямо, не разбирая дороги, шагаю к станции.
Дома Андрей сделал все, чтобы уберечь меня от нового воспаления легких. Растер ноги спиртом, напоил чаем с малиной и медом, заставил проглотить какой-то порошок. Все эти снадобья в изобилии хранились в старинном ароматном шкафу в комнате Ольги Андреевны. И, только уложив меня в постель и плотно закутав одеялом, устало опустился рядом и замолчал. Впрочем, и раньше он бросал только короткие фразы-слова: «Выпей!», «Надень кофту!», «Ложись!». В наступившей тишине было слышно, как за окном журчал по желобу дождь. Небеса словно прорвало.
Молчание затягивалось, и в сердце у меня поселилась тревога. Он сидел боком, и мне был виден его бледный, строгий профиль с устремленным в пространство взглядом. Таким я видела его в классе, когда у нас шла контрольная работа, а он, дав нам возможность разбираться в задачах самостоятельно — у каждого своя, — задумывался о чем-то для нас непонятном. Предполагалось, что о неудавшейся семейной жизни.
И мне понемногу начало казаться, что все повернулось вспять. Не муж это мой, не Андрей, как я начала его называть, и уж не горячо любимый братьями милый Андрюшенька, а снова недосягаемый учитель Андрей Михайлович, сильный, требовательный, проницательный, умеющий, по убеждению ребят, гипнотизировать. В страхе я зашевелилась. Стало вдруг душно и жарко.
— Лежи! — тихо приказал он и положил руку на мой лоб.
— Ты недоволен мной? — спросила я, успокоенная этим жестом.
— И тобой тоже. Но больше собой. Я многое упустил… Если даже такая, как я считаю, цельная натура, твердая комсомолка может впадать в истерику от ерунды, то что же делают другие, милые, хорошенькие девочки? Кусаются, царапаются, бьют посуду? Что?
— Значит, я должна была спокойно слушать, как меня поливают грязью?
— Вот то-то и оно: я! меня! Гусиное самолюбие Геннадия Башмакова! Не ты ли гневно осуждала его?
— Так это же совсем другое!
Я искренне не понимала, как можно смешивать общественную жизнь, чванливую спесь Геньки Башмакова с моими личными домашними обидами.
— По форме — другое, а по сути одно и то же: как смели про меня, такую хорошую, сказать что-то не то!
— Ты согласен с ними? С этой страшной старухой и ехидной Катей? Ты, ты…
Я захлебывалась и не находила слов выразить свое возмущение. «Предал!» — подумала я так же, как когда-то о Жорке Астахове, но что-то все-таки удержало меня сказать это вслух. Учитель. Он снова стал учителем.
— В какой-то мере согласен, — не обращая внимания на мой возглас, твердо продолжал он. — Откидывая грубость и мещанскую пошлость их разговора — этого я, конечно, не принимаю и сказал об этом Кате, — я не могу не видеть и правды: хозяйничать ты не умеешь! Восемнадцать лет — не такой уж младенческий возраст…
