Мюриель Барбери - Элегантность ёжика
Но, как всем известно, когда силы равны, дипломатия терпит крах. Сильнейший никогда не примет дипломатические предложения противника. Поэтому переговоры, которые начались с того, что стороны в один голос заявили: «Мне кажется, мадам, я взяла эту вещь раньше вас!» — ни к чему не привели. Когда я подошла к месту схватки, дело дошло до полных решимости деклараций: «Не отдам!»
Проиграла конечно же мама: при моем появлении она вспомнила, что она респектабельная мать семейства и не может, не уронив своего достоинства в глазах дочери, заехать левой рукой по физиономии соперницы. Поэтому она вернула себе управление правой и отпустила трусики. Исход таков: одной из дам достались трусики, другой — бюстгальтер. За ужином настроение у мамы было самое мрачное. А когда папа спросил, что случилось, она ответила: «Тебе, как депутату, следовало бы больше внимания уделять внедрению в общество цивилизованных норм общения и поведения».
Но вернемся к интересующему нас движению: две дамы в здравом уме вдруг перестают осознавать действия какой-то части своего тела. Получается что-то очень странное: внезапное выпадение из реальности, черная дыра в пространстве и времени, как в фантастическом романе. Этакий, что ли, антижест, движение со знаком минус.
И я подумала: если можно делать вид, что у тебя нет правой руки, распространяется ли это на все остальное? Можно ли жить с минус-сердцем или с антидушой?
14
Один такой рулончик
Начальная стадия операции прошла нормально.
Я нашла вторую по коридору дверь направо, не испытав, в силу незначительного размера своего пузыря, и тени соблазна заглянуть в семь других, и сделала свое дело, причем облегчение даже потеснило чувство неловкости. Хорошо, что я не спросила месье Одзу про «уборную». Какая же это «уборная»: все, от стен до унитаза, белоснежное, включая само сиденье, столь девственно чистое, что и сесть-то страшно — не запачкать бы. Эта стерильность напоминала бы медицинский кабинет, если б не пушистый, густой, шелковисто-блестящий, солнечно-желтый палас под ногами, который уж никак не вяжется с мыслью о больнице. Я смотрела и проникалась все большим уважением к месье Одзу. Строгая белизна, без всяких мраморных и прочих украшений, на которые обычно падки богачи, любящие помпезность в самых обыденных вещах, и солнечная нега паласа — идеальное сочетание для подобного помещения. Ведь что человеку тут нужно? Побольше светлого вокруг, чтобы не думать о внутренней и внешней циркуляции нечистот, да что-нибудь теплое на полу, чтобы отправлять физиологические потребности было комфортно и, в частности, чтоб ночью не мерзли ноги.
Так же безупречна туалетная бумага. Эта деталь, на мой взгляд, более убедительно говорит о степени богатства, чем обладание роскошным «мазерати» или «ягуаром»-купе. В разнице от прикосновения к тому или иному сорту туалетной бумаги, которую мы ощущаем задним местом, социальное расслоение проявляется гораздо явственнее, чем во многих внешних признаках. Бумага месье Одзу, плотная, мягкая, с тонким ароматом, создана для ублажения этой части нашего тела, чувствительной к подобным вещам, как никакая другая. «Сколько, интересно, стоит один такой рулончик?» — прикидываю я и нажимаю кнопку спуска волы, отмеченную двумя цветками лотоса, поскольку, несмотря на слабый клапан, мой маленький пузырь все же довольно вместителен. Нажать на один цветочек — было бы, наверно, в обрез, а на три — значило бы возомнить о себе слишком много.
Тут-то и началось…
В уши мне ударил звук такой сокрушительной силы, что я еле устояла на ногах. И самое ужасное, я не могла понять, откуда он исходит. Явно не из бачка — я даже не слышала, как стекает вода, нет, он обрушивался на меня откуда-то сверху. От испуга у меня бешено забилось сердце. Известные варианты реакций: fight, flee или freeze[19] перед лицом опасности. В моем случае получилось freeze. Я предпочла бы flee, но щелка на двери почему-то никак не открывалась. В голове проносились догадки, одна нелепее другой. Может, я все же плохо рассчитала и жала не на ту кнопку — какое самомнение, Рене, какая гордыня: два цветочка для столь жалкой дозы! — и в наказание гром небесный ниспослан на мои барабанные перепонки? Или же меня подействовал антураж, и я разнежилась — грех сластолюбия — при отправлении нужды, которой надлежит считаться низменной? Или уличена в другом смертном грехе, зависти, и пожелала шикарной туалетной бумаги ближнего своего? А может, мои заскорузлые пальцы плебейки, повинуясь бессознательному импульсу гнева, слишком грубо обошлись с цветами лотоса и повредили тонкий механизм, тем самым вызвав сантехническую катастрофу, от которой сотрясается весь этаж?
Я не оставляла стараний вырваться, но руки меня не слушались. Дергала, как могла, медную головку защелки, которая в каком-то положении должна же была выпустить меня на волю, но все без толку.
В этот момент я очень ясно поняла, что либо сошла с ума, либо попала на небо, потому что невнятный поначалу звук стал вполне отчетливым и, как ни дико, похожим на мелодию Моцарта.
А точнее, на Confutatis из его «Реквиема». «Confutatis maledictis, Flammis acribus addictis!»[20] — выводил прекрасный хор. Я вконец обезумела.
— У вас все в порядке, мадам Мишель? — раздался за дверью голос месье Одзу или, скорее, святого Петра, приставленного к вратам чистилища.
— Я… не могу открыть дверь! — простонала я.
Кажется, я хотела убедить месье Одзу в своей тупости?
Мое желание исполнилось.
— Возможно, вы поворачиваете головку не в ту сторону, — чрезвычайно учтиво подсказал святой Петр.
Проходит какое-то время, прежде чем эта мысль проникает в мой мозг и медленно доползает до нужной извилины.
Я поворачиваю головку в другую сторону.
Защелка открывается.
Confutatis умолкает. Меня окатывает благодатная тишина.
— Я… — сказала я месье Одзу — это все-таки он! — Я… вы… «Реквием»?
Ох, лучше б мне назвать своего кота Галиматьюном.
— Наверное, вы испугались! А я вас не предупредил! Это японское изобретение, которое моей дочери захотелось перенести сюда. Когда спускаешь воду, включается музыка — так приятнее, понимаете?
Я понимала только, что мы стоим в коридоре, на пороге туалета и что положение — смехотворнее некуда.
— А-а! — промычала я. — Ну да. Я очень удивилась. (А память о грехах, едва лишь я опомнилась, развеялась как дым.)
— Не вы первая, — деликатно сказал месье Одзу, но мне почудилось, что верхняя его губа смешливо дрогнула.
— «Реквием» в туалете — какой… оригинальный выбор. — Я постепенно приходила в себя, но, сказав это, ужаснулась — куда меня несет! Между тем мы все так же стояли в коридоре, лицом к лицу, переминаясь и не очень понимая, как себя вести.
Месье Одзу смотрел на меня. Я — на него.
Вдруг что-то странно клокотнуло у меня в груди, как будто дверца приоткрылась и захлопнулась. Потом тихонько затряслось все тело, и унять эту дрожь я никак не могла, а тут еще — только этого и не хватало! — трясучка, похоже, перекинулась на плечи месье Одзу.
Но мы еще стояли в нерешительности.
С губ месье Одзу слетело еле слышное «кху-кху-кху».
И точно такое же слабенькое, но непреодолимое «кху-кху-кху» затрепетало у меня в горле.
«Кху-кху-кху», — тихонько давились мы оба и недоверчиво глядели друг на друга.
Потом его «кху-кху» пробилось и усилилось.
Мое же перешло в регистр сирены.
Мы снова посмотрели друг на друга, а «кху-кху-кху» рвалось из легких все неудержимее. Стоило ему утихнуть, как мы снова встречались глазами и начинался новый спазм. У меня от смеха заболел живот, по щекам месье Одзу катились слезы.
Не знаю, сколько времени мы хохотали так перед раскрытой дверью в туалет. Пока не обессилели вконец. И лишь тогда, не потому, что отсмеялись, а просто от усталости, унялись.
Первым вышел на финиш месье Одзу.
— Пойдемте назад, — проговорил он, с трудом переводя дух.
15
Весьма культурная дикарка
— С вами не соскучишься, — это первое, что сказал месье Одзу, когда мы вернулись на кухню и я, поудобней устроившись на своем табурете принялась потягивать теплое сакэ, которое честно говоря, не очень-то пришлось мне по вкусу. — Вы необыкновенная личность, — продолжил месье Одзу и подвинул ко мне белую пиалу с мелкими пельмешками, судя по виду не жареными и не сваренными на пару, а как бы то и другое вместе. Рядом с пиалой он поставил чашечку с соевым соусом и объявил: — Гиоза.
— Напротив, — возразила я. — По-моему, я самая обыкновенная. Консьержка как консьержка. И жизнь у меня самая что ни на есть заурядная.
— Консьержка, которая читает Толстого и слушает Моцарта. Вот не знал, что это обычное дело среди ваших коллег. — Месье Одзу хитро мне подмигнул.
