Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– В баню хочешь? – спросил Корнеев. – Я баньку натопил.

Я вскочил, достал чистое бельё и пошёл вслед за Корнеевым, простив ему половину его прегрешений за счастливую возможность как следует помыться горячей водой.

Ровно в шесть, красный, как варёный рак, и с мокрыми волосами, зато в свежем белье и чистой рубашке я вошёл вслед за Корнеевым в большую, ярко освещённую комнату, которую он торжественно назвал залой. Штук десять лампочек горело в стенных нишах по периметру комнаты, во всю длину её тянулся грубый деревянный стол, накрытый трогательной клеёнкой в цветочек. На столе стояли оловянные миски с картошкой, на большом деревянном блюде лежала огромная рыба в колечках лука, от тонких, почти прозрачных кусочков сала, веером разложенных на большой деревянной тарелке, шёл такой копчёный аромат, что я сглотнул слюну. Хлеб, явно собственной, не фабричной выпечки, тоже нарезанный очень тонкими, почти блокадными ломтиками, лежал невысокой горкой на кружевной салфетке в центре стола. Человек двадцать уже сидели на двух длинных широких скамьях, только два места напротив Катерины Ивановны оставались свободными. Я прошёл боком вдоль стены до пустого места и сел, Корнеев плюхнулся рядом.

– Здравствуйте, Андрей, – сказал кто-то слева. – Давайте знакомиться.

Голос был тот самый, молодой, звонкий, весёлый. Я повернулся – круглые карие глаза смотрели на меня с жадным интересом. Мне никогда не нравились девушки с круглыми глазами, но на Катькином лице – именно так она мне представилась: «Катька» – другие невозможно было вообразить. Позже, когда я узнал её получше, мне стало казаться, что глаза у неё округлились от постоянного удивления и восторга перед жизнью.

– Давай на ты, – предложила она и тут же, не дожидаясь ответа, затараторила: – Ты правда в Ленинграде живёшь? Как здорово! Ты в Эрмитаже был? Много раз, наверно. Мне тётя Лена столько рассказывала про Эрмитаж. А в Петропавловке был? А в Петергофе? Правда, что Самсон весь золотой? От него, наверно, глаза болят, если долго смотреть, да?

– Катерина, дай человеку поесть, – прикрикнул Пётр, сидевший справа от неё. – Он третий день без горячего.

Она засмеялась, схватила мою миску, наложила картошки, положила здоровый кусок рыбы, покосилась на Петра и положила ещё один, спросила меня:

– Ты морошку любишь?

– Я не знаю.

– Как это?

– Не пробовал, – улыбаясь, сказал я. Невозможно было не улыбаться, с ней разговаривая.

– Как это не пробовал? Папка, слышал? Он морошки никогда не пробовал.

– Уймись, Катерина, – велел Пётр. – В ушах от тебя звенит уже.

Она скорчила обиженную гримаску, собралась ответить, но с противоположной скамьи поднялся Алексей Григорьевич и громко откашлялся. Разговоры за столом тут же стихли. Корнеев торопливо плеснул мне в кружку прозрачной, пахнущей хвоей жидкости.

– Тридцать лет, – сказал Алексей Григорьевич. – Тридцать лет, как Гуталинщик варится в адовом котле. Не думал, не верил, что доживу до такого дня, но вот – дожил. За тех, кто не дожил, за друзей наших и родных, сгноённых в лагерях и тюрьмах рябым тараканом.

Все поднялись, опрокинули кружки, я тоже выпил залпом и даже смог не закашляться. Принялись за еду, ели молча, бережно, хлебом вычищали миски до блеска. Катька положила мне большую ложку прозрачных жёлтых ягод, сказала шёпотом, что морошкой хорошо закусывать. Выпили за дружбу, выпили за Город, начались разговоры. На моей скамье молодёжь говорила про охоту, люди постарше на второй скамье вспоминали лагерь. Высокий старик, сидевший в самом конце стола, достал гитару. С первого же аккорда я понял, какую песню они будут петь, стал подпевать, поймал на себе взгляд Катерины Ивановны, оценивающий, жёсткий, смутился и замолчал.

– Откуда песню знаешь? – спросила она негромко, пока остальные дотягивали последний куплет.

– От Оси, Ольги… Станиславовны.

– Вы что же, с ней вдвоём распеваете? – насмешливо поинтересовалась она.

Мне вдруг сделалось ужасно, нестерпимо обидно за Осю.

– Зачем вы так, – выпалил я. – Она с товарищами пела, с лагерными, они тоже… не только вы.

Получилось глупо и громко, слишком громко. Катька испуганно ойкнула, стало очень тихо. Катерина Ивановна всё разглядывала меня, я уставился в свою пустую миску и пробормотал:

– Извините, я не хотел.

– Что ж ты напужался сразу, хвостом завилял? – спросила Катерина Ивановна. – Давай, дальше объясняй, тебя ведь для того и послали, нам, дуракам, всё объяснить.

Не зная, что ответить, я молчал, ковырял пальцем дырку в клеёнке. Катька шлёпнула меня по руке, я убрал руки под стол. Пожилой, совершенно лысый мужчина, сидевший справа от Катерины Ивановны, спросил:

– Как зовут товарищей, помнишь?

– Урбанас, – начал я.

Он присвистнул, сказал:

– Это Витас, что ли? Надо же, жив курилка. В одном бараке год кантовались, пока в театр не забрали его. А ещё кто?

– Леонид Иосифович, Марина Александровна, – продолжил я. – Алла Константиновна.

Остальных они не знали, но про Урбанаса расспрашивали долго. Катерина Ивановна слушала молча, потом вдруг спросила:

– На гитаре играешь?

– Немножко, – удивился я.

– Спой-ка нам из своих песен.

Мне протянули гитару, я взял, осторожно тронул струны. Гитара была старая, семиструнная, непривычная, пел я на публике редко и не очень любил, но понимал, что отказать сейчас Катерине Ивановне никак не могу. Из своих песен, сказала она, и я задумался, выбирая.

– У тебя дома телевизор есть? – шёпотом спросила Катька, и мне стало ясно, что выбирать не надо, любая песня, которую я спою, для них будет моей.

– Ваше благородие, госпожа удача, – сказал я, взял первый аккорд, и все страхи сразу исчезли.

– Ещё, – потребовала Катька, едва я допел. – Спой ещё.

Я спел «Облака», спел «Товарищ Сталин, вы большой учёный»[39] и вернул гитару.

– Интересные песни поёшь, – заметил лысый мужчина.

– Правда, хорошие песни, дядя Вася? – воскликнула Катька. – Я прям чуть не заплакала, где про облака.

Старик, что дал мне гитару, спросил:

– Вы ведь студент, молодой человек? У вас что же, все студенты такие песни поют?

– Ну что вы, – удивился я. – Нет, конечно. За такие песни можно и из института загреметь.

– Я так и думал, – улыбнулся он, и я не понял, почему он так доволен моим ответом.

Попели ещё немного, про камыш и Стеньку Разина, про Ванинский порт, потом Катерина Ивановна поднялась и стукнула ложкой по миске. В наступившей мгновенно тишине она оглядела стол, встретившись взглядом с каждым, сказала негромко:

– Вот Алексей тут не верил, что доживёт. А я верила. Верила, что веку моего поболе будет, чем у рябого. Что выживу, детей нарожаю, что не кончится на мне наш измайловский род, как бы он того ни хотел. По-моему вышло. По-нашему вышло: он сдох, а мы живы. Выжили мы, не умерли, не оскотинились, не продались ему. За это и пью.

Глава шестая

Суд

1

– Значит, так, – сказал Рябинин. – Согласно показаниям многочисленных свидетелей, вы являлись связником боевого центра ПОВ. Будете подписывать?

Ося молчала. По расписанию сегодня был день допроса с побоями, и ей хотелось оттянуть неизбежный момент.

– Будете или нет? – накручивая себя, крикнул Рябинин и дёрнул ящик стола, в котором лежала плётка. Но ударить он не успел, открылась боковая дверь, и в комнату кто-то вошёл. Ося сидела к двери спиной, и вошедшего не видела, только слышала голос – спокойный, выразительный, с прекрасной дикцией, голос интеллигентного свободного человека.

– Капитан Рябинин, будьте так любезны, оставьте нас.

Рябинин поднял глаза, уронил плётку в ящик, вытянулся в струнку и чеканным шагом вышел из комнаты. Ося позволила себе обернуться. У двери стоял высокий, стройный, синеглазый мужчина лет сорока, в хорошо сидящем, явно заграничном костюме, с хорошо подобранным галстуком. От него пахло дорогим одеколоном, из кармана пиджака выглядывал треугольник голубого платка, а рукава белоснежной рубашки были схвачены изящными запонками с красивым тёмно-синим камнем. Мужчина смотрел на Осю, и ей стало неловко, почти стыдно за мятую застиранную одежду, за дырявые парусиновые туфли, за красные руки в цыпках, с засохшей под ногтями кровью, за запах, неприятный нечистый запах, постоянно сопровождавший её, несмотря на все усилия.