Александр Торик - Флавиан. Жизнь продолжается
— Батюшка! — послушник Сергий повернулся к Флавиану, — вы что, кроме «Иверона», хотели бы сегодня посетить?
— Хотелось бы Андреевский скит, там глава моего первого небесного покровителя Апостола Андрея, я ведь в миру Андреем был, Великую Лавру, конечно, ну, и что успеем…
— Понял, батюшка! Тогда благословите, я сам маршрут рассчитаю, чтобы нам побольше успеть захватить?
— Бог благословит, брат Сергий! Вези нас, как сам решишь!
— Тогда, отче, маленький крючок сделаем, в скит Ксилургу заедем, в первое место, где на Афоне русские поселились, тут почти по дороге будет!
Сергий сходу развернул пикап на одной из многочисленных горных развилок, газанул, и вскоре мы увидели справа внизу зелёный купол с крестом на белом восьмиграннике, возвышающийся в гуще леса над кронами деревьев. Ещё через пару минут, спустившись на узкую мощённую камнем дорогу, мы подъехали к воротам явно не блещущего богатством скита.
— Сейчас отца П-а побеспокоим! Он, кстати, уже тридцать лет на Афоне, хороший батюшка, понимающий, очень строгой жизни.
Сергий сунул руку в прорезь ворот, дёрнул какую-то верёвку, внутри прозвенел колокол. Спустя некоторое время раздался голос:
— Кто там?
— Отец П-л, это я, Сергий, с паломниками из России! Благослови вас посетить!
Через пару минут дверь в воротах открылась.
— Заходите! Бог вас благословит!
За дверью нас встретил среднего роста сухощавый монах лет пятидесяти с небольшим в сером с расстёгнутым воротом подряснике, подпоясанном нешироким кожаным поясом, с густой седеющей бородой и внимательным взглядом улыбающихся серо-голубых глаз из-под надвинутой почти на самые брови видавшей виды чёрной вязаной шапочки.
Обменявшись священническим приветствием с Флавианом и благословив нас с Игорем, отец П-л повёл нас к низенькому, приземистому, похожему на хижину храму.
— Это соборный храм Успения Божьей Матери, — пояснил он, — один из древнейших храмов Афона.
Мы вошли. Внутри храма было светло, легко и как-то по-деревенски просто. Что-то очень родное, русское чувствовалось во всём облике церкви, при том, что многое — низкий двухрядный иконостас, стасидии по стенам, епитрахиль, висящая на правом столбе Царских врат, серебряная «перчатка» на иконе великомученика Димитрия Солунского — было исключительно афонским. И ещё что-то, как и в «Пантелеймоне» в кириаконе, ощущение благодатного какого-то присутствия что ли…
Флавиан с отцом П-м вышли из алтаря, где Флавиан, по обычаю, приложился к святому престолу. Мне ужасно захотелось сфотографировать уголок иконостаса с клиросом, где на потёртой стасидии прилажен был какой-то самодельный аналой, на котором стояла то ли Псалтирь, то ли Минея. Рука уже потянулась к фотоаппарату и тут… Я вспомнил, что на территории афонских монастырей без особого благословения фотографировать не разрешают и вздохнул.
Внезапно отец П-л посмотрел на меня, улыбнулся и мягко сказал:
— Да вы фотографируйте, пожалуйста! Я благословляю!
Я слегка оторопел от неожиданности, потом решил не терять времени на размышления и, успокоив себя флавиановским — «Афон!» — начал щёлкать купленной специально перед поездкой цифровой «Сонькой» направо и налево. Игорь быстренько последовал моему примеру.
— Намолено здесь! — вздохнул Флавиан, глядя на отца П-а.
— Так ведь сколько веков уже! — улыбаясь, ответил отец П-л, — пройдёмте в костницу, поклонитесь отцам, здесь подвизавшимся.
Мы вышли из храма, отец П-л повёл нас куда-то за алтарь, мы спустились по каким-то ступеням и оказались перед открытой дверью в небольшое помещение со сводчатым потолком, куда и вошли.
Помещение оказалось комнатой метров в десять площадью со стоящим у восточной стены аналоем, увенчанным удобной подставкой под книгу и покрашенным вместе с этой подставкой коричневой масляной краской, какой в наших деревнях обычно красят полы.
Слева от аналоя из стены выступало подобие стола, сложенного из того же материала, что и сама стена, и покрытого деревянной столешницей, выкрашенной всё той же краской.
На этом столе стояла некая этажерка из двух полок, заполненных человеческими черепами, часть которых, не поместившаяся на этажерке, лежала рядом на столешнице.
— Ты смотри, сколько жёлтых! — удивился Флавиан, — не меньше половины!
— А в чём разница? — удивившись удивлению Флавиана, не выдержал я, — черепа, они и есть черепа!
— Разница в том, Алексей, — с улыбкой ответил отец П-л, — что, по афонским преданиям, белый цвет костей усопшего монаха, чьи останки после трёх лет пребывания в земле выкапываются и омываются вином, свидетельствует о спасении его души и пребывании с Господом во Царствии Его.
А вот такой медово-восковой цвет бывает у костей подвижников, сугубо потрудившихся в духовном подвиге и стяжавших у Господа особую милость. Как видите, «Ксилургу» богат такими насельниками!
Мы пропели по «зде лежащим, и по всей Горе Афонстей подвизавшимся, отцем и братиям нашим» заупокойную литию (оказалось, что у Игоря неплохой баритон, плюс знание богослужебного чина). Флавиан возгласил им «вечную память», и мы покинули костницу.
После того, как мы осмотрели ремонтирующиеся храм святого Иоанна Рыльского и верхний храм равноапостольных Кирилла и Мефодия, невысокий черненький послушник подал нам в трапезной традиционные кофе с лукумом и холодную воду. Едва успели мы за разговором допить свои чашечки с ароматным коричневым напитком (в этот раз флавианова чашка досталась Игорю), как отошедший от окна послушник позвал отца П-а:
— Батюшка! Ваши гости пришли!
— Пришли? Ну, надо угостить ребят! — и, обернувшись к нам, добавил: — Пойдёмте, взгляните, кто нас навещает! — и, набрав полную горсть мелко нарезанных сухарей, направился из трапезной к воротам.
Мы последовали за ним.
За воротами, явно поджидая отца П-а, стояли два невысоких коренастых, лохматых кабана, около ног которых прохаживалась парочка симпатичных полосатеньких поросят.
— Дикие?! — вырвалось у меня.
— Дикие, — спокойно ответил отец П-л.
— Лёша, не подходи близко, — тихим ровным голосом проговорил мне, старающийся казаться спокойным, Игорь, — в период, когда у кабанов полосатики, они особенно агрессивны, порвут как грелку, это я тебе как охотник говорю…
Однако «особенно агрессивные» кабаны вели себя совершенно смирно, я бы даже сказал — культурно. Если кто видел, как набрасываются на еду домашние свиньи, визжа и отталкивая друг друга, тот смог бы оценить, что «гости» отца П-а вели себя просто как аристократы. Не торопясь, уступая друг другу, они деликатно подбирали у ног монаха подкладываемые им сухарики, лишь раз один наиболее нетерпеливый поросёнок выхватил сухарик прямо из руки улыбающегося батюшки, задорно хрюкнув и виляя хвостиком.
— Четверо взрослых были недавно, — выпрямившись и потирая поясницу сказал отец П-л, — но сербы-строители, что работают на реставрации соседнего монастыря, неделю назад застрелили двоих и съели.
— Живодёры! — не выдержав, возмутился я.
— Да, их тоже можно понять, бедолаг, питаются они на монастырской кухне, а монахи мяса сами не едят и другим не готовят. Вот рабочие-то и соскучились по мясной пище, ну и сбраконьерничали, прости их, Господи!
Угостившиеся хрюшки не уходили, а продолжали спокойно расхаживать у наших ног по небольшой мощёной площадке перед воротами. Вспомнились мне жития святых, Серафим с медведем, Герасим со львом…
Словно поймав мои мысли, отец П-л улыбнулся:
— К преподобному Серафиму медведь приходил, к Герасиму — лев, а ко мне Господь свиней посылает, чтобы мою свинскую сущность обличить! Вот, видите, они меня за своего принимают — показал он пробующего на вкус край настоятельского подрясника шустряка-поросёнка — «якоже свиния лежит в калу, тако и аз греху служу»…
Мы с Флавианом переглянулись.
— Афон! — вздохнул Флавиан.
Через полчаса мы уже подъезжали к монастырю «Ватопед».
— Только бы нам отца Серафима найти! — Сергий, энергично крутя баранку, входил в очередной поворот, выбрасывая из-под колёс веер мелких камней, — ангел, а не человек! Все монахи отдыхают после ночной службы, а он всегда придёт по первому зову, и святыни для поклонения вынесет, и молитовку над тобой почитает, а какая любовь от него идёт! Даром, что француз!
— Француз?
— Ну да, француз. Бывший католик, безнадёжно болел раком, зачем-то приехал сюда, я уж и не помню причину. Здесь в «Ватопеде» исцелился от рака у чудотворной иконы Богородицы, остался в монастыре, принял православие и стал монахом. Да каким! Любовь от него так и льётся, чисто ангел, а не человек! Даже имя у него — Серафим — «пламенеющий любовью»! Только бы нам его найти!
Нашли мы отца Серафима сразу, он, словно бы ожидая нас, стоял недалеко от ворот, разговаривая со старым, согбенным монахом-греком в белом кухонном переднике. Он оказался худеньким человеком, я бы даже сказал — утончённым, с седеющими черными волосами, негустой бородкой и глубокими, светящимися добротой и любовью, словно иконописными, глазами.
