Наталья Нестерова - За стеклом (сборник)
Возможно, истомившись за долгие годы от проклятого «главненького», Родион и бросил бы его к чертовой бабушке, но великого произведения с терпеливым энтузиазмом ждала Алла. Она готовилась и как жена гения, которая поедет в Стокгольм разделить с мужем триумф Нобелевской премии, и как литературный критик, перелопативший литературоведческие горы и во всеоружии готовый дать отпор хулителям. Терзания Родиона только укрепляли Аллу в мысли о его великом таланте.
Оформив, наконец, еще не «главненькое», а подступы к нему, Родион не показал текст жене, а повез его Лене Соболевой. Дело было в том, что своей сверхзадачей Родион считал слияние несоединимого: массового сознания и подлинной литературы. Чего греха таить, в глубине души он мечтал стать мессией, которому удастся путем словесных инъекций вылечить народ от ментального прозябания и поднять на высокую философскую ступень парения духа. Лена Соболева и была тот самый народ. Не примитивно черноземный, а с хорошими задатками. Однажды она поразила Родиона, сказав о гиганте русской литературы:
— Лев Толстой очень гениальный писатель. Но вот Наташа Ростова… Я специально перечитала, когда выросла. Ну не совсем точно пишет! Он думает, как думает мужчина, как должна думать молоденькая девушка…
Сформулировать, в чем именно заблуждался классик, Лена не могла, но попросила Родиона не передавать ничего Насте. Все-таки Лев Толстой плохому девушку не научит!
Когда Родион протянул Лене рукопись: «Я тут начирикал несколько страниц. Прочитаешь? Хотелось бы знать твое мнение», — она растерялась. Значит, обсуждать достоинства и недостатки Аллы не будут? На всякий случай уточнила:
— Как моя любимая подруга?
— Жива, здорова, чего и вам желает. Это так, — Родион небрежно показал пальцем на рукопись, — ничего серьезного, наброски.
По его притворному тону Лена безошибочно поняла, что ей вручили «главненькое». За что? Почему ей?
Дядей Родионом завладела Настя, которая страшно гордилась знакомством с Титом Колодезным, выпытывала у него хлесткие оценки творчества писателей прошлого и настоящего, для памяти записывала в дневник, а потом щеголяла в разговорах с приятелями и даже вставляла в школьные сочинения, чем приводила в ужас учителя литературы.
Настя и Родион отправились пить чай на кухне, а Лена пошла в комнату, села за стол, включила настольную лампу и пересчитала страницы. Десять! Лена тяжело вздохнула — вот оказия! Ни заголовка, ни абзацев, даже первая красная строка отсутствует, без диалогов — ни одной передышки! Только плотные ряды слов — как упорядоченные и припечатанные тяжелым катком насекомые, длинные и короткие.
Чтобы не сбиться, Лена водила по строчкам пальцем:
«Ночь вползала в дом, без усилий преодолевая оконное стекло, просачиваясь сквозь стены и потолок. Она походила на эфирное животное, состоящее не из членов и органов, а микроскопических зверьков, по одиночке безобидных, вроде саранчи или тли, но непобедимых в космической массе. Зверь-ночь с ее атомами темноты стремительно, как невидимый и грозный вирус, пожирала молекулы воздуха…»
И далее на трех страницах описывался процесс вроде фотосинтеза в растениях, в результате которого «бледно-дымные» сумерки превратились в «грифельно-лиловую» темноту.
Появился герой. Лена дважды перечитала: точно, мужчина, сидит как бы на полу в темной комнате и думает. Имени у действующего лица нет, только «он». Страдает, похоже, но отчего — не ясно. То есть ничего конкретного: жена изменила, с работы выгнали, болезнь страшная — не указывается. Только идет мучительный и долгий (пять страниц) анализ. Клокочет в голове у бедняги, пенится, то утихнет, то с новой силой забурлит.
Следить за внутренними загадочными переживаниями «его» Лене было трудно. Она невольно отвлекалась на посторонние мысли: всего приготовила пять порций рыбного филе на ужин; по одной ей и детям, две Родиону, а если Володя придет? Можно быстро разморозить куриную отбивную… Лена одергивала себя и вчитывалась в текст, в котором «он» скручивался в «турбулентную спираль стыда и позора» и тешился «сладкой цикутой самооправданий».
К рассвету «он», похоже, как бы немного успокоился, даже переродился, если за таковое считать «ток новой крови по шершавым руслам напряженных сосудов».
На последних страницах описывалось наступление дня, то есть борьба света и тьмы, которая закончилась полной победой солнца.
Лена последние страницы пробежала глазами, решив, что для постижения темы и идеи произведения они большой роли не играют.
Лена так старалась вникнуть в мысль писателя, аж вспотела! Но мысль не далась! Лена вытерла испарину на лбу и задумалась над тем, что скажет Родиону.
Конечно, надо хвалить. Алла тысячу раз говорила, что в глаза писателя и прочего художника надо хвалить много и беззастенчиво. Потому что все художники, во-первых, страшно ранимы, просто без кожного покрова существуют и от любого мало-мальски критического замечания могут впасть в депрессию, пьянство и творческую импотенцию. Во-вторых, они верят, как дети или малахольные, самой чудовищной лести. Скажи поэту скромного дарования, что он переплюнул Байрона, — радостно вспыхнет, будет отнекиваться, но поверит!
Драматург заштатный примеряет на себя славу Мольера, а художник при кинотеатре давно оставил позади Рубенса.
Лена была готова хвалить Родиона, но в каких выражениях? Ведь надо умно и аргументированно. Когда ее знакомили с поэтом Шульгиным, Алла подсказала какие-то два слова.
Первое было связано с живописью. Графика, акварель, картина маслом? Передвижники, импрессионисты? Точно! Импрессионистично!
Это как? А второе слово решительно вылетело из памяти. Но Лена помнила, куда его записала — на оборот квитанции из обувной мастерской. Квитанцию не выбросила: вдруг подметка на Петиных ботинках оторвется? Вот она и придет с рекламацией.
Она порылась в сумке и нашла квитанцию.
Так и есть: суггестивность. С чем ее едят?
Лена встала из-за стола, на цыпочках прокралась в большую комнату, Пете сделала знак «тихо, молчи!», приложив палец к губам.
Взяла с полки словарь иностранных слов и шмыгнула обратно. Минут десять зубрила значение мудреных слов.
Когда Лена пришла на кухню, она строго приказала Насте выйти, словно собиралась вести речь о неприличных вещах. На самом деле опасалась, что дочь легко разоблачит ее лукавство.
— Родион! — патетично начала Лена. — Ты написал выдающееся произведение! В нем так импрессионистично, то есть непредвзято и естественно, запечатлен реальный мир в его подвижности и изменчивости. — Лена видела перед глазами словарь и отчитывалась, как на уроке. — Тебе удалось развить реалистические принципы искусства, характерна передача тонких настроений, психологических нюансов и тяготение к пейзажной программности, интерес к гармоничной красочности. Также можно отметить суггестивность — активное воздействие на воображение, эмоции, подсознание читателя посредством отдаленных тематических, образных, ритмических, звуковых и прочих ассоциаций. Уф! — выдохнула Лена, отбарабанив.
Она села на стул и повела плечами, чтобы расслабить спину, в которую во время монолога точно кол вогнали.
— Мура? Да? — усмехнулся Родион, кивнув на рукопись.
— Почему сразу «мура»? — возмутилась Лена. — Я же говорю: очень импрессионистично и…
— Здорово тебя Алка натаскала! — рассмеялся Родион. — Ладно, давай без реверансов. Совсем никуда не годится?
— Родик! — заюлила Лена. — Почему я? У тебя столько друзей из мира искусства! А я кто? Родик, не обижайся, я глупая, а ты очень-очень умный.
— Как вутка, — задумчиво сказал Родион. — Моя бабушка говорила не «утка», а «вутка». Умный как вутка…
— Родик! — Лена испугалась, что своим неуклюжим враньем нанесла непоправимый вред его творческому вдохновению. — Ты страшно талантливый!
— Страшно, аж жуть, — подтвердил он.
— Ну хочешь, я правду скажу? — решилась Лена.
— Валяй!
— Понимаешь, когда я читала это… — Лена кивнула на рукопись, — это произведение, я физически чувствовала, как тяжело оно тебе давалось. Ты мучился, но ведь и я не отдыхала! Один раз в интервью услышала, как писатель говорит, что ему каждая строчка дается потом и кровью. Подумала тогда: неужто мы, читатели, изверги какие или вампиры? Зачем мне его пот и кровь? И твои тоже… Но с другой стороны! Родик! Вот ты свои детективы со смешком называешь телячьей жвачкой. А мне они нравятся! Не последний, конечно. — Лена решила быть до конца откровенной. — Если из твоих детективов вынуть убийства, трупы, сцены насилия, секса…
— Что же останется? — рассмеялся Родион.
— Останется правда жизни! — пафосно, но теперь искренне воскликнула Лена. — Вот, например, «Любовь под дулом автомата»! Там, помнишь, жена узнает, что ее муж торгует наркотиками, а у нее брат наркоман? И ты одной фразой! Одной, я наизусть помню, все ее метания описал! «Схватка чести врожденной, будь она неладна, и приобретенной привычки к комфорту»! У моей мамы сестра двоюродная была, замужем за директором гастронома, ее в милицию вызвали. Говорят: против мужа не требуем свидетельствовать, но как коммунист подскажите нам его связи. Точно как у тебя! Или в романе «Удавка надежды»! Ты описываешь детство мальчика. Я же Петьку своего узнала! А раньше думала, зачем этот идиот с друзьями по чужим окнам снежками пуляет?
