Дина Рубина - Вот идeт мессия!..
Он крепко обнял ее и встряхнул:
– Упрямый заяц! Сколько можно повторять: ты стоишь чужую вахту! Уедем! Купим нормальную квартиру! Я имею право приказать, в конце концов!
– Имеешь, – сказала она и быстро пошла по дорожке, по кромке тусклого фонарного света, за которой стояла густейшая самарийская тьма. На углу обернулась, махнула ему рукой, загоняя его, раздетого, в дом, и стала подниматься в гору.
Наверху ее ждал красный «рено».
– Добри утра! – иногда в дороге Хаим требовал, чтобы Зяма учила его русским выражениям.
– Садись сзади, – сказал он, – мы прихватим Давида Гутмана.
Заехали за Давидом. Его дом стоял третьим от начала улицы вилл, в нем светилось только окошко ванной на втором этаже.
– Вчера в Рамалле бузили, – сказал Давид. – Хаим, оружие при тебе? – Он всегда говорил спокойно, врастяжку, и вообще производил впечатление флегматика.
– Но ведь ты с пистолетом.
– Возьми и ты, – сказал Давид. – Через Аль-Джиб надо ехать с двумя стволами.
Еще круг по темной улице-подкове, за пистолетом Хаима. Наконец подъехали к воротам, махнули дежурному (Зяма не разглядела – кто в будке), поднялся шлагбаум, и…
Вот оно, в который раз: вдох – несколько десятков метров темной пустой дороги, дом с садом за низким каменным забором; вдох – круто вниз, мимо рядов оливковых деревьев, приземистых домов, помоек, заборов, поворот направо; вдох – глухой каменный забор с двух сторон, запущенный пустырек с тремя старыми могилами, поворот направо, вилла с цветными стеклышками в окнах веранды на втором этаже, закрытый магазин бытовых товаров, мечеть, поворот, выезд на центральное шоссе… Глубокий выдох…
Предстоит еще шесть-семь тугих безвоздушных минут по разбитой дороге, вдоль единственной и очень длинной улицы деревни Аль-Джиб.
Здесь всегда укрывали террористов. Здесь спецчасти ЦАХАЛа вылавливали порой крупных рыб. Здесь некий лейтенант отряда «Вишня», переодетый соответствующим образом, отправил к праотцам – общим, между прочим, праотцам – некоего худенького молодого человека по кличке Мозг, недоучку-третьекурсника арабского университета Бир-Зайд. Башка у того и вправду варила неплохо: он отлично разработал операции по взрыву школьных автобусов в Бней-Браке и Бат-Яме (девять детей убито, двадцать шесть – ранено).
Можно долго и сладостно представлять, как «Вишня» прикончил третьекурсника. Он окликнул его на чистейшем иорданском диалекте арабского. Где происходило дело – в саду? на темной улице? в лавке зеленщика, подкупленного Шабаком? – и, подойдя на точно выверенное расстояние, коротким взмахом вонзил нож в сонную артерию…
Нет, никакой не зеленщик, он убил его в саду его родного дяди, когда Мозг вышел ночью по нужде. Он задушил его – сильными тренированными руками, он просто свернул ему шею…
Здесь, на перекрестке, пока еще не вывели наши войска, стоит один из постов. Тут Хаим всегда останавливал машину, выходил. И Зяма выходила, чтобы помочь ему.
Дальнейший дурацкий ритуал и по сей день смущал ее опереточным мелодраматизмом. Хаим доставал из багажника огромный термос с обжигающим «шоко», пакет с булочками, с вечера приготовленными его женой, и пирамидку одноразовых стаканов. В первый раз Зяма решила, что раздача горячих булочек солдатам на постах – общественное поручение, чуть ли не обязанность. Но скоро выяснилось – ничуть не бывало. Личное упрямое желание. Зов старого сердца. Деспотия еврейского мужа. Сара жаловалась: в любую погоду и при любом самочувствии она должна была с вечера напечь булочек, чтобы утром Хаим мог раздать их солдатам.
– Их что – не кормят? – спросила Зяма после первой такой раздачи.
– При чем тут – кормят не кормят? – сказал ей Хаим раздраженно. – Они стоят на посту, в дождь, в жару. Это наши дети, наши мальчики. Они охраняют тебя, меня… В них бросают камни. Они не могут ответить, по уставу – не имеют права. Стоят посреди моря ненависти.
Он повторил по-русски: «На-ши дзета, на-ши мал-чики» – и уже по адресу застрявшего впереди грузовика: «Что стоить, как… ка-азлин! Казлин, Зьяма?»
– Козел, – поправила Зяма хмуро.
– Зьяма, ты спишь? – окликнул Хаим. Она открыла глаза. Хорошо – они уже проехали Аль-Джиб, уже закладывали виражи по новому шоссе, блаженно пустому и пустынному, пролегающему в холмах Самарии, мимо редких бензоколонок, через древний Модиин, где когда-то старик Матитьягу, прирезав грека, человека государственной службы, поднял долгое кровопролитное восстание, завершившееся для нас чудесами.
– Не сплю, – сказала она. – С чего ты взял… Хаим, – спросила она. – Почему арабы так рано выходят на молитву?
– Чокнутые мусульмане… – объяснил он, как будто это что-то объясняло.
А Давид Гутман спал, откинув голову на валик кресла. Зяма сбоку видела его до глянца выбритую щеку и крутой подбородок с чирком пореза.
Этот человек интриговал ее…
Давид Гутман был женат на вдове своего единственного друга, с которым вместе вырос, вместе ушел служить в танковые части и вместе воевал в том страшном бою на Голанах.
Тут можно было пофантазировать, потому что Зяма не знала подробностей – погиб ли друг на его глазах, а может, вообще друг погиб, спасая раненого Давида… как бы там ни было, только Давид женился на вдове своего друга, в ту пору уже беременной третьим ребенком…
Дальше еще интереснее (собственно, это и было для Зямы самым интересным) – с этой милой, ничем не примечательной женщиной они родили еще троих детей, и всех – всех! – Давид записал на фамилию своего покойного друга. Собственно, в семействе Гутман фамилию Гутман носил один Давид.
Вот что интриговало Зяму: любил ли Давид эту женщину тогда, когда решил на ней жениться? То, что он любил ее сейчас, было несомненным – достаточно посмотреть на них обоих, когда они направляются куда-то вместе… но вот тогда, больше двадцати лет назад… любил ли он ее или – во имя заповеди – восстанавливал семя погибшего брата?
А вдруг он любил ее всегда, еще до войны, еще до ее свадьбы, до того, как она выбрала не его, а его ближайшего друга? А вдруг… вдруг его первой мыслью над телом погибшего была жгучая сладкая мысль о том, что отныне она по праву принадлежит ему, ему?..
– Зъяма, ты спишь? – окликнул Хаим. Он видел в зеркальце, что она, конечно, не спит. Иногда ей казалось, что Хаим сам боится задремать за рулем, вот и теребит ее каждые десять минут. Когда он бывал в хорошем настроении, он подшучивал над ней.
Он включил радио. Протикало шесть, и в тишине – ее до сих пор охватывал озноб при первых звуках – голос диктора, до жути похожий на голос покойного Левитана не только тембром, но и этой, продирающей кожу, интонацией «От Советского Информбюро» – вступил густым чеканным басом: «Шма, Исраэль! Адонай элохэйну, Адонай э-хад!»[7]
Молча, как всегда, они слушали с Хаимом этот голос, машина неслась на большой скорости по новому шоссе через Модиин, и голос диктора, проговаривающий слова извечной и главной молитвы, как сводку последних фронтовых событий, несся из открытого окна в просторы пустынных холмов Самарии, области, некогда изобильной плодами и оливковыми деревьями…
Они уже ехали по шоссе номер один, впереди маячил Дерьмовый курган, на сей раз отутюженный мусоровозками, торжественно застывший над равниной, как накрытый для таинственных гигантских пришельцев стол… Стайка чаек, блескучих в лучах восходящего солнца, носилась над Дерьмовым Курганом в нескончаемой алчной охоте…
Давида высадили на мосту «Ла Гардиа», а ее, Зяму, Хаим всегда довозил до угла, тютелька в тютельку, только дорогу перейти. Она хлопнула дверцей, махнула ему и – как обычно, – прежде чем повернуть на переход, проводила взглядом укативший красный «рено», несколько секунд еще различая в глубине машины седую голову Хаима.
17
Ведущая русская газета «Регион» была поистине серьезным предприятием: ее сотрудников кормили горячими обедами.
Им платили нестыдное жалованье, которое почти без натяжки можно было назвать – «средним по стране». Трудно поверить, но группе ведущих журналистов этой газеты владельцы концерна платили даже небольшие пенсионные отчисления. А если еще добавить, что раз в год администрация устраивала для семей сотрудников русской газеты принятый на любом крупном предприятии «день кайфа» – организованный вывоз в отель на берегу моря с непременными шашлыками и радостным визгом на пленэре жен, любовниц и детей, – можно смело утверждать, что сотрудников газеты «Регион» – в отличие от остальных журналистов русской прессы – хозяева концерна держали за людей.
И в этом была личная заслуга Молтобойцева.
Главный редактор газеты «Регион» Сергей Молтобойцев был похож на рысь – старую, опытную и циничную рысь, давно изучившую повадки охотников, не раз подстреленную, но неизменно уходившую от врага.
Этого человека с тяжелым взглядом узких, в набрякших веках, глаз и правда расстреливали. Вернее, вели на расстрел длинными подземными коридорами тюрьмы, что одно и то же. Поэтому он ничего и никого не боялся.
