Мариам Юзефовская - Господи, подари нам завтра!
Однако тотчас опамятовался. С недоброй усмешкой обронил:
– Не мне вам рассказывать. Эту заразу занесло к нам с вашей стороны.
Я попыталась перевести разговор:
– Вы хорошо говорите по-русски.
Старик пожал плечами:
– Это был мой хлеб. Переводы. Экскурсии. Нужно было как-то зарабатывать. Язык знаю с детства. Людям моего круга давали хорошее образование. Вначале домашние учителя, потом гимназия, – на миг он запнулся, – и два года плена у вас, на Урале.
Заметив мое недоумение, жестко повторил:
– Да-да. Плена! Хотя считалось, что идет формирование польской армии. Нас держали в лагере. За колючей проволокой.
Мне с трудом удалось оттуда выбраться.
Зибуц вздернул подбородок, на его худой жилистой шее проступил острый кадык. Внезапно с запальчивостью воскликнул:
– Простите, пани! Но я ненавижу вашу страну. Здесь её мало кто любит. Слишком много горя принесла она Польше.
От его слов повеяло такой враждебностью, что мне стало страшно. Старик виновато посмотрел на меня:
– Простите великодушно. Ни в коем разе не хотел обидеть пани.
Да и какое отношение может иметь аидыше меншь (человек) к тому, что делалось в той бандитской стране?
– А вы к Польше? — с неприязнью бросила я.
Он горько усмехнулся, покачал головой:
– Теперь мне понятно, почему пани до сих пор не уехала из этой варварской страны.
– Это мое право, – резко оборвала я.
Но старик точно не слышал меня:
– Кажется, мы с пани одной крови. Наша несчастная любовь к чужой земле. Зибуц понимает, что это такое, – его голос дрогнул, – она держит за горло до конца дней, куда бы тебя ни забросило.
Он порывисто вынул из кармана серую тряпицу и вытер лоб:
– Я дорого заплатил за эту любовь. Уже ничего не исправишь.
Но пани должна знать. Что бы аид (еврей) ни делал – ему рано или поздно показывают на дверь. Так говорил мой отец. К сожалению, история это подтверждает.
– Прошу прощения, мне нужно в отель, – сухо сказала я, не глядя ему в лицо.
– Пани, кажется, остановилась в «Эуропе»? — осторожно спросил старик.
Я кивнула.
– Позвольте проводить пани? — и чопорно поклонился.
Он повел меня по узкой кривой улочке, то и дело учтиво подавая руку: «Позвольте, пани». По дороге остановился возле обветшавшего двухэтажного здания:
– До войны тут был хедер, библиотека. Всё это финансировали мы, Зибуцы.
И двинулся дальше неспешной стариковской походкой. Какоето время мы шли молча. Вдруг он отрывисто спросил:
– Пани надолго к нам?
– В конце недели уезжаю домой, – ответила я.
– Так быстро?! — неожиданно встревоженным голосом воскликнул Зибуц и озабоченно нахмурился.
Я с удивлением посмотрела на него. Он отвел глаза и смущенно улыбнулся:
– Пани разместили в номере семь? Так?
– Откуда вы знаете? — поразилась я.
– Когда-то это был самый комфортовы номер. Люкс. Там еще есть такие голубые ширмы?
Не дожидаясь ответа, с ненавистью выдохнул:
– Эта власть всё уничтожила. Вернее, сначала украла, а потом уничтожила. Ганувим (воры)! Эту ширму мой дед выписал из Японии. То был его хотель. На ступени сохранилась надпись: «Арон Зибуц». Вы заметили?
– Нет, – и в растерянности покачала головой.
Мы прошли под низким сводом арки к кованым воротам крепости, куда уже доносился шум города. Я с облегчением вздохнула:
«Еще несколько минут. Попрощаюсь – и всё».
Он остановился, взял мою руку и поднес её к своему морщинистому, плохо выбритому лицу:
– Дзэнькую, пани, – Голос его дрогнул. – Могу ли я встретится с вами завтра? — Старик просительно заглянул мне в глаза. — Пани будет интересно. Зибуц знает этот город как свою ладонь.
– Благодарю, но у меня мало времени. – Я неопределенно пожала плечами.
«Отчего он так навязчив?» – мелькнула тревожная мысль.
– Пани не скучно одной? – Старик натянуто улыбнулся.
– Я привыкла, – вырвалось у меня.
И тотчас пожалела о своей откровенности. Жизнь давно научила все беды и радости носить в себе. Его глаза блеснули любопытством.
– Разве пани живет одна? У пани нет детей?
– Есть взрослый сын. Но он далеко, – неохотно ответила и сделала чуть заметный шаг назад.
Что-то в этом человеке настораживало меня всё больше и больше.
– А муж? Родственники? — продолжал допытываться он.
– Извините, тороплюсь, – сухо сказала я, пытаясь высвободить руку.
– У Зибуца есть к вам серьезное дело. Очень серьезное. Но я должен присмотреться к пани. Получше узнать, – глухо произнес он.
Я решительно вытянула пальцы из его ледяной ладони.
– Пани обиделась или просто боится?
Старик торопливо, бессвязно забормотал:
– Вас послал сам Б-г. Кажется, мои молитвы наконец дошли до его уха. Когда увидел, как пани сошла с автобуса, сразу подумал: «Ицхак, гиб а кик ауф дизе аидише ойген (посмотри на эти еврейские глаза)».
«Аидише ойген!» Я невольно отшатнулась. Пересилив растерянность, вытолкнула из себя:
– Разве вы вчера были на автовокзале?
Он кивнул и опустил темные тяжелые веки:
– Вот уже пятьдесят лет хожу туда. Там моя синагога. Там молюсь за всех усопших. А с тех пор как понял, что дни мои сочтены, хожу туда каждый день. Знаете зачем? —наклонившись, таинственно прошептал. – Жду честного, надежного еврея.
Он проницательно посмотрел на меня. И вдруг закатился лающим, захлебывающимся смехом:
– Пани сейчас подумала: «Ненормальный старик». Верно?
– Что вы, – смутилась я. Он угадал мою мысль.
– Это бывает, – снова засмеялся Зибуц, – обо мне в городе многие так думают. А весной один еврей из Вильно прямо сказал: «Ду ист мишигинер альтер ( ты – сумасшедший старик)». – Всё ещё улыбаясь, он заглянул мне в лицо и настойчиво спросил: – Так пани дозволит мне завтра зайти до неё в хотель?
– Нет, – вырвалось у меня.
Губы его обиженно дрогнули. Я смешалась и покраснела:
– Быть может, лучше встретимся здесь? Часов в пять?
– Дзэнькуе, пани! Бардзо дзэнькуе.
Он с достоинством поклонился и пошел, шаркая разбитыми туфлями. На согбенных плечах, точно на перекладине, болтался неумело залатанный на локтях пиджак.
«Как сказал этот старик? Аидише ойген». Я порывисто достала из сумочки черные очки. Нерешительно повертела их, прикрыла глаза и надела. Прохладные металлические дужки покойно легли за уши.
…Невесть откуда вдруг пахнуло кислым духом деревенской избы.
И тотчас смутным пятном выплыло бледное, осунувшееся лицо моей тети Сони, её пышные светлые волосы, закрученные в тугой узел.
Она прижимала к себе сверток, откуда доносилось слабое покряхтывание.
– Сейчас, сейчас, майне киндэрэ (мое дитя). Сейчас!
Тетка начала суетливо расстегивать надетые одну поверх другой кофты. Через минуту раздалось мерное почмокивание.
– Это ещё счастье, что у меня не пропало молоко, – глухо пробормотала она. – Знаешь, вчера приснился сон, будто к нам в дом ворвались какие-то люди и забрали ребенка.
– Соня, прошу тебя! Замолчи! — резко оборвала её мама, – ты мешаешь своими разговорами.
Я почувствовала, что в ней закипает раздражение. Она дернула меня за плечо:
– Сиди ровно! Не вертись!
В её руке тихо повизгивали ножницы.
– Я думаю, сон в руку. Твоя затея со стрижкой ничего не даст.
Посмотри на её глаза. Это типично аидише ойген, – словно не слыша маминого окрика, тихо тянула Соня. – На днях Лукерья мне говорит: «Сиротка-то ваша не русская, видать! И зачем вы её при себе держите? Сейчас время такое лихое, своих бы деток уберечь.
Сбудьте её куда-нибудь от греха подальше».
– Сколько можно повторять одно и то же! Я это сто раз слышала. Замолчи наконец! Прикуси свой поганый язык! — тонко вскрикнула мама.
В нашем закутке повисла опасная тишина. Было слышно лишь отрывистое лязганье ножниц. Изредка с хозяйской половины доносилось заливистое похрапывание глухой бабки Лукерьи. «Опять ссорятся, – с тоской подумала я. Внезапно пронзило: – А ведь это они из-за меня».
Я невольно съежилась, почувствовав на себе пристальный взгляд тети Сони. И в тот же миг меня ослепила острая боль.
– Мама! – сорвалось с моих губ. — Мама!
– Опять?! — Мама схватила меня за подбородок и наклонилась к моему лицу. — Забудь это слово! Забудь! Никто не должен знать, что ты моя дочь. Запомни! Мы подобрали тебя по дороге. Ваш эшелон разбомбили.
– Увидишь. Мы все погибнем из-за неё, – донесся из темного угла голос тетки.
– Соня, смотри! Кровь! — Мама начала лихорадочно ощупывать мою голову. – Тебе больно? Скажи где?
Её шершавая рука пробежала по моему лбу и затылку, а затем на миг замерла в маленькой, беззащитной ямке, где ещё совсем недавно начиналась моя тугая иссиня-черная коса.
– Соня, – отрывисто скомандовала она, – дай йод. Я поранила ей ухо. Майнэ мэйдэлэ. Майнэ унглюклихэ мэйдэлэ (моя несчастная девочка). – Мамины сухие губы осторожно коснулись моего виска. — Йод! Соня! Давай быстрей йод, – подгоняла мама.
