Юлия Франк - На реках вавилонских

Обратно в лагерь я шла с Катей мимо нашего жилого блока, и вдруг перед нами возникла и закачалась какая-то бутылка. Мы остановились и взглянули наверх. На подоконнике открытого окна сидел тот маленький мужчина.

— Пожалуйста, возьмите и посмотрите. Очень прошу. — Он затянулся сигаретой и, сильно размахнувшись, бросил ее вниз. Бутылка прыгала вверх-вниз. Катя вырвала свою руку и побежала обследовать бутылку.

— Не надо. Пойдем, — прошептала я Кате, надеясь, что она сможет обуздать свое любопытство.

— У меня получится, подожди. — Она тянула и дергала, пока узел на горышке бутылки не развязался. Когда Катя запрокинула голову, я сдалась и тоже взглянула наверх.

— Ну, давайте, давайте. — Он сделал движение рукой, призывавшее меня вскрыть бутылочную почту.

— Почему вы больше не носите ваше летнее платье?

— Зимой? — Я смотрела наверх.

— Но осенью вы его носили.

Этот маленький человек меня преследовал. Он появлялся возле меня все чаще и назойливее, будто для него было делом чести не упускать меня из виду. Уже не первый день я сталкивалась с ним повсюду, он либо шел за мной, либо случайно попадался мне навстречу или сидел в прачечной, когда я приходила туда. Катя протянула мне бутылку, которую я у нее буквально вырвала. Иногда я видела, как он прохаживается взад-вперед у нашего блока, словно ждет, что я выгляну из дома. Свернутая трубочкой записка легко выскочила из горлышка.

— Что там написано? — Катя хотела взять у меня трубочку, но я дала ей пустую бутылку.

— Неважно, пойдем. — Я крепко держала трубочку и засунула ее в карман куртки.

— Это определенно поклонник, мама.

— Может быть. — Мы поднялись по лестнице. Маленькую бумажную трубочку я положила на верх платяного шкафа и решила ее не разворачивать. Пусть люди, которые будут жить после нас в этой комнате и пользоваться этим шкафом, узнают, что карлик там написал. Я это читать не собираюсь.

Как-то раз я хотела спросить у привратника, нет ли почты для меня, я была уверена, что должно прийти письмо от моей мамы, из которого станет ясно, когда приедет из Парижа мой дядя. Он ведь объявил о предстоящем визите, но я до сих пор не знала, когда этот визит состоится. Дождь лил как из ведра. И тут я увидела этого человечка, он стоял возле привратника, листал толстую телефонную книгу и не желал замечать, что за ним стоит, и ждет, и мерзнет еще кто-то. Он закуривал сигарету за сигаретой, и только когда я тронула его за плечо, отошел в сторону. Я спросила привратника насчет почты, но у него не было для меня никаких писем. Разочарованная, направилась я обратно к себе в комнату, мимо первого жилого блока, мимо второго, и вскоре заметила, что он идет рядом со мной. Он завел разговор. Что он уже давно за мной наблюдает, хотя это совсем не в его привычках, поскольку женщины для него ничего не значат, решительно ничего. Наблюдает он только за мной. Смеяться над ним не надо, он бы с удовольствием со мною познакомился, потому что я ношу такое красивое платье, которое никак нельзя надеть в дождь. Однако его слова звучали так настойчиво, надежда была такой неколебимой, что мне было совсем не смешно. Весь этот разговор о платье — только предлог для более короткого знакомства, думала я и, опасаясь этого, не ответила на его умоляющий взгляд. Пока мы шли, он все время бежал на шаг впереди меня, часто спотыкаясь, словно ему было трудно идти с такой же скоростью, как я, при этом он раз-другой толкнул меня плечом в грудь. И это тоже, как мне показалось, было не чем иным, как несколько неуклюжей попыткой сближения. Он неудачник, как он сам уверяет, слабак, даже бегство ему не удалось. Потом он каким — то чудом освободился, однако не верит в то, что государство само додумалось его купить. Вероятно, им пришлось принять его бесплатно, впридачу, когда им понадобился кто-то другой. Я кивнула, но этого ему было мало. Вот и я тоже, сказал он, вначале показалась ему нереальной, какой-то сказочной принцессой. Глаза его сияли. "Три орешка для Золушки", этот фильм я должна знать. Опять он как бы случайно коснулся моей груди. Теперь он видит меня уже другой, более земной, но мне незачем беспокоиться, у него с женщинами ничего не получается, он уже пробовал, но ничего не выходит. Я сомневалась в том, что он пробовал, но вполне допускала, что у него не получилось.

Я даже не хотела слушать историю о женщине, которая его бросила. Мне не хватало терпения выслушивать этого суетливого человечка. Однако он говорил и говорил, не дожидаясь моего одобрения. И я услышала его рассказ про то, как он с кем был на пляже, и предположила, что речь идет о той самой женщине. Я не хотела задавать лишних вопросов, опасаясь, что тогда уже его рассказу не будет конца. Как она сидела в своей пляжной кабинке, совсем одна, смотрела на море и не желала, чтобы ей в этом мешали, в то время как он кувыркался перед ней на песке, точно собачонка, и за это лишь изредка удостаивался презрительного взгляда. Возможно, страх, глубокий ужас виновны в том, именно это осталось его единственным ярким воспоминанием о тех семи годах. Это я должна себе представить — после семи лет она просто взяла и ушла.

Я ничего не хотела себе представлять, я оборвала его на полуслове, на середине предложения с восклицательным, а также с вопросительным знаком, сказала, что здесь я живу, и скрылась в своем подъезде.

За две недели в больнице Алексей потерял два фунта веса, лежал он палате с еще четырьмя мальчиками.

— Мы не ошиблись, в этой палате Алексей Зенф?

Мы трое подняли глаза и увидели в дверях высокую изящную фигуру. Жещина боязливо оглядывала присутствующих, рассматривала каждое лицо, пока не остановилась на наших лицах. За собой она вела маленького мальчика.

— Это мой сын Оливье, он бы очень хотел извиниться. Оливье, Оливье, давай извиняйся. — Оливье прятался за спиной у матери и с интересом разглядывал потолок. — Ты слышишь, Оливье? Или, может, сначала отец должен с тобой..? — Оливье хотел было топнуть ногой, но нечаянно угодил сапогом по ножке моего стула.

— Извините нас за вторжение. Мы сегодня так торопимся. — Эта мамаша не удостоила меня рукопожатия. Мать и сын были в брюках для верховой езды. Она стянула с руки тонкую лайковую перчатку. — Мы и понятия не имели, боже мой, пока нам в пятницу не позвонила учительница. В выходные у нас были гости, а теперь еще это. Оливье, извинись. Сейчас же. — Оливье слегка поднял руку, видимо, ожидая, что я ее подхвачу. Я ощутила только холодные кончики пальцев, которые он поспешно отдернул, словно боялся заразиться. Чума восточная, подумала я. Он сунул руки в карманы куртки и отвернулся от нас. Его мать достала из своей сумочки какой-то пакетик, завернутый в глянцевую бумагу, с большим серебряным бантом. Она вложила этот пакетик сыну в руки. Как только что обезвреженную бомбу бросил он этот пакетик на кровать Алексея, потом повернулся на каблуке и короткими твердыми шагами направился к двери. Женщина покачала головой; она была в больших очках с тонированными стеклами, сквозь которые улыбались ее глаза. Однако смотреть мне в глаза она избегала. Ни к Алексею, ни к Кате она не обратилась. Только улыбнулась собственному колену.

— Ах, уж эти дети, верно? Бьешься с ними, бьешься. Он все время был первым учеником, а теперь вот отличился. Она с любовью смотрела вслед сыну, который как раз закрыл за собой дверь. — Ну что с ними делать? — Она опять натянула перчатку. — Как я уже сказала, фрау Зенф, Оливье очень сожалеет. Ведь как это ужасно, когда звонит телефон, и ты снимаешь трубку, ничего не подозревая. — Женщина не удостоила Алексея и Катю ни единым взглядом, она взяла пакетик с кровати Алексея и дернула его за серебряный бант. — Учительница сразу сказала, что он там был не один. Но это все равно неприятно. — Женщина облегченно вздохнула и положила пакетик обратно на одеяло. Она откинула назад свои длинные, до плеч, волосы. Кончиками пальцев потрогала уголки рта, словно боясь, что блестящая помада уже стерлась. — К счастью, ничего страшного не случилось. Видите ли, Оливье все время уверял, что он не виноват, это другой мальчик подстрекал ребят. Но я сказала: извиниться он все равно должен. — Лицо ее приняло прямо-таки печальное выражение, она снова потрогала уголки рта. — В конце концов, он ведь хорошо воспитан. — Она засмеялась и потуже затянула на шее шелковый платок. — Мы, по крайней мере, заботимся о том, чтобы все было как надо. — И, помахав нам на прощание, она направилась к двери.

Ханс Пишке встречается в прачечной с Нелли Зенф

Ко дну барабана пристала какая-то темная тряпка. Я сунул руку в машину, чтобы вытащить, — как оказалось, это был чулок, — и выжал его, перед тем, как положить в корзину к другим вещам и отнести к центрифуге, но сначала я выбрал оттуда обрывки ниток. Воздух в прачечной был застоявшийся, у меня было такое ощущение, будто я вдыхаю эти обрывки ниток, теплые, плотные, влажные. Одну за другой я перекладывал вещи в центрифугу. Когда я поднял голову, то встретился с взглядом черных глаз, и кровь бросилась мне в лицо. Я смотрел, как она танцующей походкой подходит к раковине, открывает кран. Она крутила и выворачивала детские брюки, держала их под струей воды и растирала на коленях порошок. Потом она закрыла кран. Во рту у меня пересохло, я то высовывал, то втягивал язык. Ее волосы казались шелковыми, но на самом деле они просто блестели, блестели — и только. Людям вроде нее было хорошо, они могли стирать детские брюки и не спрашивать, зачем.