Юлия Франк - На реках вавилонских

Юлия Франк

На реках вавилонских

Нелли Зенф переезжает через мост

Дети устало опустили руки, — они беспрерывно махали, сперва в полном восторге, не обращая внимания на то, что им не отвечали, потом, быть может, втянувшись, из детского упрямства, махали целый час, прижавшись ртами к запотевшему стеклу, на котором они оставляли влажные следы своих поцелуев и о которое расплющивали носы, — махали до тех пор, пока Катя не сказала брату:

— Я больше не могу, хватит, — и Алексей кивнул, как если бы это было правильно — наконец — то перестать, положить конец прощанию. Машина провезла нас еще немного вперед, стоп-сигналы небольшого доставочного фургона, что ехал перед нами, погасли. У невысокого строения в сумерках стоял человек в военной форме, который знаком велел нам подъехать ближе и вскинуть вверх обе руки. Мы резко затормозили, мотор позаикался да и смолк. Так мы продвигались вперед уже добрых четыре часа, возможно, за эти четыре часа мы проехали три метра, возможно, десять. Где-то в нескольких метрах впереди должен был находиться Борнхольмский мост, это я знала, только видеть его мы не могли, широкое массивное строение, сквозь которое пролегала проезжая часть, заслоняло от нас все, что двигалось навстречу. Маленький доставочный фургон отогнали — в сторону и направили по соседней дороге. Фонари стали мигать и зажигаться, один за другим. В правом ряду один так и не загорелся. Я задумалась над тем, какие часы в этом месте отводятся на ремонт. Возможно, ночь, с двенадцати до двух. Впереди двигалась тень, вот она приблизилась, потом скрылась под капотом, а вскоре забралась на этот капот, проползла по ветровому стеклу, по нашим лицам и под конец проглотила машину, проглотила бесповоротно, как глотала все, что бы перед ней ни возникало: это была тень широкой крыши того строения, что нависало над дорогой и заслоняло нам вид. Строения, сплошь состоявшего из толя и гофрированной листовой стали. До тех пор, пока сиявшее перед нами солнце не село между домами и еще раз не вспыхнуло высоко над головой в окне сторожевой башни. Словно хотело нас заманить, пообещав, что уже завтра мы увидим его снова на Западе, если только пойдем за ним следом. И вот его уже нет, а мы остались стоять здесь, в сумерках, при нескольких огненных полосах на небе, и тени поглотили не только нас, но и весь город у нас за спиной. Герд погасил сигарету, сделал глубокий вдох, задержал воздух в легких и сказал мне, что он еще десять лет тому назад задавался вопросом, когда же я, наконец, к нему приду. Говоря это, он, как бы между прочим, насвистывал сквозь зубы; однако, подолжал он, в то время я как раз повстречала другого человека, а сегодня он может мне сказать, сказать сейчас, когда я сижу в его машине и могу ехать только в одном направлении, да и вылезти из машины уже не могу, — тут он засмеялся: он всегда представлял себе, как держит меня, обнаженную, в своих объятиях.

Герд взял новую сигарету, поглубже вдвинул фильтр языком, включил мотор, потом выключил и включил опять, из переполненной пепельницы посыпались окурки, я собрала их в ладонь и сунула в пластиковый мешочек, который предусмотрительно захватила с собой на случай, если детям станет плохо. Плохо было теперь мне. Я не хотела бы оказаться обнаженной в объятиях Герда. Эту картину я успешно отгоняла от себя до той минуты, пока он своим легким свистом сквозь зубы не свел на нет все мои усилия. Даже то обстоятельство, что я находилась в его машине, и мои дети сидели на заднем сиденье, целовали оконные стекла, а все мы намеревались проехать по этому мосту, еще не делало ситуацию критической.

Катя зажала нос и спросила, можно ли открыть окно. Я кивнула, а стон Герда пропустила мимо ушей. Долгое время я думала, что Герд не заставляет меня выслушивать его пожелания из чувства такта и зная, что я хотела бы избежать его прикосновений. Потом я опять начинала надеяться, что он забыл мое тело, насколько это было возможно. Пусть и не очень возможно, но все-таки стоило сделать попытку. Попытку, за которую я бы его стала уважать, но которую он либо не предпринимал вообще, либо в тот момент она у него сорвалась. Человек, чье имя он наверняка не забыл, но не произносил вслух, стал отцом моих детей. Однако не это было причиной тому, что Герд вдруг начал вызывать у меня отвращение. Мне было противно, что он не желал думать о том, почему мы сидим в его машине. Мы сидели в его машине только ради того, чтобы переехать этот мост, возможно, была и еще какая-то причина, но уж никак не желание разок без помех посидеть с ним в тесном уголке. Снаружи в машину проникал холодный воздух, пахло бензином и немного — летом, но скорее, ночью и накатывающим холодом. Смеркалось. К машине подошел человек в полицейской форме и наклонился к месту водителя, чтобы получше разглядеть, что происходит в салоне. Его карманный фонарик слабо осветил наши лица, он едва горел, да еще и мигал, словно с минуты на минуту собирался погаснуть. Полицейский сверил все имена и лица, одно за другим. Я в свою очередь уставилась на его бледное лицо с низким широким лбом; глаза у него были глубоко посажены, выступающие скулы словно втягивали их в глазницы, — лицо уроженца Померании, выглядевшего уже немолодым, хотя он и был еще не стар. Он постучал своим фонариком по задней дверце и сказал, что здесь нам нельзя стоять с открытыми окнами. Окна из соображений безопасности должны быть закрыты. Проверив документы даже у Кати и Алексея, он сказал:

— Выходите.

Мою дверцу заклинило, я стала ее трясти, пока она не открылась, и я вышла.

— Нет! — крикнул мне человек в полицейской форме, стоявший по другую сторону машины. — Не вы, только дети.

Я села обратно и обернулась.

— Вы должны выйти, — повторила я. При этом я взяла Алексея за руку и крепко ее сжала. Он высвободился. Моя рука скользнула в пустоту. Только теперь я заметила, что дрожу. Хлопнула дверца. Полицейский что-то сказал моим детям, чего я не расслышала, он указал на нашу машину, покачал головой и похлопал Алексея по худенькому плечу. Потом я увидела, как дети последовали за ним и скрылись в одноэтажном строении. Над темным окном горела неоновая лампа. Я ждала, когда в окне загорится свет, однако оно так и оставалось черным. Возможно, внутри были спущены жалюзи. Или заглянуть туда мешало особое затемнение. Только изнутри можно было посмотреть наружу — так же, как через покрытые медной краской стекла во Дворце Республики. Король глядел наружу и мог наблюдать свой народ, в то время как люди на улице смотрели на слепые окна, щурясь от их блеска, и не могли ничего сквозь них увидеть. Если бы они находились на одном уровне с королем и его окнами, на уровне зеркального отражения, то могли бы, по крайней мере, увидеть самих себя, были бы вправе встретить свой собственный, откровенно любопытный взгляд. Однако эти маленькие люди стояли внизу, на площади. А наверху, в окнах, не отражалось ничего, кроме неба. На взгляд никто не отвечал. Но стекла этого окна, здесь, были непроглядно черными, бездонно черными, угольно — черными, черными, как вороново крыло, и чем дольше я на них смотрела, тем неестественнее мне это казалось. Никакого блеска, ничего оранжевого. Весь свет давно поглощен, нет ни ворона, ни угля, ни бездны, одна сплошная чернота. Окно окажется не чем иным, как ловушкой. Герд погасил сигарету и закурил новую.

— Как это прекрасно — такая тишина.

Он упивался этими минутами со мной наедине. Эти люди будут спрашивать Катю и Алексея, почему мы хотим переехать на Запад, каждого ребенка в отдельности заведут в комнату без окон, посадят на стул и скажут: "Мы хотим кое-что узнать, и ты должен сказать нам правду, понятно?" И Катя кивнет головой, Алексей же уставится на свои ботинки. "Смотри на меня", — скажет Алексею чиновник. При этом он похлопает мальчика по спине, как товарища по работе, коллегу, своего человека. И не будет знать, что Алексей, даже если поднимет голову, увидит его лишь смутно, ибо от его очков уже мало толку. Он охотно смотрит на свои ботинки, это вещи, находящиеся дальше всех от его глаз, и, тем не менее, принадлежащие ему, притом он точно знает, как выглядят эти ботинки. Может, чиновник станет ему угрожать, может, дернет его за руку, чтобы Алексей не забывал, насколько такие люди сильнее его. Может, они обступят его втроем, впятером, вдруг вся эта комната заполнится чиновниками в мундирах, сотрудниками народной полиции, госбезопасности, солдатами-пограничниками, начальниками, практикантами, помощниками — но в этом случае каждый из них окажется менее значимым. Что нужно вашей матери по ту сторону границы? Давно ли она знакома с этим мужчиной? Любит ли она его? Видели вы, как он ее целует? А она его? Как они целуются? Хочется вам иметь такого отца с Запада? Привез он вам подарки? Какие? Значит, он капиталист. Верно? Молчание. Что мог на это ответить Алексей? Ответы могли быть только лживыми. По спине у меня пробежали мурашки, я бы могла назвать это испугом, но то были всего лишь мурашки. Лживые ответы. Алексей их не знал, но, возможно, догадывался. Задержат они нас или нет? Чего будет стоить эта бумага, это разрешение, если они сделают так, чтобы я просто исчезла, окончательно и бесповоротно, а детей засунут в приют? Принудительное усыновление. Слухи об этом ходили. Прежде всего, речь шла о врагах нашей страны, но также и о врагах социалистической демократии, и уж особенно о тех, кто удирал, бежал, — это были люди, чьих детей государство брало под свою защиту. Необратимо и неисследимо. Позднее они ведь всегда смогли бы сказать, будто я умерла от легочной эмболии. Они могли сказать это о ком угодно. Эти истории почти не отличались одна от другой — только их герои носили разные имена. Ради кого тут стоило расходовать фантазию и что — то изобретать? Никто не сможет их уличить, ибо правдивые истории — тоже только достойные доверия изобретения. То, что я не скандалила и не была больна, мог подтвердить лишь Герд. Пока он с ними не стакнулся, а значит, было хорошо, что он сидел тут с нами в машине, что это была его машина. Только бы унять дрожь, не сорваться. Он — то ведь не мог просто взять и исчезнуть, тут у Короля могли бы возникнуть трудности, большие трудности, уж настолько важными для них мы не были, и Алексей не был, и Катя не была. Мелкая рыбешка. Крохотные рыбки. Правда, они отбились от стаи, отклонились от течения, но они были такие крошечные, что их можно было не заметить. Как вы думаете, что вас ждет при капитализме? Этот вопрос еще несколько недель назад задала Кате ее учительница, когда задержала Катю после уроков в классной комнате для разговора с глазу на глаз. Вы что, не верите в успех борьбы за мир? Катя, ты ведь еще помнишь? Разве ты не хотела, вместе со всеми, помочь бедным вьетнамским детям? Не приносила рис, не собирала вторичное сырье? Кто виноват в том, что во Вьетнаме царит нужда? Ну, так кто же виноват? Кто заставляет голодать детей на Земле? Неужели ты в школе так ничему и не научилась? И в детском саду тоже? И в яслях? Разве вы не знаете, что капиталист — ваш враг? Катя пришла домой с распухшими от слез глазами. Она не хотела, чтобы другие дети из-за нас голодали, не хотела ехать к тем, кто заставлял других детей голодать. Полночи она проплакала. Теперь их наверняка будут допрашивать в том же духе. А ваш будущий отец — он вообще-то кто? Нет, столяр — это не совсем точно. Он капиталист. Да, враг. А что случилось с вашим родным отцом? Что с ним произошло?