Никита Высоцкий - Высоцкий. Спасибо, что живой.
— А мне почему никто не сказал?
— Так только что... Володе было плохо. Он чуть не умер — еле откачали. Где машины наши? Я в кассы. Да отпусти рубашку!..
Находясь в оцепенении и не отпуская рубашки, Леня ответил:
— Я с тобой. Машины у кинотеатра. По дороге потреплемся. И потом, билеты как ты возьмешь? На Москву? Ты шутить?
— Я уже все решил. Не ты один работать умеешь.
Еще несколько секунд они держались друг за друга, как дзюдоисты в захвате, затем одновременно отпустили руки. Фридман на одной ноге допрыгал до сандалии. Вместе с Пашей они вышли на улицу.
* * *
Володя нашел Татьяну во внутреннем дворике гостиницы на детских качелях, босиком, у клумбы с розами. Он подошел, сел перед Татьяной на корточки, отряхнул ей ноги, как ребенку, и надел на них туфли.
— Пойдем домой?
Татьяна тихо заговорила, как будто сама с собой:
— Я летела сюда, а рядом ящики стояли. Оказалось, гробы... Мне страшно. У меня никто никогда не умирал. А если бы ты сейчас... — У нее непроизвольно потекли по лицу слезы. — Мы бы тебя тоже в ящике отсюда? Ты кричишь... А меня тошнит от страха.
Володя молчал. Качели слегка поскрипывали. Шмель, оторвавшись от цветка, сделал восьмерку между Володей и Таней и растворился в жарком воздухе.
— Все закончилось. Мне лучше гораздо. Я так себя лет двадцать не чувствовал. — Володя поглаживал Татьяну по руке.
— Смотри, какие огромные розы! Прямо так на улице растут. Нет, не надо. Не рви, пусть так. До меня только сейчас дошло, как далеко мы заехали. Вышла, хотела такси домой поймать... — Она всхлипнула. — Я даже уехать отсюда не могу!
— Завтра улетим, не плачь. Павел за билетами поехал.
— У меня паспорта нет.
— Решим.
— Еще тебе паспортом моим... Как гиря на тебе повисла. Цепляюсь все за тебя. Кто-то другой тебе нужен. Мне все говорят: ты не сможешь. Я действительно больше не могу... Что я здесь делаю?
Володя вдруг почувствовал прилив раздражения. Конечно, Татьяну жалко, но ведь он все сделал, как они хотели. Согласился отменить гастроли. Он и дальше будет все делать правильно, так, чтобы всем было хорошо. К чему слезы? К чему эта мелодрама? Почему они все так сами себя жалеют? Он резко поднялся и, пытаясь сдерживать себя, заговорил, но с каждым словом распалялся все больше:
— У тебя все навыворот. Мне плохо, меня скручивает — тебя все устраивает. Мне хорошо сейчас — тебя что-то тревожит. Я выскочил — мне хорошо! А ты: «Я не могу». Да не надо ничего тебе мочь. Все! Не надо теперь меня спасать. Я сам кого хочешь спасу сейчас. Идем, ляжешь, отдохнешь. Я попробую поработать.
Он всматривался в лицо Татьяны, пытаясь разобраться, понимает она или нет. Его поразила перемена, произошедшая с ней. Она перестала раскачиваться, слезы высохли. Она глядела зло и нагло, прямо ему в глаза.
— Да! Иди, попробуй! Поработай! Тебе хоть что-то надо написать, чтобы оправдать то, что ты с собой делаешь. Зарифмуй пару строк!
— Ты что? — опешил он.
— Иди. Это же все ради одного. Стихи! Ну как же! Поэзия — в опасности! Высоцкий полгода ничего не пишет.
Володя оторопел.
— Замолчи! Ты просто устала.
— Я устала?! Да на мне пахать можно! Да я еще могу. А дай мне морфина, а?! Может, и я напишу что-нибудь. Или нет—нарисую!
Володя вконец растерялся.
— Успокойся. Пожалуйста.
— Ненавижу поэзию и стихи твои ненавижу! — срывающимся голосом закричала она.
Володя молча повернулся и пошел прочь. Он шел как восьмидесятилетний старик, шаркая ногами, свесив голову на грудь и тяжело дыша.
— Володя, прости! Прости, я не буду больше... — Татьяна спрыгнула с качелей, догнала его и пошла рядом, заглядывая в лицо. —Хочешь кушать? Я в буфет сбегаю. Принесу молока. Хочешь, колбаски?
Володя остановился и очень тихо заговорил, глядя себе под ноги:
— Танюш... я не ищу себе оправданий... но мне надо писать... просто писать... чтобы получалось. Я так живу. В этом мой смысл. — Он поднял голову и внимательно посмотрел на Таню. — Я ужасно рад, что ты это понимаешь.
Таня старательно закивала. Что угодно, лишь бы успокоить его. И тоже очень тихо, как испуганному ребенку, зашептала:
—Ты же мне дашь почитать? Ну, потом, когда получится все. Пусть получится. Господи, пусть у тебя получится.
Володя стоял, бессильно опустив руки. Татьяна обняла его, стала гладить по голове.
* * *
Нефедов и Кулагин сидели на лавочке в сквере недалеко от гостиницы. Между ними стояла початая бутылка водки и разложенная на газете скромная закуска — надломленная буханка хлеба и плавленый сырок «Дружба». Еще одна пустая бутылка валялась под ногами. Солнце клонилось к закату, дневная жара отступила.
— Вот, — сказал Сева, продолжая прервавшийся минут десять назад разговор, — теперь тебе будет что рассказать...
— Не поверит никто.
Сева хмыкнул.
— Тебе и так никто не верит...
Сева разлил остатки водки по стаканам, посмотрел сквозь пустую бутылку на луну.
— Больше нет.
— Ты не понимаешь... то, что сегодня было... такого не бывает. Этого нельзя объяснить...
— Ас Володей всегда ничего нельзя объяснить.
Сева взял нефедовскую кинокамеру и, прищурившись, смотрел в окуляр по сторонам. Помогая себе жестами, Нефедов затараторил:
— Я семнадцать лет в реанимации... сердце не билось минут восемь... за это время мозг умирает... три минуты — и все. Это... — Он схватился за голову, как будто пытался что-то вспомнить. — Это... как воскресение...
— Когда? Сегодня-то? Воскресенье, по-моему... Точно. С утра было воскресенье. Базар воскресный... ковер мы купили.
Нефедов размахивал руками, будто расталкивал кого-то.
— Никому нельзя говорить! Это чудо! Я был рукой. .. ты понимаешь, чьей я был рукой? — Нефедова душили слезы. Чтобы не расплакаться, он откусил кусок хлеба и начал усердно пережевывать, однако слезы хлынули сами собой, и он, не в силах сдержаться, разрыдался.
— Ты чего? — Сева изумленно посмотрел на Толика. — Плачешь, что ли? Ты же это... жлоб.
— Сам ты жлоб! Нашел жлоба...
Сева разглядывал Нефедова.
— Я хочу так играть на сцене... как ты плачешь. — Он попытался скопировать искаженное лицо Толика. — Вот это — настоящее... Вот это правда! Тебя только коснулось—и ты поплыл, а он с этим живет... Каждый день. По-настоящему... И пять раз в день выходит на сцену—по-настоящему... И что с этим делать?
— Ничего. Молчать. Все равно никто не поймет и не поверит.
Они еще долго сидели в темноте на лавочке и молчали.
* * *
Володя лежал в спальне на широкой кровати поверх одеяла, в верхней одежде, и смотрел в потолок. В соседней комнате Татьяна обложилась своими конспектами.
Раздался стук в дверь. Татьяна открыла и впустила поддатого Нефедова.
— Я пришел дежурить. Вдруг ты заснешь? Мы так с Севой решили. Он храпит, зараза, а у вас три комнаты. Я вот тут...
Татьяна не успела возразить, как Нефедов уже плюхнулся в кресло.
— Пусти его, Таня, так всем спокойней будет.
Она прошла через вторую комнату, где лежали вещи и стоял письменный стол с ее конспектами, выключила свет, зашла в спальню и легла рядом с Володей.
— Как ты себя чувствуешь?
— Не поверишь. Как новорожденный.
— Как я испугалась... — Она придвинулась ближе и уткнулась Володе в плечо.
—Танюш, прости меня. Пожалуйста, прости меня. Я так часто это говорю. Но, ей-богу, искренне, прости! Я вас измучил... А вы все равно со мной. Затащил сюда, в эту жару... Я благодарен... Я... Я люблю вас всех. Я живу только терпением вашим. Верностью. Я молюсь за вас. Знаешь как?
Володя прикрыл глаза рукой, и скоро слезы начали вытекать между пальцев и капать на подушку.
— Господи! Пусть им будет хорошо. И с самого начала — всех. Кто жив, кого нет — всех. У Бога мертвых нет. Мама, отец, Марина, мама Женя, Шея,
Лида, Володя, Гарик, Лева, Артур, Андрей, Вася, Толик, Севка, Валера, Изольда, Павел, Петрович, Люся, Слава, Давид, Вадим, Павел, Оксана, Жора, Иван, Аркадий, Никита, Вениамин, Леонид, Татьяна... Если сбиваюсь или забываю, то опять с самого начала всех. Господи, пусть им будет хорошо. Всем, кто меня любил, кем я жив, даже тем, кто ушел, забыл, предал. Пусть им всем будет хорошо. Господи, дай мне сил высказать, как я их люблю. Зачем-то ведь я жив. Зачем-то они со мной. Я разберусь... Обязательно. Может, я не умер сегодня, чтобы понять, зачем я жив. Дай сил, я все им объясню. Чуть-чуть еще. Все станет на свои места.
Он вытер слезы, посмотрел на Татьяну. Она спала. Из соседней комнаты доносился сочный храп Нефедова.
Из ванной слышались приглушенные шаги — равномерно капала вода из сломанного крана.
Володя лежал с открытыми глазами, сосредоточенно удерживая взглядом узор на потолке. Где-то за окном скрипели цикады в такт каплям воды...
