Паскаль Киньяр - Альбуций
— Я хотел умереть. Зачем же этот всадник помешал мне умереть?
— Я вырвал бы меч даже из рук самого Катона.
— Я хочу уйти к своей жене. Хочу снова обнять троих моих сыновей. Хочу опять радоваться моим коврам, моему золоту, моим домам и кораблям, коими владел прежде, будь они всего лишь тенями в царстве теней.
— Ты выплыл на берег, зная, что сыновья твои мертвы. Ты выбрался, задыхаясь, из дома, зная, что он обречен пламени. Но, желая повеситься, ты выбрал не чащу, а опушку леса.
— Я прошу об одном: пусть мне дадут умереть и пусть никто не хватается за веревку, которую я накину себе на шею.
ВДОВА, ВЫНУТАЯ ИЗ ПЕТЛИ
ORBATA POST LAQUEUM SACRILEGA1
Некую женщину обуяло безумное желание умереть. Незадолго до этого она лишилась мужа, а следом двух своих сыновей. Она повесилась, так как была не в силах жить после их смерти. Третий из ее сыновей подоспевает вовремя, видит ларь, взбирается на него и вынимает мать из петли. Но она корит его за то, что он не дал ей уйти в мир теней. Как раз в тот день по их предместью разнеслась весть, что ночью кто-то осквернил храмовые святыни. Мать встает, выходит на улицу, поднимается в цитадель и объявляет, что преступление это совершила она, надеясь быть осужденной на смерть. Магистрат уже готов приговорить ее к казни. Но явившийся сын возражает против этого решения. Он говорит:
— Matrem mori prohibeo (Я не позволю матери умереть). Признание в этом святотатстве — та же петля.
Тогда мать допрашивают, но она ничего не может рассказать об этом кощунственном деянии, добиваясь лишь кары за него. Аргументы Альбуция звучат весьма любопытно: «Эта женщина могла только поклоняться богам, хотя имела веские причины страшиться их. Она не совершала святотатства. Magis deos miseri quam beati colunt (Несчастные любят богов более, чем богатые). Под гнетом невзгод разум может помутиться, но в истинном несчастии отчаяние само обрекает людей на уход из жизни».
Защищая же противоположный тезис, Альбуций говорил:
— Признание есть голос совести (confessio соп-scientiae vox est) или по крайней мере голос, который побудили зазвучать вслух откровенность и сила, столь же неодолимая, сколь и скрытая. Это сокровенная часть души, что, поднявшись из глубин тела, вырывается из уст и раскрывает себя в слиянии с воздухом и светом. Concita processit velut diis ipsis persequentibus: Feci, inquite (Трепеща от волнения, она выступила вперед, словно сами боги понуждали ее к этому, и возгласила: Я преступница!)
САМОУБИЙСТВО
HOMICIDA INSEPULTUS2
Некий юноша покончил с собою, не перенеся жестоких страданий. Он был болен раком, который разъел ему правую сторону груди. Все члены его семьи осудили молодого человека за самоубийство и потребовали, чтобы тело умершего выбросили на съедение крысам и стервятникам. Альбуций пишет по этому поводу: «Existamabat licere misero mori» (Он полагал, что несчастные имеют право на смерть). Он сказал также: «Катон обрел могилу после самоубийства. Курций обрел могилу после самоубийства». И завершил свою декламацию следующим образом:
— Этот юноша, и без того настрадавшийся при жизни, отдан мушиным хоботкам, собачьим клыкам, когтям стервятников. Отдайте же его кому-то одному! Или оставьте какой-нибудь одной стихии, хотя бы вашим слезам! Природа дарует могилу всем людям: потерпевшие кораблекрушение обретают ее в морской пучине, распятые рабы — в общей яме, сожженные — в пламени костра, человек под пыткой — в собственном крике. Ему же не досталось ничего, ни слез матери или брата, ни волны, ни ямы, ни огня, ни крика. Лишь жужжание мух слышится над ним. Лишь мышиные лапки бегают по его телу. Лишь зловещее молчание орлов и скоп провожает его в царство теней.
Ранее Альбуций возглашал в своей декламации: «Вместе с жизнью природа подарила человеческим существам возможность расстаться с жизнью. И если сама природа столь жестоко обделила молодого человека, лишив его радостей бытия, то он имел полное право уйти из жизни, когда грудь его истерзала безжалостная хворь».
Глава двадцать пятая
СМЕРТЬ АЛЬБУЦИЯ
Он велел им на минутку остановиться. Увидел маленькую желтую лягушку, которая прошлепала по мраморным плитам и нырнула в заросли папоротника. Указал на нее пальцем. Увидел, как маленькая лягушка заглотнула муравья на мраморной плите, под листком. И сказал:
— Окружая бассейн вторым атрием, мхи, папоротники, ирисы, мухи, муравьи и декламаторы ищут здесь влаги для себя.
Только он один и улыбнулся этим словам, да и то через силу. И подумал: «Хорошо бы написать такую декламацию: „Лягушка, заглотнувшая муравья"».
Рабы несли его на деревянной доске, покрытой ковром. Он захотел подышать воздухом. Они прошли через парк в отдаленный и тоже сырой уголок, который давно полюбился ему. Рабы выбрали для прохода центральную аллею. Стебли розмарина клонились над плитами дорожки, задевали его свисавшую с носилок руку. Схватив стебель подлиннее, он изо всех сил напряг мускулы, резким рывком выдернул его из земли и медленно поднес к носу, к глазам. Взглянул на мелкие узенькие листочки, бархатистые и серые. Розмарин источал крепкий пряный аромат.
Ему вспомнилась гражданская война. Он был тогда на стороне Помпея. До сих пор не забыл он запах крипты, где однажды вечером складывал оружие для помпеянцев. Собственно говоря, это была даже не пещера и не крипта, а большой погреб под виллой, стоявшей на высоком морском берегу в Кампании, в двадцати—двадцати двух милях от его собственного дома. Просторный подвал освещали четыре тоненькие чадящие свечки. С тех пор прошло больше шестидесяти лет. Там было множество кувшинов с оливковым маслом и пыльных амфор, в которых, наверное, хранилось вино; все они стояли у восточной стены. Надо было ему тогда сломать гипс или смолу на горлышке одной из амфор. Но в ту пору он был слишком молод, чтобы осмелиться на такую вольность. А теперь жалел об этом. Нынче, горько думал он, стоит мне выпить вина, как я извергаю его обратно. Он теребил и скручивал стебель розмарина. В той крипте, у западной стены, далеко от двери, были сложены в отдельные груды обоюдоострые мечи, перевязи, пики, круглые щиты, стрелы и луки, панцири, каски. Их доставили морем. Они слабо поблескивали в полумраке. Ему поручили стеречь их. В этом погребе едко пахло сушеной рыбой и морем, а еще, чуть уловимо, тающим воском свечей, но все это перебивал сильный запах плесени и рыхлой земли. Почти что лесной запах. Вторая партия оружия ожидалась к утру, еще до восхода солнца.
Он вздрогнул. Потом его вырвало желчью пополам с кровью. Неся хозяина обратно в дом, рабы прошли мимо окон Полии. У входа в перистиль он попросил их остановиться. Он по-прежнему лежал на доске. Взглянул в сторону комнат. Ему почему-то хотелось увидеть желтый прозрачный занавес. Комната вдали была длинной и темной, казалась почти зеленой. Он ждал. И наконец увидел старую Полию, проходившую по двору. Она была очень грузной, сутулой. Она пила слишком много вина. Хотя она и начала принимать ванны, от нее все так же несло потом, волосы под мышками она не брила, серая тога была вся в пятнах, пучок на затылке и скрученные пряди над ушами, как всегда, растрепаны. Каждую ночь она напивалась в одиночестве. И каждую ночь он слышал, как его старшая дочь, прожившая уже больше пятидесяти зим, вставала с постели, чтобы извергнуть рвоту, как будто старалась подражать отцу, терзавшемуся болями.
Внезапно ему стало совсем худо. Он приказал рабам внести его в комнату дочери. Она сидела возле большой белой масляной лампы и неумело наносила на щеки румяна, замешанные на анчоусовом масле. Глаза она обвела сажей, чтобы они казались больше и ярче. Она по-прежнему душилась ирисом, растертым на овечьем жире. Сейчас на ней была длинная шелковая черно-синяя туника. Обернувшись, она взглянула на отца широко раскрытыми испуганными глазами.
Один из рабов на ходу задел стол из африканской туи. Доска накренилась, и Альбуций с криком рухнул на пол. Полия завопила. Ему плеснули воды на лицо. Он сказал дочери:
— Думаю, сегодня мне самое время умереть.
Она опять издала вопль.
Нам неизвестны обстоятельства его смерти. Мы только и знаем, что он покончил с собой. Его последние слова передавались из уст в уста во многих версиях. Согласно Сенеке, Альбуций Сил изрек — после того, как была приготовлена смесь молока и яда, и перед тем, как добровольно умереть:
— Non movet me periculum meum (Меня не пугает опасность).
Согласно Аррунтию, он пытался дойти до библиотеки, чтобы взглянуть на след, оставшийся на белой стене от одного предмета, некогда снятого с гвоздя. Но у него не хватило на это сил. Он уже не мог подняться. Все домашние сбежались к нему поутру. Он сказал:
— Non timeo (Я не боюсь).
Согласно же Цестию, он сказал, проснувшись:
