Сергей Кузнецов - Гроб хрустальный
Правда, однажды Марина соврала: самой первой ночью, когда лишилась девственности в номере ленинградской гостиницы, и Леша с ужасом смотрел на окровавленные простыни и собственные перепачканные волосы, она сказала, что это месячные. Ей было неловко, что она в десятом классе еще девственница. Пусть не слишком задается. Единственная ложь за весь их роман. Больше лгать не требовалось: они понимали друг друга без слов.
Но в тот день что-то не задалось. Леша никак не мог найти верный ритм, а потом застонал и кончил. Марина рассердилась. Она не любила, когда Леша кончал внутрь: сперма вытекает на кровать, и неясно, как замывать пятна. Они пробовали подстилать Лешину майку, но она сбивалась, и все равно приходилось тайком относить постельное белье в сумку для отправки в химчистку. Страшно представить последствия, догадайся мама, что Марина уже занимается любовью. Обычно Леша вынимал свою палочку, и сперма выливалась Марине на живот или на грудь. Отмывать ее муторно и противно, зато не остается следов.
Марина попыталась поднять ноги, чтобы Леша что-нибудь под нее подложил, но он даже не пошевелился.
— Леша, — сказала Марина раздраженно, — дай майку.
Он вскочил, потянулся к майке, стал вытирать сперму, но было поздно: пятно уже растеклось по простыне. Марина разозлилась:
— Я же тебя просила!
— Отстань! — огрызнулся Леша и начал одеваться.
— Что значит — "отстань!". Ирке будешь так говорить!
Ирка была влюблена в Лешу и даже рассорилась с Мариной, когда кто-то стукнул, что они в Ленинграде переспали.
— При чем тут Ирка?
— Потому что нечего со мной так говорить!
— Ты первая начала, — сказал Леша. — Надо было по-нормальному сказать.
— Я сказала.
— Что ты сказала? "Я же тебя просила!" — передразнил он. — Когда просила? Вчера? Неделю назад?
— Мы же говорили… — начала оправдываться Марина. Она уже злилась: почему, почему он так с ней говорит?
— "Мы же говорили…" Много ты умеешь говорить! Только «Лешенька» да «Лешенька», больше ничего от тебя не услышишь!
— Лешенька! — взмолилась Марина, — зачем ты так!
— Затем, что мне это надоело! Так не делай, сяк не делай! Если бы ты меня по-настоящему любила, все было бы иначе!
— Я тебя люблю, — прошептала Марина, и слезы навернулись ей на глаза.
— Ничего ты меня не любишь! Тебе просто нравится это дело! — И он кивнул на кровать.
Тогда Марина заплакала. Попыталась прислониться к Лешиному плечу, но он оттолкнул ее и выбежал из комнаты.
Грохнула входная дверь, и Марина осталась одна. Почему так, подумала она, почему он предал нашу любовь? Это же лучшее, самое чистое в нашей жизни. "Это дело!" Как он мог такое сказать?
Зазвенел звонок, и Марина бросилась к двери. Вернулся! обрадовалась она, все-таки вернулся!
Леша стоял на пороге, с независимым видом раскачивая сумку на плече.
— Ну, извини, — сказал он небрежно.
Обида снова захлестнула Марину, высохшие было слезы полились из глаз. Ты предал нашу любовь, прошептала она одними губами, и уже во весь голос закричала:
— Убирайся! Предатель!
Леша дернулся. Хотел что-то сказать, но Марина уже захлопнула дверь.
— Предатель! — крикнула она снова и только услышав скрежет отъезжающего лифта, вспомнила слова Оксаны:
— А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?
Глава двадцать вторая
Клуб прятался в полуподвале, как и все московские клубы. У входа толпилась орава молодых ребят в шинелях, пальто не по росту и майках с портретом бородача в обрамлении колючей проволоки и надписями "Гражданская оборона" и "Все идет по плану". Ни за что бы сюда не пошел, подумал Глеб, если б знал, что здесь такие уроды. Лучшие силы сопротивления антинародному режиму — так, кажется, Ося сказал. Ну-ну. По мне — так просто пэтэушники.
К началу концерта он опоздал. Оси не видать, на сцене худой интеллигентного вида очкарик кричал, отбивая ритм правой ладонью и с трудом перекрывая грохот музыки. Глеб расслышал "все мы тепличные выродки из московского гетто" и вздрогнул. Он чувствовал это много лет. Пусть Таня говорила, что Глеб не похож на ее мархишных друзей — он знал, что это не так. Они жили в своем особом мире, словно в теплице. Мир московских художников или мир математических символов, цифр и байтов в Интернете — лишь разные облики одного и того же гетто.
Глеб снова прислушался.
Все листья станут зелеными
Ресницы все станут пушистыми
И все котята, и все утята
Запомнят войну с фашистами
Спокойной ночи, спокойной ночи,
Спокойной ночи малыши!
Слова приходилось разбирать сквозь барабанный перестук и невпопад играющую гитару. Интересно, подумал Глеб, а "Спокойной ночи, малыши" еще живы? Как там Филя и Степашка? Он понял, что не может представить персонажей детства в новой реальности. Филе и Степашке нет здесь места, как машинке «Эрика», продуктовым заказам, Самиздату и песням Высоцкого. Все эти вещи, такие далекие друг от друга, вместе ушли на дно. И нельзя сказать, чтобы Глеб о них жалел.
Малыши уснули спокойно
И ничего не хотят
Ведь их охраняет память
Память котят и утят
Память грязного снега
Память осенней листвы
И память русских колоний
Украины и Литвы
Под рев набитого пьяными подростками зала Глеб понял, что именно сейчас его война обрела слова. Его война — воспоминание детства, немного сентиментальное, в одном ряду с Филей и Степашкой, с котятами и утятами, с невозможностью помыслить Украину и Литву русскими колониями, а не братскими республиками. Детская трогательность котят и утят не исключала военной жестокости. В конце концов, котята и утята тоже не дожили до 1996 года.
С Осей Глеб встретился только после концерта. Бешено жестикулируя, Ося восторгался "Красными звездами" и "Бандой четырех". Глеб, разумеется, их и не распознал. Он спросил о песне про котят и утят, но Ося опоздал еще больше и не знал, что была за группа. Они распили по бутылке пива, купленной в ближайшем ларьке. Становилось прохладно, и Ося предложил поехать к нему домой. Глеб с раздражением подумал, что можно было так сразу и договориться, не ходить на дурацкий концерт, где и слушать-то почти нечего.
— Кто это у тебя на майке? — спросил он Осю.
— Летов, — удивился Ося. — Видишь: "Все идет по плану"
Глеб подумал о Снежане, и ему стало грустно. Ни Таня, ни ее подруги Летова не слушали, но имя все-таки Глебу знакомо.
— Пожалуй, — сознался он, — я ни одной его песни не слышал.
— Ух ты! — оживился Ося. — Я тебе тогда даже завидую. Я помню, первый раз мне его дал послушать приятель из параллельного класса. Я тогда любил «Аквариум» и к «Обороне» заранее относился с предубеждением, но кассету взял. По дороге к метро вставил кассету в плейер — и… сейчас я бы сказал, что тогда и стал евразийцем. Это была "Поганая молодежь", вторая версия, и меня ударило, как пиздец. Помню, я спускался на эскалаторе и вдруг подумал, что если бы мог сделать так, чтобы все эти люди услышали Летова прямо сейчас — мир перестал бы существовать. Сразу бы разрушился, взорвался изнутри. Такая в этом была сила. Я, наверное, уже не могу объяснить, но у меня было такое чувство, словно я совершил прорыв к настоящей реальности.
Глеб кивнул.
— Я что-то похожее чувствовал, когда Галича в школе слушал, — сказал он. Несколько лет разницы сильно сказались на вкусах матшкольных мальчиков. На секунду Глеб вспомнил ту сопричастность тайне, то поднимающееся изнутри волнение, какого больше не будет никогда. Падение коммунизма лишило его мир тайн — Глебу теперь нечего скрывать. Для внешнего мира он уже не бомба с тикающим в глубине ритмом чужих стихов, что открывают путь к настоящей, невиртуальной, реальности.
Поднимаясь в исписанном граффити лифте в Осину квартиру на Рязанском проспекте, Глеб подумал, что за последнее время ни разу ни попадал в нормальное жилье: Хрустальный — смесь офиса и коммуналки, Беновы роскошные хоромы в самом деле превратились в коммуналку, а у Луганского — сквот. Глеб не удивился бы, если б выяснилось, что Ося живет в коммуне или еще в какой временной автономной зоне.
Между тем Осина «двушка» оказалась самой обычной квартирой, похожей на ту, где прошло детство Глеба. Все стены большой комнаты занимали книжные полки, с книгами на английском и русском, и стелажи с кассетами. На полу, среди детских игрушек, сидел трехлетний малыш. Галя, жена Оси, что-то готовила на кухне. Разве что музыка сменилась, да картинки на стенах: вместо Хэмингуэя был Летов, вместо открыток с видами Парижа — распечатанный на принтере плакат: "Большой Брат все еще видит тебя".
— Я тоже люблю Оруэлла, — сказал Глеб.
— Культовый автор для хакеров, — ответил Ося. — Он был коммунист, ты в курсе?
— Хакеры — это кто вирусы пишет? — спросил Глеб.
