Энтони Берджесс - Доктор болен
Пока длился вечер, Эдвин скупил почти все картины. Сокрушался, что столько художников, охотно принявших фальшивые бумажки Боба, обладают столь малым опытом и мастерством визуального наблюдения, но, в конце концов, это их дело. Он начинал себя чувствовать зрелым гангстером. Художники обещали устроить доставку работ, и Эдвин, поразмыслив, дал больничный адрес и назвался Р. Дикки. По-прежнему не было никаких признаков Шейлы и хоть какого-то Найджела, по его это заботило меньше и меньше, пока текло спиртное. Надо отдать должное молодым художникам: они проворно разменяли пятифунтовые-банкноты на вино, спирт и подлинную валюту. В конечном счете клуб вроде бы тоже не пострадал: художник, казавшийся относительно преуспевающим в результате отсутствия бороды, пришел обналичить довольно крупный чек. И вышел с большим количеством фальшивых бумажек, с высоко поднятой головой, презрительно раздув от успеха ноздри. Поэтому на самом деле все было в полном порядке.
Юноша с прямыми волосами и черепашьей шеей Колина Уилсона снова занял стул в центре, ударил по тяжеловесному басовому ми, по дискантному невралгическому ровному ля, по жестяному ре, чистому соль, резковатому си. Потом начал петь увеличившейся по сравнению с прежней толпе очень в те времена популярную у молодых англичан песню: историческую американскую балладу о конфузе британцев на Бостонском чаепитии[85]. Однако Ф. Уиллоуби, Перводвигатель Уиллоуби, по-прежнему, как кольцевой ночной поезд, вертелся по кругу.
— Согласись, — сказал он, — это истинная проверка владения ремеслом. Рубенс мог это сделать? Тот самый, как его, одноухий, мог? А тот большой испанский художник с астигматизмом? Нет. А я могу, правда? Я их отдал тебе слишком дешево, — заключил он.
— Можешь еще фунт получить, — предложил Эдвин. И полез за пятеркой.
А граждане Бостона с перьями на головеВалятся из трюма с грузом на спине.Любо, братцы, любо, чайный льет поток,Дэви Джонс[86] напьется, черт внесет налог.
— Оценка тоже важна, — признал Ф. Уиллоуби. — На самом деле требуются патроны двух типов. Одни с деньгами, другие со вкусом. Пожалуй, хорошее соображение для женитьбы.
— Ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш.
— Но, — сказал Эдвин, — если какой-нибудь автомат может лучше…
— Автомат лучше не может.
— Фактически, как фотография, да? — рассуждал Эдвин. — Чего фотография не дает, так это человеческого видения. Но человеческое видение принципиально не идеально. Как раз поэтому идеальный круг…
— Ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш-ш-ш.
Эдвин надул губы, ответив поцелуем взъерошенной шикавшей девушке. Поцелуем? Что, секс возвращается?
— Слушайте, — сказал певец. — С меня хватит. Точно то же самое, что при декламации поэмы. Чистая невоспитанность. Либо он заткнется, либо я. — Гитара согласно звякнула.
— Извините меня, — сказал Эдвин, готовя пятифунтовую бумажку. Певец испепелил его взглядом и продолжал:
Грянула Революция славная,За свободу Америки в бой, братва равноправная…
В портьерах на дверях клуба возникли Найджел с Шейлой, Шейла в зеленом, в шляпке, похожей на лист.
— Шейла! — крикнул Эдвин, стараясь прорваться сквозь толпу.
— Ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш-ш.
— Шейла! Шейла! — Но на зов Шейла ответила просто формальным взмахом. Мужчина с незнакомыми волосами, где-то когда-то, должно быть, встречавшийся, раз знает ее имя. Эдвин проталкивался, его отталкивали.
— Нельзя ли, — попросил певец, — получить разрешение закончить песню? Еще несколько строчек, и все. Позвольте мне вымолить в качестве одолжения эту небольшую любезность, черт побери. — Загудело сердитое одобрение.
Шейла и Найджел молчаливо переговаривались друг с другом: слишком людно, слишком неудобно, слишком трудно получить выпивку, пошли куда-нибудь, где потише. Слишком много патронов сегодня. (Эдвин слишком хороший патрон.)
Вздернем короля Георга, а раков[87] зажарим,Пускай катятся к черту, мы им крепкого чаю заварим.
Шейла с Найджелом уходили.
— Шейла! — закричал Эдвин. Раздавались хлопки, соболезнования певцу, засверкали суровые взгляды на Эдвина. Он отчаянно пытался проложить дорогу к своей уходившей жене. — Шейла!
— Я не сгожусь? — сказала бесстыжая меднолобая женщина, не художница, просто торговка, принужденная к членству во множестве клубов запретом министерства внутренних дел на уличную мелочную торговлю. Она могла предложить богатому Эдвину плоть, — лучше краски. Певец, схватив гитару за шею, шагнул к Эдвину и сказал:
— Дурные манеры, вот чего я иногда терпеть не могу. Еще меньше терплю целенаправленные оскорбления. — И схватил Эдвина за пиджак. — Требую извинений.
— Почему? За что? Слушайте, вон там моя жена. Я должен к ней подойти. Ради Христа…
— Ты же Шейлой меня обозвал. Я хорошо слышал. Ты весь вечер меня доставал. Ну, я этого не потерплю…
Эдвин сбросил пиджак и попробовал улизнуть. Певец потянулся к воротничку Эдвина. Эдвин, разозлившись, толкнул его. Певец схватил Эдвина за волосы, которые, к его ужасу, мигом остались у него в руках.
— Ну, гляди, чего наделал, — сказала меднолобая женщина. — Ответишь за это.
Байронический парик уже начал быстрый путь по клубу на уровне голов, как в игре в фанты, когда все боятся, что музыка вдруг остановится, и психопатически передают фант. Эдвин погнался за ним. Ф. Уиллоуби не помогал; он по-негритянски хохотал, обнажая надгробные плиты зубов. Парик достиг стойки бара, угнездился в небольшом пространстве над косоглазием бармена. Потом быстро завершил эллиптическое движение, вернувшись под бурные аплодисменты к Эдвину посредством шерстяной девушки, неуклюже сделавшей реверанс.
— Не особенно обращай внимание, милый, — посоветовала меднолобая женщина. — Пускай смеются, если хочется. Лысые мужчины, по-моему, привлекательные. — Она сама была привлекательной, хоть и меднолобо-бесстыжей: дерзкое медное тело, крутые плотные завитки волос медного цвета, груди под горчичным свитером сулили медную твердость. Подобное утверждение было милым с ее стороны. Эдвин выбрался, глянул направо, налево. Ни того, ни другого не видно. Наверно, поймали такси. Или очутились в каком-нибудь баре поблизости. Трудоемкое это и пьяное дело — искать свою жену.
Глава 22
Пока речь шла о розысках по пивным, проблема заключалась во времени: очень уж мало его оставалось. Вскоре совсем не осталось — бармен четвертого бара объявил о закрытии. В каждом из трех первых баров Эдвин приобретал двойной скотч, двадцать «Сениор Сервис» и четыре фунта двадцать шиллингов с пенни, постоянно оглядываясь в поисках Шейлы. Радуясь нарастающему приливу подлинных денег в брючном кармане, начал гадать, зачем он ее ищет. Потом вспомнил: любовь. Вон оно что, любовь. Так он и знал, должно быть что-нибудь.
— Сними с головы эту штуку, — сказала медная женщина. — Гораздо без нее симпатичней. Честно. Люблю лысых мужчин. — Бармен объявил, что заказы последние, и она подошла к стойке бара. — Спасибо, милый, — сказала она. — Мне то же самое, что тебе, и лучше купи бутылку с собой.
— С меня хватит, — отказался Эдвин. — Хорошенького…
— Ни за что на свете, — заявила она. — Еще не вечер, а ты такой красивый, — и исполнила те самые легкие ритуальные колебания бедрами, которые порой проделывают женщины.
— На самом деле, это я должен был бы сказать, — заметил Эдвин.
— Не бери в голову, — отмахнулась она. — Хватит времени для комплиментов. И, — сказала она бармену, беря свой двойной скотч, — вот этот джентльмен хочет купить навынос бутылку «Мартеля» три звездочки. — Эдвин протянул еще пять фунтов.
— Да у тебя их навалом, шеф, — добродушно заметил бармен. — Сам рисуешь, или как?
— Сам, — сказал Эдвин. — Неплохо для любителя, правда? — Все от души посмеялись над этим шутливым обменом репликами.
— Милый, как тебя звать? — спросила женщина.
Эдвин быстро сообразил и сказал:
— Эдди Рейлтон.
— Кому ты мозги пудришь? Эдди Рейлтон играет по телику на трубе. То есть, надо бы сказать, играл. Он теперь доктор. Да, говорят, завтра вечером снова будет играть. Обалденно смотрится.
— Ладно, — сдался Эдвин. — Сдаюсь. По-настоящему меня зовут Боб Каридж.
— Ой, какое милое имя. Как у большой овчарки или типа того. Правда, прелесть? На самом деле надо бы волосы зачесать на глаза. — Эдвин послушался, низко надвинул парик. Она благодарственно громко расхохоталась, и он спросил:
— А тебя как зовут?
