Ричард Калич - Нигилэстет
Мне теперь некуда торопиться. У нас уйма времени.
Иногда я помещаю на подушки два маленьких предмета против одного большого. Иногда три. В некоторых случаях даже шесть против одного. Бродски никогда не выбирает больше трех маленьких предметов вместо одного большого. Его максимальный уровень обмена, похоже, только три.
На самом деле большие предметы я не кладу на подушку, а ставлю рядом. Бродски без труда делает свой выбор. Для него нет различия, лежит ли этот предмет на подушке или находится рядом.
* * *От буфета осталось пустое место (буквально). Это первый предмет в квартире, который исчез полностью. Начать с того, что у меня было не так уж много вещей, поскольку я холостяк, но все нее некоторые из них имели для Бродски большую ценность. Например, его блюдце с росписью по мотивам Матисса и чашка с росписью по мотивам Пикассо. Когда ему пришлось выбирать между ними, это был для него печальный день. После этого он был так подавлен, что явно потерял аппетит. Теперь, каждый раз, когда мы садимся завтракать (он на самом деле большее не сидит: кухонный стол исчез, так же как и стулья, и мы оба едим на полу; я держу его на руках, как ребенка), первое, что я предлагаю ему, – это освежающий напиток. Не потому что Бродски так уж сильно любит его, а потому что это дает мне возможность использовать один предмет из кухонных принадлежностей, который я спас от выброса в мусорный мешок. Старую армейскую металлическую кружку. Увы, Бродски не сделал из нее ни глотка.
Поскольку сегодня Бродски отказался использовать свой универсальный держатель, чтобы самостоятельно принимать пищу, я вынужден был запихивать ему еду в горло пальцами. В противном случае он не стал бы есть. Я не хочу, чтобы он умер от голода… во всяком случае, пока. И поскольку у него больше нет фартука, большинство из того, что он ест, жидкое и твердое, остается у него на лице или на шее, вместо того чтобы попадать по назначению – в живот. Когда он наконец готов заниматься живописью, он напоминает нечто среднее между старым армейским полевым поваром, который только что закончил кормить целую армию, и типичным художником, равнодушным к грязи. Одна пикантная подробность: вряд ли можно найти различие между грязью, помоями и жирными пятнами, оставшимися от его еды, и пятнами, кляксами и мазками масляной краски, остающимися после его ежедневных занятий живописью.
Всегда в одно и то же время, в одном и том же месте я кладу перед ним на подушки какой-нибудь предмет.
Сегодня после полудня, закончив рисовать, Бродски погрузился в задумчивость. Вы угадали, так же как и я, о чем он грустно размышлял. О чем еще, если не о том, что принесет ему завтрашнее утро.
Теперь давайте посмотрим. Что я выберу?
Я знаю. Осталась последняя из его репродукций, любимая, «Крик» Мунка. И в пару к ней его кровать, предмет, если и не имеющий эстетической ценности, зато большой, функциональный и необходимый для сна и отдыха в течение от восьми до двенадцати часов, которые он в ней проводит (иногда больше). Она как никакой другой материальный предмет составляет неотъемлемую часть его мира.
Я предоставляю вам самим угадать, что он выбрал для отправки в блестящий черный мусорный мешок.
Итак, сейчас он лежит на полу среди кучи потрепанных одеял и грязных простыней, утратив даже возможность с комфортом уснуть. И очнувшись от сна, который стал нестерпим, он обнаруживает, что его ночной кошмар не закончился, что он продолжается. Все, чего он боялся и что видел во сне, становится явью.
Это заключительное наказание оправдывает самые лучшие мои ожидания. Мне столько предстоит сделать. И конечно, я все это сделаю.
И вот снова, ближе к вечеру, после того как он совершил свой утренний ритуал и закончил очередной сеанс живописи, я стою в дальнем углу комнаты, спиной к нему, не обращая на него внимания, полностью занятый своими мыслями, думая о том, что бы мне такое поместить на подушки завтра, или улыбаюсь, вспоминая его утреннюю реакцию, а он сидит на своем кресле, уставясь в пустое пространство перед собой, и гневно хлопает по телу обрубками рук. А когда я неожиданно поворачиваюсь к нему лицом, хлопанье прекращается, но он продолжает смотреть (прямо на меня), призвавшись спиной к спинке кресла, с видом крайнего потрясения.
На это ушли недели – месяцы! – в конце концов исчезло всё – предметы искусства, статуэтки, даже его собственные работы. Остались только принадлежности для живописи и экипировка, кресло, протезы для рук и холст, над которым он работает: Он трудился над ним последнюю неделю, и даже несмотря на то, что его скорость значительно снизилась, качество работы оставалось прежним. Маленький ублюдок такой же прилежный и непреклонный, как и в начале заключительного наказания. Но сегодня утром, малыш… Сегодня Утром Начинается Заключительная Фаза Заключительного Наказания. На подушке перед собой ты найдешь кое-что, н-е-о-б-х-о-д-и-м-о-е для занятия живописью. И даже если это «кое-что» только начало, не более чем жест, если мои подсчеты верны, это станет началом; конца для тебя.
Не могу дождаться, чтобы увидеть твое лицо сегодня утром.
И какое действие это возымеет на твою живопись.
Итак, давайте посмотрим. Что я выберу?
Предмет, который я выбрал, был наполовину использованным тюбиком краски. На другую подушку я положил тюбик зубной пасты, наиболее подходящий по размеру и форме. Цвет краски, серый Пейн, один из любимых у Бродски. В последний месяц он использовал его почти на каждом холсте, над которым работал. Но несмотря на то, что Бродски очень быстро выбрал краску, его первоначальной реакцией было смущение. Как будто мой дорогуша никогда не думал над тем, что ему придется делать такой выбор… или думал, и, может, слишком много? В самом деле: то обстоятельство, что на одну из подушек был помещен предмет, с помощью которого он должен заниматься искусством, явно вызвало у него страхи беспокойство. Конечно, весь день у него был испорчен. Он не только не получал удовольствия от завтрака – откусывал маленькие кусочки время от времени, но не глотал их, а держал за щекой, – он и не рисовал. Или, вернее, рисовал, но было очевидно, что предмет его усилий не соответствует его высоким стандартам.
Это было особенно интересно, хотя лишь до тех пор, пока он не увлекся своей живописью. Когда он дотянулся держателем до такого же тюбика с краской и начал выдавливать его на холст, в его взгляде появилось выражение простодушного страха. Нет, это было больше похоже на признательность. На благодарность. Он был благодарен. И все время, работая, он не отрывал от меня взгляда, даже повернул свою испачканную дряблую шею на 270 градусов, когда я вышел из его поля зрения. Мое предположение – дорогой малыш опасался, что я отберу у него краску. Но я бы никогда этого не сделал. Это не в моих правилах – уменьшать его мир. Он будет делать это сам. Я только кладу головы под гильотину. Отрубает их Бродски. Да: Бродски свой собственный палач.
Сегодня утром я предложил Бродски, как я считаю, важный выбор: его держатель против любимой кисти. И это произошло. В первый раз со времени своего первоначального выбора он не мог принять решение. Его взгляд перелетал с одного предмета на другой, должно быть, тысячу раз за последние три часа, как будто он присутствовал на теннисном матче, прежде чем он наконец остановился на кисти. Тихонько подкравшись к нему на цыпочках, я не проронил ни звука. Ни единого слова ободрения. Несмотря на его рыдания, вой, скрежет зубов и даже случайно брошенный на меня взгляд упрека, я чувствовал, что необходимо оставить его на этот раз одного, наедине с его мыслями. Далее несмотря на то, что я всего лишь в нескольких дюймах от него, в средоточии его постоянно уменьшающего мира, Бродски должен усвоить тот факт, что я не решу его дилемму за него. Какое бы решение он ни принял, оно будет неправильным; на самом деле решения не существует.
Он уже понимает, что если его мир рушится, то только по его собственной вине.
Конечно, если он не выбирает, он не рисует. Ему нельзя отказываться. Он вынужден принимать решение. Ни одно человеческое существо не может развязать гордиев узел, уклоняясь от ответственности.
А Бродски человек…
Это не перестает меня удивлять.
Бродски перестал есть неделю назад; я тоже. Во-первых, потому что мне забавно было посмотреть, какие муки причиняет ему голод. А потом просто потому, что я потерял аппетит. Как можно есть в этой грязи и мерзости? Вокруг меня лужи мочи и тошнотворное зловоние. А хуже всего… что он выносит все это. Что он продолжает сопротивляться. Я предполагал, что дух его будет сломлен давно. Но нет. Он все еще отстаивает свои права. Он все еще рисует! Сказать по правде, я удивляюсь, как я еще жив из-за разочарований, которые из-за него испытываю. Но я буду продолжать до конца. Так помоги же мне. Если это убьет нас обоих… Я буду продолжать до конца.
