Лоуренс Норфолк - В обличье вепря
На ней было хлопчатобумажное летнее платье в мелкий синий цветочек. Едва заметный макияж, небрежно подколотые волосы. Он заглянул в переднюю гостиную. На столе печенье и пирожные.
— Куда — в город? — спросил он, хотя ответ знал заранее.
Отец выпивает с Петре Вальтером, который работает доводчиком на мебельной фабрике Люпу и живет на Флюргассе. У них был план эмигрировать вместе с семьями в Южную Америку; оба прекрасно знали, что плану этому воплотиться в жизнь не суждено ни при каких условиях, но тем не менее он требовал длительных и усердных обсуждений, по два-три раза в неделю. До этого был другой план: построить на маленьком клочке земли, который достался двум братьям, работающим на складе пиломатериалов, в наследство, несколько домов двойного назначения. Внизу мастерская, наверху жилые комнаты. А до этого речь шла об организации маклерской конторы по грузовым перевозкам — или все-таки в промежуток вклинивается та несчастная авантюра, на паях с шурином, дядей Давидом?
— Где все? — спросила мама, — Где Рут?
— На репетиции, — без всякого выражения в голосе ответил он. — Она же тебе говорила.
— По понедельникам и четвергам, — с отсутствующим видом повторила мама, — Ну что же, значит, придется удовольствоваться обществом Якоба, Лотты и — кто там еще? Эрих? В прошлый раз у нас вышел чудесный разговор о… О чем бишь мы говорили в тот раз? И столько всего недоговоренного осталось.
Она заглянула ему через плечо, так, словно ожидала увидеть лестницу, битком забитую гостями, которых — и она прекрасно об этом знала — там, конечно же, не было. Продолжения «того» разговора не будет, да и сам разговор состоялся уже более двух месяцев тому назад.
— Ведь ты же мне обещал, Сол, — сказала она с упреком в голосе. И сделала не слишком определенный жест в сторону кухни, — Я на эти приготовления целый день убила, а ты даже не удосужился привести друзей просто попить чаю. Почему?
Он уловил в ее голосе нарастающую звонкую нотку и подавил в себе желание ответить, что ничего подобного он ее делать не заставлял. «Самая печальная лошадь на свете». Что Рут имела в виду?
Тон у мамы стал более резким. Она покачала головой и сказала:
— Я так от тебя устала, Сол. Я за последнее время вообще очень устала.
Это была правда, и Сол это знал. Часто он возвращался домой и обнаруживал, что она даже не вставала с постели и пролежала весь день, глядя прямо перед собой, в потолок, в одну точку. Что-то с ней было не так, и говорить об этом было не принято. Однажды он услышал, как она плачет в передней гостиной, вышел к ней и сказал, что дальше так продолжаться не может. Она улыбнулась сквозь слезы, тронутая его заботой, и сказала, чтобы он по этому поводу не переживал. Он взял обеими руками ее ладонь и попытался поговорить с ней начистоту. Им всем нужно будет измениться, всем троим. Она кивнула, потом высвободила руку, поднялась и пошла через всю комнату к буфету, где в хрустальной вазе стоял букет сухих цветов.
Потом вынесла вазу в выложенный плиткой коридор и уронила ее на пол.
А сейчас она просто повернулась к нему спиной, быстрым шагом ушла на кухню и затворила за собой дверь. Перезвон посуды и звук чая, который выливают из заварочного чайника. Должно быть, не час и не два простоял на столе, совершенно холодный. Тарелки и блюдца составить в стопки, чашки повесить на место. Потом на несколько секунд — тишина. А потом он услышал, как она плачет.
Он стоял и слушал, не в силах сделать шаг ни вперед, ни назад. Ему не хотелось ни оставаться здесь, ни уезжать отсюда.
Вена. Париж. Берлин.
— Что такое ты на этот раз натворил?
Он вздрогнул, услышав голос отца. Сквозь легкую одышку после подъема по лестнице.
— Что ты натворил? — повторил отец.
Сол покачал головой и отвернулся.
— Ничего.
— Вот именно, — тут же среагировал отец. — Ни на что другое ты и не способен.
* * *Через ритуал извержения Сол прошел в состоянии плавающем — при полной ясности видения: рукопожатия, снятие макияжа, коридоры, лифт. Двери лифта раскатились в стороны, открыв вид на далекие стеклянные стены, в которых бесплотные образы мужчин и женщин, раскинувшихся на низеньких кушетках и креслах, смотрели на свисающие с потолка экраны.
— Мадам Лакнер была вынуждена уехать чуть раньше, — раздался над ухом голос Славы, — Вся ее группа уже собралась в ресторане. Она просила передать вам свои извинения.
Сол кивнул и подумал, что ей бы ничего подобного даже и в голову не пришло. Хотя — то была Рут тридцатилетней давности, напомнил он себе. Он окинул взглядом масштабно вылепленное пространство фойе. Людям, которые знали цену умению выглядеть постоянно чем-то занятыми, здесь приходилось откровенно бездельничать, и за этим состоянием дискомфорта тщательным образом надзирали одетые в униформу охранники и служащие. В качестве награды людям этим дозволялось некое непродолжительное время поплавать в водянистом глобусе циклопьего глаза. Как и ему только что.
— Машина ждет, — сказал Слава. — Водитель знает адрес.
Начальная и конечная точки пути были расположены на улицах больших, знакомых. Соединяла их между собой путаная головоломка маленьких парижских улочек. Водитель пробормотал что-то невнятное в качестве приветствия и потом за всю дорогу не предпринял ни одной попытки вступить в разговор, так что Сол был полностью предоставлен собственным мыслям. Отсутствие Рут обострило ощущение того, что эту короткую автомобильную поездку он хотел совершить с ней вместе. Он откинулся назад и принялся смотреть на стробоскопическую пульсацию уличных фонарей в окне машины. Когда они обнялись, она так и вцепилась ему в спину; он почувствовал ее ногти даже сквозь пиджак и рубашку. Но потом, когда она отступила на шаг, чтобы посмотреть ему в глаза, вид у нее был вполне собранный и отстраненный. Из года в год до него доходили сведения о ее триумфах и — время от времени — о неудачах: номинации на престижные премии, разрыв контракта со студией, развод, скандальный даже по калифорнийским меркам, период молчания, новый выход на сцену — уже в качестве режиссера. Первые ее три фильма во Франции не показывали, но потом она сняла «Ничтожность» с Полем Сандором, и эту картину крутили уже повсюду. Игра звезды показалась Солу чересчур самовлюбленной, а сам фильм вызвал в нем смутное чувство беспокойства, поскольку от той Рут, которую он помнил, там не было ровным счетом ничего. Следом вышла «Голубая заря», критиками принятая в штыки, но еще более успешная. И вот теперь — «Die Keilerjagd», или как там она собирается назвать этот фильм.
Разрозненные факты. О жизни, которая связывала их воедино, — американской жизни Рут — он знал не больше, чем она могла знать о его собственной. За двадцать пять лет они поговорили дважды, и оба раза по телефону. Второй разговор состоялся три недели тому назад, когда переговоры между Модерссоном и продюсером фильма окончательно зашли в тупик, выход из которого, судя по всему, могли найти только режиссер и поэт. Поговорили как-то несвязно. Он не слишком удачно попытался пошутить насчет ее акцента, и Руг тут же спросила, что он имеет в виду. Она поинтересовалась, какая погода стоит «в Европе» в это время года.
Первый разговор выпал у него из памяти практически совершенно. Даже пятнадцать лет спустя те несколько совершенно непрозрачных минут, когда он, пьяный в дым, лепил что-то невообразимое женщине, находившейся в тысячах миль от него, казались пропастью, черным провалом, отделявшим человека, который ждет у себя в квартире, у телефона, пока оператор соединит его с нужным номером, от другого, совсем другого человека, который несколькими часами позже просыпается на полу в той же самой квартире, рядом с раздраженно гудящей телефонной трубкой. Эта пропасть снилась ему по ночам. Иногда он через нее перепрыгивал, но чаще спотыкался на подходе, на самом краю, и тогда все его тело сковывала тягостная, муторная вялость. Он чувствовал, что не в состоянии сделать ни единого движения, чтобы спастись, — вообще ничего не в состоянии сделать, кроме как продолжить неизбежную траекторию, которая ведет через край, вниз. Он падал, но никогда не достигал дна. Он просыпался за секунду до удара, весь в поту — и его била дрожь. Он так и не знал, что сказал ей тогда.
Подвеска автомобиля покачивалась в своем тихом ритме, мягко толкая его в бок, когда водитель вводил тяжелую машину в очередной поворот. Вскоре впереди показалось название ресторана — голубые неоновые буквы на высоком белом фасаде гостиницы.
Лицо Сандора было знакомо Солу по афишам, которые с завидной регулярностью, примерно раз в полгода, появлялись по всему Парижу. Гигантское лицо — и костюмы, которые раз от разу, с ростом популярности кинозвезды, становились все более нелепыми: ковбои, солдаты, боксер. Он оставался Полем Сандором, и все эти роли обтекали его, как вода, не проникая под кожу. Со своей стороны он сообщал им некую зыбкую странность, и, по мере того как он становился птицей все более высокого полета, сами фильмы начали вбирать в себя всепобеждающую витальность Сандора — за счет всего остального. Чем лучше играл Сандор, тем более убогим выходил фильм с его участием. И тогда, буквально за один год, его зритель перестал на него ходить.
