Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

Много позже, в других альбомах, вспыхнут плутоватые Пульчинеллы, томные дамы полусвета, пестрые, как попугаи, охотники, старлетки в неописуемых боа, саблезубые пираты и даже одна обаятельная гейша. Ничто в этом лихорадочном бурлеске не напомнит любителю старины о малыше в шотландской юбочке. Этот малыш уснул, а день, когда он проснулся – проснулся и обнаружил, что... – длился долгие годы.

BLACKBIRD FLY

Пели. Все время пели.

Где они пели – птицы, которые пели?

Меня хлестали по щекам, как в начале плохого романа или конце хорошего сна. Но я – хитрая бестия – изогнулась, захлопала крыльями, как те голуби, что слетели только что с красной черепицы.

– Жужа!

Обняв дымоход одним крылом, я резко выпростала второе и, натянув одеяло на голову, попыталась сцепить крылья замком – но нет, куда там – и застыла в этом полуобъятии, прислонив голову к теплому камню. Те, что были по ту сторону одеяла, продолжали бормотать. Что-то такое несусветное они там творили с буквой «ж», будто склоняли ее в разных падежах, а потом взяли и умыкнули меня с крыши.

– Жужа, Жужка!

Было холодно, одеяло исчезло. У кровати стоял Тим – размытый, мерцающий по краям, под сенью крыл своих. Смотреть на него сквозь узкие щелки глаз было невыносимо больно. Хотелось, как при взгляде на солнце, лить и лить слезы.

– Послушай, – сияние приблизилось, – ты понимаешь, что я говорю? Да не мигай ты так! Ты меня вообще видишь?

– Я вижу твой нимб.

Закрыв глаза, я упала на подушку.

– Жужа, ну Жужа же!

– Хватит абабагаламажить. Я спать хочу, – выдохнул кто-то моим голосом.

– Ты мне нужна. Это очень важно.

– Пора сопрягать?

– Что?

С мясом выдрав себя из мягких просторов, где разница между «сопрягать» и «запрягать» не видна и не имеет смысла, я, поеживаясь, села на постели.

– А где мое одеяло?

– На полу. Надо же было как-то тебя разбудить. Я здесь ору уже часа два, и все без толку.

– Это ты меня бил по щекам?

– Ну, отвесил пару оплеух... Я же говорю, тебя не добудишься...

– Я думала, мне все это снится... Мне все это снится?

– Все мы, говорят, друг другу снимся. Нужна твоя помощь.

– А что такое?

– Сейчас сама увидишь. И даже услышишь. Идем.

Тим вышел в коридор. Я заметалась по комнате в поисках чего-нибудь теплого, запуталась ногами в одеяле и чуть не растянулась на полу. Завязалась драка. Высвободившись, я завернулась в бренные останки врага, как какой-нибудь неандерталец в шкуру мамонта, и прошлепала в коридор.

– Ну где ты там? – донеслось с первого этажа.

Волоча по полу тяжелый шлейф одеяла, внося разброд в строгую геометрию ковровых дорожек, я засеменила к лестнице и, подобрав свою рясу, скатилась вниз. Тим выглядел удивленным, но от комментариев воздержался. Возле комнаты Чио мы остановились, и Тим, взяв меня за плечи, стал что-то говорить, но слова его заглушил крик, будто там, за дверью, кто-то специально дожидался нашего прихода. Тим вздрогнул, отнял руки. Одеяло сползло на пол и съежилось. Я зажала уши с такой силой, что еще немного – и череп раскололся бы, как гнилая тыква. Во всем этом ужасе ясно было одно – кричал не человек и не зверь. Это было что-то жалкое и невозможное – вроде стенаний согнутой в бараний рог консервной банки. Тим потянул меня за руку – я завозилась с одеялом – да оставь ты его, оставь. – и мы вошли.

Кричала Чио. Мокрая, завернутая в простыню, она сидела на своей кукольной кровати, вцепившись в белого от испуга, всклокоченного Леву, который и сам, казалось, вот-вот закричит. Розовато-желтая спаленка в рюшах, комнатка-крем-брюле, напоминала сейчас вывернутую наизнанку дамскую сумочку. Все было раскурочено, разъято, разодрано в клочья. Мохнатый ковер был мокрым, у самой кровати что-то хищно поблескивало, а на столике у изголовья лежала расколотая надвое чашка с синим ободком.

– Ну что? – спросил Тим.

Когда мы вошли, крик сбился на карканье и кашель.

– Она кусается, – захныкал Лева. Его полосатая пижама, борода, даже брови и ресницы были мокрыми.

– Сейчас будем поить.

– Я больше не могу. Она все плачет и плачет...

Пропустив мимо ушей всхлипы Левы, Тим взял со столика стакан с какой-то сероватой мутью и жестом подозвал меня.

– Мы будем держать, а ты постараешься влить в нее как можно больше из этого стакана.

– Но что случилось? – только и смогла выдавить я.

– Потом, все потом.

Тим всучил мне стакан и, произведя рокировку с Левой, обнял Чио, стал гладить ее мокрые волосы, нашептывать что-то бессмысленно-успокоительное. Она продолжала вздрагивать, но нервное карканье прекратилось. Лева со вздохом умостился у Чио в ногах и положил свою огромную лапищу на ее тонкие щиколотки. Прижавшись заплаканной щекой к черной рубашке Тима, Чио с интересом разглядывала его черную пуговицу. Я неуверенно присела возле них, ощутив жар, пугливыми волнами исходивший от закутанного в простыню тела.

– Люня, детка, ты узнаешь Жужу? Смотри, что она тебе принесла. Что-то очень вкусное.

Никогда раньше он не называл ее Люней. Чио однажды сказала мне, что Люней, Люнечкой или Мийкой называл ее в детстве отец. Я осторожно поднесла стакан к ее бескровным губам. Черная бархатка на нежной шее была мокрой, быть может, от слез. Воспаленные глаза уменьшились, холодная голубизна затвердела, пошла трещинами, взгляд казался пустым, занавешенным, словно там, за мутной пеленой, совершалось что-то, перетянувшее на себя все ее внимание, все душевные силы, не оставив ничего для внешнего мира. Красивый округлый подбородок Чио мелко вздрагивал, капля воды, скатившись со лба, повисла на носу.

– Люнечка, выпей, будь умницей, – приговаривал вкрадчивый Тим.

Чио приоткрыла рот. Я поднесла стакан еще ближе и содрогнулась, услышав, как он стукнулся обо что-то твердое.

– Она зубы сцепила, как в прошлый раз, – прошептал Лева.

– Молчи, – огрызнулся Тим. – Люня, малыш, ты всегда меня слушалась, правда? Даже когда не стоило слушаться. Я ведь твой лучший друг. И Жужа с Левой. Мы хотим тебе только добра. Выпей это, и все пройдет.

Чио завертела головой. Из воспаленных глаз хлынули слезы.

– Птица, птица, птица, – хрипела она.

– Это лекарство от птиц. Выпей, и они больше не вернутся. Выпей, ну же.

Я снова поднесла стакан к ее губам. С гримасой боли и страха она твердила:

– Птица, птица, птица...

– Ну хватит! Пей! – Тим выхватил у меня стакан и прижал голову Чио к подушке.

– Не нужно! – взмолилась я. – Неужели нельзя без этого? Посмотри, как она мучается... Она не станет пить.

– Это мы еще посмотрим. Не хочет по-хорошему, будет по-плохому.

– Как? Выбьешь ей этим стаканом зубы?

– Выбью, если понадобится!

В этот момент Чио изогнулась, боднула Тима и, высвободив руку, отпихнула стакан. Треснув, он покатился по ковру, оставляя на веселом узоре темный жутковатый шлейф. Чио затихла и прижалась к Тиму.

– Ничего ты не выбьешь, – сказал Лева, провожая стакан восхищенным взглядом. – И вообще... Нужен Бип.

– Ты прекрасно знаешь, что он в «Язычке Коломбины».

– Где? – удивилась я.

– Видишь ли, это клуб, где куча Фантесок, Смеральдин, Фьяметт, юных и не очень влюбленных, но ни одного мало-мальского Арлекина.

– То есть?

– То есть куча кринолинов и ни одного гульфика.

– Он хочет сказать, что это клуб для лесбиянок, – сказал Лева.

– Ну да, цветочки золотистые, волны кудрей прекрасных и так далее, и тому подобное.

В этот момент дверь тихонько отворилась, и в комнату мягко скользнул аккуратный и тихий Черныш.

– О, Черныш! Как мы рады... – подскочил, рассыпаясь в любезностях, Лева.

– Ну наконец-то! Я думал, ты никогда не придешь, – сказал Тим.

Чио вскрикнула, стала вырываться из цепких Тимовых объятий. Минут десять ушло на то, чтобы заставить ее признать старого знакомого. Переложив свое мокрое бремя на толстые плечи Черныша, мы вышли в коридор.

– А что, позвонить ему нельзя? – зашептала я.

– Мобильный, разумеется, отключен.

– А если позвонить по городскому, в этот клуб?

– Занято. Там все время занято.

– Надо же, «Язычок Коломбины»... А где это?

– В центре. – Закурив, Тим уселся на мое одеяло.

– Да нет, это вообще на набережной, – замотал головой Лева.

– Не на набережной, а на Гагарина, сразу за «Макдоналдсом».

– Точно, на набережной – «Балаганчик», – вспомнил Лева.

– В черепушке у тебя балаганчик. Ладно, все это не важно, – устало протянул Тим. – А важно то, что заведение это закрытое, самое закрытое из всех закрытых, и таким отъявленным маскулиновым отродьям, как мы с тобой, туда путь заказан.

– Туда не пускают мужчин? – спросила я.

– И даже некоторых женщин.

– Некоторых?

– Тех несчастных конформисток, что по слабоумию продолжают интересоваться подлецами мужеского полу.

– И как же можно вычислить, кто «слабоумный», а кто нет?

– У них это на лбу выведено, огненными литерами. К тому же, там в дверях стоят две большие купальщицы, в духе Пикассо, и одним взглядом ставят тебе диагноз.