Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

— С ним все, падре Авел, ни я, ни священник из Сан-Каэтано ничем не смогли ему помочь.

— Не совсем так, если он был католик, он, должно быть, всегда находил утешение у святой матери церкви. Христос…

Так начиналось Евангелие от святого Авела, и доктор перебил его:

— Человек для человека пока что может сделать немного. Все мы лишь у истоков всего. — Мгновение он смотрел на пламя очага. — И кроме того, как подумаешь, жизнь и смерть, что это такое?

Неожиданный вопрос краем задел Алваро Силвестре, пробежал из жилки в жилку, из нерва в нерв, отозвался в самом сокровенном уголке его существа. Вдруг стало страшно, словно его ранила из-за угла невидимая рука, и он пробормотал невольно:

— Жизнь и смерть, что это такое?

Разговор продолжался:

— Для нас, католиков, жизнь и смерть — это жизнь и смерть. В один прекрасный день созидательная воля господа свершилась, и он создал…

— Хорошо, но возьмем для примера пчел. Пойдем от простого к сложному. Известно, что после оплодотворения самцам предназначено умереть. И так как оплодотворять и значит создавать, то, я вас спрашиваю…

Все эти вещи вокруг: большая керосиновая лампа, голландский столик, кресла, часы с эмалью, старая ореховая мебель, щипцы на кирпичах очага, — какое беспросветное одиночество. Земли, дом, большая бакалейная лавка с железными волнистыми ставнями, лучшая в округе, в Коимбре такую не часто встретишь (так считал падре Авел), ничто не принадлежало ему, Алваро Силвестре, на самом деле. Богатство впервые в жизни стало вдруг горько, причиняло боль; все это не навсегда, а, так сказать, напрокат, чтобы отдать обратно, когда бог сочтет нужным погрузить его в убожество могилы. Он слушал падре рассеянно.

— Нельзя подходить к животным с человеческой меркой.

— А как же святой Франциск?

Слова, слова. Но он знал, ни один из них не был пронзен страхом. Жизнь и смерть, что это такое? Смерть — это значит потерять земли, лавку, деньги навсегда и сгнить, быть пожранным червями; так вот откуда его отвращение к мелким насекомым, паукам, земляным червям, жукам, сороконожкам, разным личинкам, всему этому кишащему множеству маленьких чудовищ. Он сложил руки, словно уже умер, — потому что, нет, смерть существует, — и мало-помалу увидел себя в открытом гробу, а гроб стоял в доме, он услышал даже прощальный шепот людей. А потом он был брошен в могильную пасть. Известка. Земля. Надгробие. И одиночество. Другие идут домой, а он там, придавлен, один-одинешенек, и придется еще раз умирать, потому что все это было как бы на самом деле, и в то же время он видел и понимал все: и чей-то надгробный лепет, и латынь падре Авела на кладбище, и комья земли по гробу, и суету червей.

Он потянулся за бренди, чтобы не закричать. Никогда он не чувствовал с такой остротой, что жизнь его, стена из вековых каменных плит, может рассыпаться, он жил, не думая, что умрет, часто исповедовался перед падре Авелем, искренне давая отчет богу в самых ничтожных своих поступках во имя смутной гипотезы о суде, о дне божественного гнева где-то там, впереди, ну и чтобы не рассердить небеса на случай болезни, несчастья, пожара в магазине, но теперь дело оборачивалось тоньше, время, отсчитанное смертью, сгущало страх, угрызения. Он попытался поймать взгляд жены, как испуганный мальчик, просящий о помощи: спаси, Мария.

В этот самый момент дона Виоланте подвела итог спорам:

— Король и народ, все в землю пойдет.

Все в землю пойдет. В конце концов все они умрут, падре, доктор, дамы, эта мысль несколько утешила его; увлеченные настроением вечера, они вновь разговорились, высказывая резоны против доктора Нето, им в голову не могло прийти то, что чудилось Алваро за их плечами, — жена, например, которая только что презрела его мольбу: «Не надо, Мария, обойдусь без тебя, я разгадал загадку, — бренность, единый для всех путь, смешаться с известью и одиночеством других людей, но душа? Потому что ведь существует еще душа, и что же, ее душа выше моей?» Он прикрыл веки, сжал их до боли, странные, нелепые видения начали являться ему из смутного мира, рожденного словами врача и бренди, странные превращения: лошади с распущенными огненными гривами, женщина-призрак верхом, призрачное седло, призрачный черпак, отблеск огня в волосах — амазонка, скачущая сквозь пламя, за ней скакала вся остальная компания — падре Авел, дона Клаудия, дона Виоланте, доктор Нето и он сам. Они боролись с едким серным пламенем, корчились в черном дыму, обугленные, жалкие, погибающие. То был ад, они были в аду.

XI

Когда гости ушли, он зажег свечу в подсвечнике и пошел в залу, служившую ему кабинетом. Жена смотрела вслед в раскрытую дверь. Муж казался сейчас еще более приземистым, более безобразным, чем всегда. Свет свечи бился о стены коридора, тень закрывала стены, бежала вверх, к потолку, и оттуда падала ему на плечи; шел, спотыкаясь, вероятно, хмельной, и, предположив это, она вспомнила о бутылке бренди: высосал все до капли, так и есть, напился, как погонщик мулов. Она видела, как он исчез за поворотом коридора, слышала, как скрипит пол, когда сапоги ступают мимо дорожки, затем дом умолк.

Он поставил подсвечник на письменный стол и, пока искал письмо Леополдино, обдумывал две проблемы, их следовало решить немедленно. «Во-первых, не желаю, чтобы меня зарывали в землю». С того дня как старик Силвестре впервые подумал о собственном склепе, прошло много времени, но, вцепившись в деньги, как клещ в собачье ухо, он так и не собрался что-нибудь предпринять. Приходил мраморщик, склеп потянул на несколько миллионов рейсов, и, здоровый, как молодой жеребец, старик все откладывал и откладывал, — кой дьявол, поторопишься, а смерть и поймает: ага, гнездо свито, сороку на погост. Кончилось тем, что пришлось ему улечься в мелкой и самой простой могиле, из тех, что похуже. «Этого я и не хочу, что ни говори, в склеп хоть пробивается воздух и свет, не так уж это мало, когда тебя, за оградой, навестит сноп света, порыв ветра, ласковый запах осенней земли. Надо распорядиться о склепе, и чем скорее, тем лучше».

Изжога подступала к горлу рывками, может быть, закричать погромче, земля во рту, целые лопаты земли, ни за что, ни за что! Господи Иисусе, благословенный, какая жгучая штука желудок, эти испанские фрикадельки встали ежами. Письмо брата нашлось наконец в бумагах на письменном столе. Он перенес свечу на пианино — жена оставила его открытым — и, прилепив свечу на клавиши, услышал пронзительный звук, который его рассмешил. Он подошел к винному поставцу, открыл стеклянную дверцу, налил рюмку портвейна: желудочное винцо, падре Авел, слабительное. Сел на табурет у пианино и, разложив письмо на пюпитре, поверх нотного альбома романсов, привезенного женой из Алвы, начал читать вслух:

— «Луанда, шестнадцатое октября.

Я снова здесь, в столице нашей Анголы, после шести лет дремучей глуши. Почему я тебе не писал, вот поэтому по самому, — сельва, черномазые, цивилизация где-то на Луне, а я сижу у черта на рогах, произведенный в советники вождем племени каннибалов, чем и спас себе шкуру, потому, ты же знаешь, я всегда умел выйти сухим из воды. Даже в колдунах я у них ходил. Я не берусь объяснить, что такое Африка, понять Африку — это надо жить там и видеть. Черный сброд, там, где я был, не такие уж плохие ребята, и, после того как я их приручил, хотя это стоило мне усилий, пошли вместе со мной искать сокровища Соломоновых копей, про это есть в книжке, посмотри на полке в Монтоуро, свояченица сама покупала…»

Он с трудом поднялся на ноги, взял свечу и пошел к книжной полке посмотреть, где там про Соломоновы копи, но не нашел, зато заглянул в заветный шкафчик и налил еще портвейна, держа подсвечник, вернулся к пианино и пожаловался письму:

— Никаких копей там нет, Леополдино, я ничего не знаю о них.

Он чувствовал, что пьянеет все больше, но изжога как будто угомонилась, и он читал дальше:

— «…свояченица сама покупала. Как она там, кстати, братишка? Что меня спасло, пока мы хлюпали по здешним болотам, — это мое железное здоровье. Вождь дал мне тридцать негров, двух слонов, всякой всячины на дорогу и двух женщин со своего ложа для моего личного употребления. Не читай этих строчек свояченице, но знай, что черная, если ее хорошо прижать, дает больше, чем белая. Нужно только принести водки, а она тут есть, и пусть тогда мне покажут белую с таким коэффициентом полезного действия. Ну, значит, мы шли на юг искать копи. Лихорадка унесла в могилу половину каравана, даже слон один не выдержал и отбыл в лучший мир. С течением лет и трудов я нашел эти знаменитые копи в одном укромном местечке, в скалах, у самого края пустыни. Половина принадлежит вождю — так мы договорились, — но остальное мое, хватит, чтобы накупить домов, особняков, земель, ферм и магазинов, всего, что найдется у вас, и от женского пола отбоя не будет, это ясно.