Аксель Сандемусе - Былое — это сон
Наконец пришла Йенни. Она сияла. Многих она хорошо знала и была рада большому обществу, но когда они с Сусанной обращались друг к другу, в их голосах звучали холодные нотки.
Ты прочтешь эти записки, когда будешь уже молодым человеком, начнешь интересоваться женщинами и думать о любви. Наверно, тебе покажется, что до сих пор я плохо писал о Сусанне. Так оно и есть. Еще тебе покажется, что я слишком тепло говорю о Гюннере и что все это странно.
Видишь ли, я сообщил о Сусанне кое-какие некрасивые подробности, чтобы больше к этому не возвращаться. И все хорошее, что я мог сказать о Гюннере, я сказал тоже, чтобы больше к этому не возвращаться.
Все, что ей в нем нравилось, она возненавидела, когда появился я. Теперь она утверждала, что ненавидела это всегда. Он же, со своей стороны, любил ее без оговорок, любил в ней даже то, от чего других просто мутило. Она говорила, будто тяжелей всего ей терпеть его слабоумного брата. Но ведь я знал ее. Она льстила каждому мужчине, которого хотела опутать, льстила и Гюннеру, заботившемуся о больном брате. Теперь даже смешно вспоминать, что она говорила мне в самом начале, когда повела на меня атаку. Что я необыкновенно порядочный человек, что каждое мое слово золото, что волосы у меня сказочные, а глаза умные и проницательные. К тому же я удивительно чуток и догадлив.
Теперь меня от этого мороз подирает по коже. До чего же примитивна была та ловушка, в которую я попался и в которой барахтаюсь до сих пор. Я вижу презрительные ухмылки всех, кто знал нас. Они и не скрывали своего презрения. Но если не считать, что теперь я был немолод, я влюбился в Сусанну так же упрямо и страстно, как некогда в Агнес.
Я и сейчас так же влюблен в нее.
Несколько недель я верил всему, что она говорила про Гюннера. Сначала она еще сдерживалась: бедный Гюннер! Она убаюкала меня заверениями, что все произойдет очень легко и безболезненно. Заставила поверить, что она сильна и незаурядна.
Наконец Гюннер зашевелился, и тогда она стала поносить его так, что мне пришлось попросить ее замолчать. И даже весьма решительно. Великодушная, гармоничная женщина, о которой я грезил, — только теперь я понял насмешливые улыбки людей, хорошо знавших Сусанну. Была ли она правдива? Она никогда не говорила правду. Гюннер еще в начале нашего знакомства сказал мне, что в этом ее самое большое очарование.
Потом Сусанна поняла, что я вижу ее насквозь. Тогда она как бы закаменела и оставалась такой уже до моего отъезда. Она разговаривала чересчур сдержанно и спокойно. Не отступилась ни от чего, что наговорила на Гюннера, но в остальном начала придерживаться правды, весьма неприятной и щекотливой правды.
Я научил Сусанну ценить самое себя. От этой чести я не могу отказаться. Холодной вежливостью и подчеркнутым чувством собственного достоинства она теперь напоминала королеву. Каждый день, ежесекундно она так и излучала: посмотри на меня и согласись — все, что ты про меня слышал, — наглая ложь.
Я боялся, что долго она так не выдержит. Делал осторожные попытки смягчить ее, вернуть ей прежнюю живость и мечтал услышать ее прежний язвительный смех. Но она так и не оттаяла. Она хотела во что бы то ни стало получить меня, даже если все кругом будут смеяться. Что мне оставалось делать? Или я еще мало принес несчастий?
Я предложил ей брак. Она благородно отказалась — я ей вообще не нужен. Это было сказано с королевским видом и очень многословно, за всеми словами так и слышался крик души: возьми меня, возьми, или меня затопчут!
Она жаждала этого последнего триумфа над Гюннером!
Но не добилась его. Ухватившись за внешний смысл ее слов, я уехал в Сан-Франциско один.
Сусанна — она была Агнес, которая снова вернулась ко мне. Ты еще слишком молод. Не думаю, что ты поймешь меня раньше, чем приблизишься к пятидесяти. Люди говорят, что пожилых мужчин тянет к молоденьким девушкам, и всем это кажется отталкивающим. А дело в том, что жизнь начинает замыкать свой круг: пока не поздно, мы хотим получить Агнес своей юности, женщину, которая опалила нас на всю жизнь, но так нам и не досталась. К несчастью Гюннера, Сусанны и моему собственному, я не нашел себе двадцатилетней.
Я не случайно начал писать о том, как посещал свидетелей прежде, чем рассказал о моей встрече с новой Агнес.
Тогда я еще не понимал, что поехал в Норвегию, чтобы завершить старую любовную историю, но случилось так, что я заново пережил и завершил ее.
«Убийство и любовь — это единственное, о чем стоит писать».
Да, без сомнения. Из неудачного любовника получается хороший солдат, а иногда и поэт.
Не знаю, как объяснить странное чутье, которое есть у женщин на такие вещи, но после той встречи Йенни возненавидела Сусанну. У меня же и мысли не возникло о какой-либо связи с этим надменным и неуверенным в себе существом. Йенни была в бешенстве, она колотила меня кулаками в грудь и шипела:
— Если ты не видишь, что эта мерзкая баба охотится за тобой, значит, ты просто слеп! Это такая… такая… все знают, какая она… да, да, ты здесь чужой, но ты еще услышишь о ее проделках… говорят, будто сумасшедший брат Гюннера…
Я спросил, не хочет ли она получить оплеуху, и твоя уважаемая матушка получила ее. И только после этого между нами воцарился мир.
Последнее, что мне могло прийти в голову, это начать ухаживать за Сусанной Гюннерсен. Долгое время я приглашал только Гюннера, даже не вспоминая о ней, но однажды он сказал:
— Ты не должен забывать и Сусанну!
Гюннер сам рыл себе могилу. Он любил Сусанну сверх всякой меры. Она же вбила себе в голову, будто без нее ему будет гораздо лучше, но в глубине души она, несомненно, уже давно мечтала устроить драму, только так, чтобы все осталось без изменений. То, что случилось, сломило их обоих.
Я это от многих слышал.
Понадобилось некоторое время, чтобы я понял, что возникло между нами в ту встречу, догадался, что снова встретил Агнес. А вот она это сразу почувствовала, гораздо раньше, чем я, хотя ничего не знала и никогда не узнала про Агнес. Потом я увидел вокруг нее и других призраков — Яна Твейта, Улу Вегарда, Алму, Ханнибала и того парня, который однажды ударил меня на улице, хотя я никогда не имел с ним дела. И услыхал то же самое, что и в тот раз, то есть не буквально то же самое, но, слушая грязные намеки по адресу Сусанны, я вспоминал хриплый голос Ханнибала: «Послушай, Юханнес, и чего тебе далась эта Агнес!» И его рассказ о ночной оргии на какой-то квартире, в которой участвовали Хенрик Рыжий, Ханнибал, Агнес и еще одна девушка.
Задело ли меня это? Напротив. Я жил, охваченный горячей радостью и верил, что на шестом десятке мне наконец-то улыбнулось счастье. Я ходил ночами по комнате и слышал смех, по которому тосковал много лет. Узнавал характерное движение головы — оно волновало меня так же, как и в восемнадцать лет. Великая любовь вернулась ко мне, думал я, слишком захваченный ею, чтобы понять, что это всего лишь отава, поднявшаяся после покоса. Черты Сусанны стояли передо мной. Долгое время я думал, что никогда не смогу жить без нее.
И теперь здесь, в Сан-Франциско, я уже не могу различить, кто из них Агнес, а кто — Сусанна. Я не могу отделить их друг от друга. Они настолько слились, что мне кажется, будто мое самое лучшее воспоминание о Сусанне связано с пасмурным ноябрьским днем на берегу фьорда — там я в последний раз видел Агнес. Ветер дул ей в спину, она шла, откинув назад голову, и изо всех сил старалась не расплакаться.
Разве на свете мало женщин? И все-таки я слышу голос только Сусанны, вижу только ее лицо, только ее внимающие глаза.
Однако я знал: все закончится так же, как в прошлый раз, я уеду один, опять несвободный, и вернусь в Америку с такой же кровоточащей раной.
Я уже писал раньше, что никогда особенно не интересовался женщинами; надеюсь, ты веришь, что это правда. В одном рассказе Мопассана меня поразило такое замечание: неженатый нормальный мужчина из хорошего общества может рассчитывать, что к сорока годам у него будет примерно двести пятьдесят детей. При ближайшем рассмотрении приходится признать, что Мопассан не слишком преувеличил. Буржуазный моральный кодекс сделал девушку из хорошей семьи неприкосновенной. Молодые люди обращались к девушкам из низших классов и проституткам. Противозачаточные средства были мало известны, и молодые люди не заботились о судьбе соблазненных девушек. Ведь в те времена еще можно было говорить о соблазнении. В результате рождалось много детей. Все-таки двести пятьдесят — это, по-моему, слишком, это крайняя цифра. Хотя, если учесть, какой образ жизни ведут некоторые мужчины в течение двадцати пяти лет жизни, она окажется не такой уж и высокой.
Если б я жил во времена Мопассана, у меня вряд ли было бы больше полусотни детей, то есть пятая часть того, что можно ждать от так называемого нормального мужчины, причем в это число вошли бы вообще все дети, которые могли бы от меня родиться при всех обстоятельствах. С точки зрения Мопассана можно сказать, что я эротичен всего на десять процентов.
