Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению
— В каждой семье есть свои проблемы, — вставил я.
— Ну вот. И все годы потом я запутывалась все больше и больше. Чем взрослее становилась, тем страшнее мне было. За всеми порядочными отношениями искала какой-то второй план, подозревала всех и вся в разных грехах…
Катя говорила, и ее высокая, как слабый росток, шея слегка пружинила в такт ее фразам. Воротник пижамы снова упал, и я не мог оторвать взгляда от короткого биения шейной артерии. Тук, тук, тук — стучала в ней кровь.
— Только отец… — Катя запнулась.
— Он был у тебя?
— Я не захотела, чтобы он пришел… Но он был, когда я спала. Я знаю…
— Все пройдет, все будет хорошо, — я погладил ее руку. — Все образуется. Мы будем вместе, правда?
— Не знаю… — проговорила Катя.
— Зато я знаю. И верю.
В палату заглянули женщины в таких же пижамах, как и у Кати.
Когда я встал, Катя тоже встала. Поцеловала меня сухими воспаленными губами.
— Ты иди, — сказала она. — Иди.
Я шел к двери, скулило сердце. Все время надеялся, что Катя меня окликнет и я вернусь к ней.
Но она не позвала.
РАССКАЗЫ
Железные качели
— Бобик, а Бобик! Ты скоро? — ору я, надрывая голос. Сегодня утром, уступив слезным просьбам матери, я все-таки сходил в парикмахерскую, и теперь моя голова — голый круглый шар, который со всех сторон обдувают холодные ветры; и какая-то неуверенность появилась во мне; и хочется поскорее увидеть ребят…
Бобик (Сашка Бобин), а живет он на шестом этаже, наконец-то появляется на балконе и орет мне в ответ:
— Ха, Мельник, ты чего так обкарнался? Похож на зэка, ха-ха…
И смеется каким-то скрипучим ржавым смехом. Будто не человек смеется, а дверь скрипит… Тошно даже слушать.
— Сам ты!.. — ору я. — Где гуртуемся?
— В три — к качелям. Усек? — орет он и дружелюбно запускает чем-то в меня. Я еле успеваю увернуться — это засохшая половина булки. Тупо стукается она об асфальт и разваливается на кусочки. Один из них я с тоской поддаю ногой.
Два часа шляться в одиночестве! Куда пойти, чем заняться? Меня охватывает обычная злая раздражительная тоска, как всегда бывает в тех случаях, когда остаюсь один. Домой подниматься не хочется — опять больная мать будет смотреть на меня такими глазами… хоть волком вой. Ну что я могу поделать, если отец каждый день приходит на рогах. «Эх, была бы моя воля…» Но мать сюсюкает с ним… Боится, что он совсем уйдет. Ну и черт с ними!..
Я сажусь на скамейку и закуриваю последнюю сигарету. В школе я уже открыто цыбарю и никто меня не останавливает. На мне, как говорится, крест поставили. В ПТУ норовят спихнуть… Ну и хорошо, что в душу никто не лезет. Тут пыталась одна студенточка из пединститута «подход найти», улыбочку какую-то идиотскую состроит и сюсюкает: «Ванечка, Ванечка, а почему бы тебе в авиамодельный не записаться?» Ну я ей и сказал. Сразу отскочила как ошпаренная. Теперь за километр обходит, бледнеет, как только меня завидит…
Гуляет ветер в нашем дворе. Голо, пусто, ни одного кустика. Недалеко от меня старый мячик пацаньё гоняет. Не хочется лишний раз на «неприятность нарываться», а то бы стрельнул вон у того толстомордика из десятого дома рублик-другой, у него денежки всегда водятся, родители его прямо обожают… Но склочные, до ужаса. Лучше с ними не связываться. А рублик нужен — кончились сигареточки…
Витька Шныров — Косырь по-нашему — вышел бы, что ли. Вообще-то он шестерка, перед Жабой на задних лапках танцует, но хоть поговорить бы с кем — до того голова замерзла. Ни за что не постригся бы, если б не глаза матери. Не могу и секунды в них смотреть. А взглянешь — и кто-то колючей проволокой сердце начинает скручивать и задыхаешься от жалости… Раз не выдержал — забился в кладовку и ревел, как полоумный. Ее ведь везти на юг надо, а отец все деньги пропивает. Дождется он, гад!
А странно: поплакал тогда и так легко стало, отпустило, проволока порвалась как будто. Хорошо девчонкам: выплакалась, и тоска пропала.
Хотя вот наша Маня, наверное, и плакать-то не умеет. Кому хошь голову отвернет — и хоть бы хны. Под стать Жабе. А красивая — закачаешься. А целуется как! Раз Жабы не было, а она под сильным «газом» была и ко мне начала липнуть. Я, честно говоря, струхнул, ведь если Жаба узнает… от него всякого можно ожидать. Но Маня все-таки затащила меня в подъезд… Я чуть не скис, целовались уж очень здорово. Но потом все-таки дал деру, до того не дошло…
И на другой день так и ждал, что Жаба меня ущемит.
Обычно, если он хотел кого-то из своих «поучить», — цыркнет так небрежно слюной тому под ноги, а Костыли (два брата: Колька и Саня Коростылевы) потом отвалят тебе по первое число, а ты и слова поперек вякнуть не смей… Но в тот раз обошлось.
А вообще-то «вертелка» у нас ничего. Жить можно., А без ребятни — тоска зеленая…
Так никуда я и не пошел, два часа шлялся, как неприкаянный, по двору, пугая прохожих своим независимым видом, а ровно в три был у качелей.
Не знаю, зачем и кому понадобилось здесь, на пустыре, делать игровую площадку. Все заржавело, высоко поднималась сорная трава, свистел ветер в пустых железных трубах, предназначенных неизвестно для чего, да терпко пахло полынью, маленьким серебристым лесочком поднявшейся на небольшом холмике.
Работали еще качели, сделанные, наверное, на века. Мы их любили, раскачивались в «лодке», продырявленной в нескольких местах — это Жаба иногда пробовал свой самопал…
Сейчас я уже застал тут Костылей, Пузана и Зонтика.
— Ну, мужики, сегодня сеча будет! — заявил младший Костыль, его неприметные глазки ушли в щелки на рыхлом лице. — Жаба сказал: идем лупить «десятников»!
— Во скоко? — спросил Зонтик — Сашка Бажов, худой, как дистрофик, но верткий в драке, как угорь.
— Во скоко… — передразнил Костыль. — Как стемнеет, и Жаба подойдет. И наши. Ну, пока в «свару» перебросимся?
Я не любил играть в карты. Мне никогда не везло в них. Я забрался в «лодку» и стал медленно раскачиваться. С каждым разом все сильнее и сильнее, все выше и выше! Холодный упорный ветер сопротивлялся мне, толкал меня в грудь, хлестал по щекам, глодал мою голую голову — но я, закрыв глаза от удовольствия, взлетал все выше, поднимался над землей, парил в воздухе, отчаянно летел куда-то со страхом и трепетом, и мне казалось, что я уже навек покинул землю, ребят и буду вечно летать так, никогда не вернусь…
И с сожалением мне пришлось через некоторое время остановиться, вернее, меня остановили, потому что пришел Жаба.
Низенький ростом, но широкий в кости, с угрюмым, как бы треугольным лицом, Димка Жабин был старше нас, сильнее всех, в драки лез лихо, «махался» на заглядение, не каждый к нему подкатится…
— Тусовка будет жесткой, — говорил он, стоя в центре круга. — Все «отоварились»?
Я нащупал в кармане кастет. Мне подарил его один из Костылей, потому что до этого у меня был железный пруток от арматуры, но я его посеял.
Вскоре подвалило еще несколько наших. Как-то сразу синей тенью упали сумерки. Мы, правда, еще выждали несколько часов, потом «снялись с места».
«Десятники» гуртовались, как нам было известно, в небольшом полувыкорчеванном саду, за своей школой. Половина сада была уничтожена, потом сюда навезли бетонных плит, свалили их в беспорядке и большом количестве и получилось нечто вроде катакомб. Конечно, туда мы и соваться не стали, а начали выуживать «десятников» наверх.
Появились они перед нами скоро, высыпав из разных щелей, как тараканы. Было их, как и нас, человек пятнадцать, а может, чуточку поменьше.
— Ну, чего, чего? — Жаба шел к ним осторожным торопким шагом, то и дело сплевывая себе под ноги, чуть сзади двигались мы. — Испугались, сучки хворостатые? Ну, сявки, кто из вас с Жабой схлестнется?
Началось как-то сразу, я даже не успел заметить, кто первым сцепился. Мы старались держаться гуртом, но все тут же смешалось.
На меня кинулся верзила с взлохмаченными патлами.
Я успеваю заметить, что он без железки, и отбиваюсь левой рукой. Но руки у него, как у спрута, длинные, извилистые, гибкие. Я задыхаюсь в них. Еле-еле ухитряюсь вытащить кастет и бью ему в ухо.
Он что-то мычит, и руки его слабеют. Я изворачиваюсь, выскальзываю и напоследок четко мечу его ногой в живот.
Он сламывается и падает передо мной на колени. По лицу течет кровь — во мне разливается жуткий холодок.
Я отпрыгиваю в сторону, чтобы вмазать еще кому-нибудь, но тут кто-то лепит мне по затылку — боль вспыхивает во мне, я отлетаю в сторону, сердце вздрагивает: я лежу на спине и ничего не вижу, но тут же инстинктивно вскакиваю. Что-то теплое течет мне за шиворот, меня шатает, но сознание проясняется: я смутно вижу группы дерущихся, пролетает рядом Костыль-старший, рот раздернут в крике…
