Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению
— Давай свой чемодан.
— Ну, как ты, отдохнул нормально? — поинтересовался я, вылезая из пальто. — На охоту ходил, рыбку ловил?
— Ходил, ходил, — буркнул неохотно из комнаты Алексей. — Все нормально.
— А все-таки чем-то ты недоволен, — заметил я, все еще улыбаясь и входя в комнату строевым шагом. — Разрешите доложить, товарищ сержант, курсант Анохин с побывки вернулся…
— Веселый, — осуждающе протянул Алексей. — Не хочется тебе портить настроение, да уж нечего тянуть-то.
У меня екнуло сердце. Сунув руки в карманы пиджака, я спросил:
— А что такое?
— Только не дергайся, не суетись, — сказал он спокойно. — Катя в больнице…
— Что?! — вылетело у меня само собой.
— Попыталась отравиться, — произнес со вздохом Яблонев и все же взглянул мне в глаза. — У нее… ну отец, понимаешь, то ли арестован, то ли под следствием… Говорят, брал взятки… за операцию… или еще что-то там, вроде подарков… Точно не знаю. Ну Катя и…
— А…
— Сейчас все нормально. Вытащили.
Что-то нелепое происходило со мной. Всего несколько минут назад я ощущал себя самым счастливым человеком на свете: рядом со мной были и бескрайние снега за моим домом, и заходящее малиновое солнце у бурого от облаков горизонта, и зеленая звезда над крышей; и в одну секунду накрыло все это непроницаемой свинцовой тоской, накрыло наглухо — и все погасло, как и не бывало.
— Ты вовремя приехал, — продолжал Алексей, сделав несколько шагов ко мне и ободряюще хлопнув меня по плечу. — Мы завтра идем ее навещать. Ну все, кто сейчас здесь… Да ладно, сядь ты, что стоишь, как истукан. Завтра увидишь ее и поймешь, что все в порядке.
— Ты знаешь, Леш… — сказал я, пересиливая неприятную сухость во рту. — А ведь она просила взять ее с собой, в деревню…
— К тебе, что ли?
— Да. А я подумал, что это так, в шутку. Не верил, что она поедет.
Алексей с минуту-другую вглядывался в меня. Потом жестко сказал:
— Не упрекай себя. В чем ты виноват? Если б хотела — поехала бы, дураку понятно.
Вечерние вкрадчивые домашние сумерки погрузили комнату в странное, словно бы бормочущее молчание, сплошной рекой проходящее сквозь меня. Мысли вспыхивали, гасли, проносились неясным гулом в голове, вызывая замерзшие оцепенелые картины, яркие до болезненной обморочности… Не знаю почему, но мне хотелось увидеть, понять, как это происходило… Стеллажи, темная бутылочка, красная юбка… Ее цвет резал мне глаза, не давал заснуть, ввинчивался в мозг как штопор…
На другой день с утра с Алексеем пошли на рынок. Подошли девчата, с ними был один Есипов. Увидев нас, заорал издалека, махая своими короткими ручками:
— Сюда, сюда…
Я невольно поймал сочувственный, даже какой-то сострадательный взгляд Маши Базулаевой. Девчата, собрав со всех деньги, пошли под крышу, мы же остались у входа.
— Да, такие делишки, Антоха, — говорил Есипов, облокотившись о стену газетного киоска. — Я предчувствовал, добром это не кончится. Башка в последнее время ходила вся дерганная… Ну, подумаешь, мать отцу изменяет, у предков — своя жизнь, у нас своя… Нашла из-за чего комплексовать! Женщину не переделаешь… Ну а насчет Калистрата Петровича — тут маху хватили. Какие взятки? Подарки, благодарность замечательному хирургу… А кто сейчас подарков не берет? Брали, берут и будут брать. Выпустят его, это точно… И нечего всякую дрянь было глотать… Верно, Антоха?
Я с тупым недоумением смотрел прямо на пористый мягкий нос Есипова, на воловьи жирные глаза, на автоматически работающий рот, без передышки выбрасывающий слова, и расплывчатая неопределенная мысль терзала меня: не замешан ли тут Володька, не иронизировал ли он и ему подобные, если было все известно, над ситуацией в семье Башкирцевых? С него ведь станется… Что-то липкое и обволакивающее исходило от Есипова…
Володька, видимо, что-то прочитал в моих глазах, потому что вскоре замолчал, потом сказал, что пойдет за девчатами, что-то их долго нет…
— Интересно, а как бы повел себя Володька, если б морду ему набить? — произнес я.
Алексей хмыкнул, снял перчатки и слепил снежок. Потом стал перебрасывать его из руки в руку…
В приемном покое больницы усатая сердитая медсестра сказала, что больше трех не пустит. Пошли: я, Маша и Женя Попугаева. Набросив на плечи старенькие, но чистые халаты, мы поднялись на второй этаж, прошли длинным коридором, в котором стены были увиты ползучими цветами (лепестки у них были бледно-розовые, нежные, а листья плотные с глянцевато-ярким отливом сверху) и вошли в палату с широким окном, в котором за стеклом столпились зимние, словно обиженные кем-то, деревья.
В палате несимметрично по отношению друг к другу прижались к оранжевым стенам три деревянные плоские кровати. Две, аккуратно, по-армейски скромно застеленные, сиротливо пусты, а на последней, упиравшейся изголовьем в светло-зеленый подоконник, сидела девушка в пижаме опалового цвета.
Девушка? Да, это была Катя, но хотя, когда мы вошли, она сразу же повернулась к нам, я не узнал ее, только подумал: какое бледное лицо!
Девчата с порога, перебивая друг друга, затараторили, я шел позади них.
Катино лицо, закрываемое их спинами, то появлялось, то исчезало.
Маша стала выкладывать на голубовато-белую высокую тумбочку все, что мы накупили, а Женя, присев на стул, оказавшийся рядом, щебетала о зиме, о новых фильмах…
С болезненно ждущей улыбкой Катя смотрела на меня. Я стоял перед ней, мучительно подыскивая слова, чтобы не сказать глупость, чтобы не обидеть ее, чтобы она поняла, что я люблю ее и теперь уже никуда от нее не денусь; и ослабевшие губы, страдальческие глаза, похудевшие руки Кати чего-то ждали от меня, надеялись на меня, верили в меня…
— Ребята привет передают, — выдавил я, чувствуя, что больше молчать нельзя.
— Узнаешь меня? — спросила вдруг Катя, протягивая мне руку. Я взял ее пальцы, не помня себя от желания прижать их к губам. Они трепетали в моей ладони, как птенцы, выпавшие из родительского гнезда.
— Ну что ты, Катя, — проговорил я, чувствуя, как беспредельная жалость сдавливает мне сердце. — Ты не изменилась, совсем не изменилась. Все будет хорошо, поверь мне…
— Ну ладно, Катя, мы пойдем, — сказала Маша, выразительно посмотрев на Женю, — я повернулся на звук ее голоса и увидел странно погасшие глаза Базулаевой.
Девчата вышли.
— Испугался, когда узнал об этом? — жалобно спросила Катя, когда я присел рядом с ней на кровать. — Хоть немножко…
— Эх, ты… — начал я и вдруг как-то сами собой потекли слезы — ровно, густо, безостановочно; я сморщился, чтобы остановить их, но из этого ничего не вышло; я прижал Катину руку к губам — она пахла лекарствами, пахла тихой слабостью и нежной беззащитностью…
— Антон, Антошка, — заторопилась вдруг Катя, — я теперь буду тебя любить. Только любить, я клянусь тебе. Этого больше не будет… Никогда! Я избавилась от ненависти. Да-да, знаешь, раньше я весь мир ненавидела. И тебя. Как я мучилась, Антошка, люблю и ненавижу, ненавижу и люблю…
Я сжал губы, наконец-то все во мне умирало, сухой коркой застывали слезы: Катя говорила, она жива, она со мной, все в прошлом…
— Да я знал это, — проговорил я. — Только понять ничего не мог… Старался понять, но не мог. Только мучился…
— И я мучилась, — печально сказала Катя, поднимая воротничок пижамы, словно ей стало зябко. — Раньше, когда я была маленькой, я даже не знала, что есть такое: ненависть. А хуже всего ненависть-любовь… Я ничего не могла поделать, когда узнала, что можно и нужно обманывать друг друга, даже самых близких… Знаешь, раньше я не верила, что люди могут умереть, а потом мне показалось, что ТАМ — лучше, чем здесь…
— Катя, — я наклонился и губами ощутил прохладу ее щеки. — Давай сейчас не будем об этом…
— Нет, — резко сказала Катя, и я увидел на дне ее зрачков мое блуждающее лицо — маленькое, слабое. — Я хочу понять, я должна понять: кто я такая и стоит ли мне жить дальше…
— Хорошо, — сказал я и, отведя взгляд в сторону окна, увидел, с каким испугом и настороженностью смотрят на нас деревья. — Выходи за меня замуж…
— Ты очень этого хочешь? — с усилием проговорила Катя. — Но, Антошка, милый, ведь ничего еще не кончилось, все только начинается, только-только начинается, ты понимаешь это? И ты думаешь, мы будем жить по-другому, не так, как живут все, как жили мои родители?.. Никогда не будем лгать друг другу? Никогда не будем жалеть о том, что избрали друг друга? Никогда не будем завидовать другим?
— Катя, но мы же люди, не ангелы…
— Антошка, знаешь, как я любила свою… — дыхание Кати прервалось, но она справилась с нервной задержкой и ровным голосом продолжала: — …мать. Я была маленькая, ничего не понимала, когда приходил Ламашин, а отец был на дежурствах или еще где-то… Ничего особенного, он приходил и при отце. Я уходила играть на улицу, с подружками… Как хорошо беззаботно-радостно играть в снежки, когда сверху идет липкий пластилиновый снег и становишься липкой и сладкой, как мороженое… А потом я узнала… Это вышло случайно. Я училась в шестом классе. Они даже не заметили… Я сказала отцу. Как я мучилась: говорить — не говорить… Ты не можешь представить, как это у меня вышло… Ну и я думала, что отец… Я хотела остаться с ним. Все во мне нарывало, когда я видела мать. Но он отослал меня спать, лицо его оставалось спокойным… И совсем недавно я узнала, что они давно не любили друг друга, но жили вместе из-за того, чтобы мне хорошо было… Какая гадость!
