Евгений Гришковец - Почти рукописная жизнь
Большинство разговоров на тюменских северах начинались местными моими знакомыми бравурно, и почти каждый тост представлял собой лозунг. Но после трёхсот-трёхсотпятидесяти принятых на грудь граммов водки начиналось другое. Начинался рассказ, что всё сложно, что детей здесь учить в высшей школе негде и пришлось отправить подальше. И что к своим пятидесяти на этих северах у всех такое количество стандартных болячек, что и пенсия, и накопления, очевидно, пойдут на лечение, и что не видят они здесь ни черта, и что жизнь как-то раз – и пролетела, как северная пурга, да и зубы… «Я, Женя, пока сюда не приехал, знать не знал, как зубы болят! А сейчас у меня своих-то… осталось… А мне лет-то всего…»
Едешь по этим северным городам – огни… довольно чисто, вечером улицы пустынны… И почему-то совершенно ясно, что эти города ста лет не проживут. Города эти кажутся неким оформлением нефтяных вышек…
Но в людях много жизнестойкости, изобретательности и хитроумия. Люди придумают, как им оправдать собственное существование и проживание в любом месте. Оправдают они себе всё что угодно, потом оправдают себя, да ещё сумеют порадоваться и умудрятся других убедить в том, что жизнь у них – лучше не придумаешь.
Спектакль в Сургуте прошёл прекрасно, в какие-то моменты там стояла особо звенящая тишина.
30 мая
Ужасно не люблю ранние вылеты. Стараюсь делать всё, чтобы полететь куда-то не рано, а лучше днём или вечером. Но иногда приходится вылетать утром – попросту из-за того, что нет дневных или вечерних рейсов. Не люблю утренние вылеты, потому что перед ранним и обязательным подъёмом плохо сплю или не могу уснуть вовсе. Опасаюсь уснуть крепко и проспать, поэтому забываюсь короткими снами и в ужасе несколько раз просыпаюсь, думая, что всё пропало и я безнадежно опоздал.
Вот позавчера вылетал рано и ночь перед вылетом практически не спал. Зато два часа, приблизительно с четырёх до шести утра, слушал соловья. Думаю, я в первый раз так близко и так долго слушал пение этой птицы. И с уверенностью могу сказать, что прежде мне не попадался такой талантливый соловей.
Я не раз слышал соловьёв во время утренней или ночной рыбалки или слышал их пение, которое долетало издалека из тёмного прохладного леса или с другого берега реки. Но это всё были непродолжительные и не очень внятные трели, которые что-то прерывало, или менялся ветер, и с ним улетал звук. А в этот раз соловей выбрал себе место совсем близко, можно сказать, за окном… И утро было безветренное, и никто не посмел его спугнуть или хоть как-то помешать его пению.
Чёрт возьми! Мне совершенно непонятно, какие механизмы, резонаторы, голосовые мышцы производят столь сильные и разнообразные звуки в этом крошечном существе… Начал он своё выступление почти ровно в четыре с какого-то громкого постукивания. Он именно издавал стукающие звуки, будто били по звонкой деревянной коробочке. Он постукивал и, кажется, сомневался, петь ему сегодня или нет. Потом стал посвистывать, сначала коротко, потом длиннее… Потом за пару кварталов от моего дома проехала с сиреной либо карета «скорой помощи», либо пожарная машина. Соловей услышал сирену и почти повторил её, но как-то нежно и красиво. Видимо, сирена подсказала ему некую музыкальную идею, и он начал… Что он творил! Он то шептал, то от невнятного и едва слышного шёпота переходил медленно, но мощно к таким децибелам, что хотелось сделать его чуть потише из опасения, что он разбудит спящих детей. Казалось, его возможности в смысле громкости и силы звука останавливаются его собственным желанием и вкусом, а на самом деле они безграничны.
В его исполнении чувствовалась даже композиция, чувствовалась определённая, только ему одному ведомая и понятная тема.
Я притаился у окна, пытался разглядеть его в ветках дерева: было ясно, что он где-то совсем-совсем близко. Но я его не увидел. А подойти вплотную к стеклу опасался, боялся спугнуть, прервать его выступление.
Пел он долго, в какие-то моменты стал повторяться, и я даже подустал его слушать. То есть всё было как на симфоническом концерте или во время прослушивания оперы. Все арии не могут быть одинаково прекрасны и сильны, и у соловья было несколько вполне проходных фрагментов. Но к финалу он выдал такое, что стало ясно, что вот пошла кода, что все почти два часа его музыки были устремлены к этому финалу… Я не могу даже попробовать описать того, как он закончил утреннее выступление. Но просто поверьте – это было мощно, прекрасно и впечатляюще.
Когда он замолчал, наступила полная тишина. Полнейшая! Во всём пространстве за окном и у меня в доме ничто не звучало: не шумел ветер, не текла в трубах вода, не проезжали автомобили. Абсолютная тишина. И только минуты через две после того как соловей замолчал, а замолчал он так, что было ясно: сегодня он уже не продолжит… Только минуты через две полной тишины где-то каркнула ворона, потом ещё одна, потом на дороге возле дома зачирикали воробьи, закачалось и зашумело дерево, засвистел зяблик, потом включились скворцы и прочая пернатая попса. Они все молчали, пока пел соловей…
Скворцы и зяблики – хорошие певуны, репертуар у них хоть и не очень разнообразный, но всё-таки милый. Скворцы поют много, громко и в пении весьма трудолюбивы. Мне нравится, как поют скворцы. А зяблики поют нежно и трогательно. Но по сравнению с соловьем они все – ремесленники. Соловей – это, конечно, существо другого уровня и порядка, а тот, которого я слышал позавчера, был какой-то выдающийся, гений среди соловьев…
Я совершенно убеждён после этого утреннего концерта, что соловьи поют не просто так, поют они не для того, чтобы охмурить самочку и продолжить род. Они поют для человека. Потому что только человек может получить то впечатление, на которое рассчитана соловьиная музыка. И я уверен, что без слушателя, то есть без человека, соловьи так петь не будут. Вот только мы никогда не сможем узнать, поют соловьи где-нибудь в лесу без человека или не поют. Потому что если мы их слышим, значит, они поют для нас. И в этом смысле даже установленная в лесу звукозаписывающая аппаратура соловья не обманет. Он же будет понимать, что раз записывают, значит, его услышат.
Завтра отправлюсь в Вологодскую губернию. Сначала в Череповец, потом в Вологду. Очень мне нравится Вологодчина. Нравится вологодский выговор… Давно там не был, еду с радостью.
А в Москве полетел пух. Красиво, конечно. Но для аллергиков, а стало быть, и для меня в их числе, в столице какой-то пуховый ад. Странно испытывать ненависть к дереву, но вот испытываю жгучую неодолимую ненависть к тополям. И возникает подозрение, что тополь производит этот пух тоже исключительно для человека.
12 июня
Ночью вернулся в Москву из Тулы. Проехал семь городов. В первый раз у меня получилось столь цельное путешествие по этой части России. Прилетел в Череповец, с которого путешествие началось, но уже на машине, потом были Вологда, Ярославль, Кострома, Иваново, Рязань и Тула. Все города очень разные. Впервые побывал только в Костроме. Город невысокий, скорее приземистый, с маленьким центром и какой-то маленькой своей жизнью на берегу великой реки. Местами очень красивый и настолько же местами запущенный. В тот единственный вечер, который провел в Костроме, видел на улице мало машин, мало людей и почему-то довольно много байкеров, скорее всего, местного разлива, которые радостно нарушали общую тишину рёвом своих недорогих мотоциклов. Они гоняли по городу, радуясь отсутствию оживлённого движения. Некоторых видел по нескольку раз, то есть они нарезали круги. И ещё бросилось в глаза большое количество причудливо тюнингованных отечественных автомобилей. У одного днище было подсвечено зелёным светом. Что это за автомобиль, я не понял, настолько он видоизменен. Может быть, у этих автомобилистов и мотоциклистов была какая-то специальная ночь. Но они странно смотрелись среди знакомых по фильму «Жестокий романс» зданий и улиц.
Очень понравилась публика в Костроме. Было много цветов, были трогательные записки. По всему видно – ждали. И зрителям было важно, что я приехал именно к ним, потому что прежде им приходилось ездить на мои спектакли в Ярославль или Иваново.
Последние дни живу особенной жизнью. Одиннадцать дней назад начал читать дневники Андрея Тарковского «Мартиролог» – так он называл свои тетради. «Мартиролог» переводится как список злоключений или страданий. У меня полное ощущение подлинного диалога с автором этих записок. Такого содержательного и мощного диалога у меня не было лет пятнадцать…
Поразительно, что чтение дневников Тарковского совпало с моими переездами фактически по родным его местам…
Впервые я посмотрел Тарковского, когда мне было тринадцать лет. Это был фильм «Солярис». Потом я видел «Зеркало». Тогда я впервые ощутил такое переживание в связи с искусством, какого прежде даже близко не испытывал. Мне даже снились необычные для меня сны, в которых были незнакомые пейзажи, незнакомое небо и совершенно неведомая река. Когда ехал по Ивановской области, я наконец-то увидел эти пейзажи и это небо воочию… Сибирский, знакомый мне пейзаж, и сибирское небо совсем не такие. Сибирское небо высокое, и если в нем что-то меняется, то меняется стремительно. Сибирский пейзаж, к которому я привык, в тех краях, где я родился, чаще всего однообразен и не очень ярок. А река моего детства тёмная, шевелящаяся, никогда не бывающая безмятежной, а, наоборот, какая-то тревожная. Родные места Тарковского совершенно иные, в них как будто добавили усилители цвета и усилили контраст. В небе в течение дня происходит масса событий, и сменяются всевозможные цвета, которые отражаются в любом водоеме, делая воду бездонной. В моем детском пейзаже никогда не присутствовали прекрасные руины и церкви. В тех местах, где родился Тарковский, этого до сих пор много, а в его детстве руин и церквей было, видимо, ещё больше. Какого непостижимого уровня художник! Как случилось, что я, будучи неспособным хоть сколько-нибудь понять его произведения в том своём нежном возрасте, всё же во снах видел совершенно незнакомый и неизвестный мне пейзаж? Его искусство вошло в мои сны после первого же прикосновения. К тому же, если вспомнить «Солярис», в нем практически нет пейзажей, о которых я только что сказал. Но я увидел их во сне!
