Иван Шевцов - Любовь и ненависть

За окном быстро сгущались сумерки. Я включила настольную лампу. Аркадий Остапович умоляюще запротестовал:

— Не надо, Ирен, я прошу вас. Надоел электрический свет. Лучше естественный полумрак. — Он потянулся рукой к лампе и нажал кнопку выключателя. — Так приятней. Лучше сядьте и расскажите, почему у вас сегодня такой растерянно-беспокойный вид? Чем вы встревожены?

— Решительно ничем, Аркадий Остапович, это вам просто кажется в потемках. Зажгите свет, и вы убедитесь в своей неправоте.

— Где вы собираетесь Октябрьские праздники встречать? — спросил он.

— Еще не думала. Наверно, дома вместе с хозяевами.

— Давайте лучше с нами. Соберутся у меня дома товарищи наши институтские. Включим приемник, послушаем Москву, Ленинград, запустим радиолу, потанцуем. Веселей будет. А?

Предложение было заманчиво. До 7 ноября оставалась ровно неделя, но Лида уже как-то говорила на эту тему, сказала, что собираются их земляки, хотят вместо праздновать. Пригласили и меня.

— Вообще-то меня уже пригласили, — начала я нерешительно.

Он встревоженно подхватил:

— Вот как? Кто б это мог быть? Неужто Новоселищев?

— Не угадали, — ответила я и сама подумала, откуда он знает о попытках председателя завести со мной дружбу? Хотя в поселке многие догадывались, что председатель неравнодушен ко мне — столько внимания оказывает больнице.

— Тогда, наверно, с погранзаставы, этот молоденький симпатичный лейтенант, — высказал новое предположение Дубавин.

— Почему именно он? — спросила я, включая лампу,

— Потому что он смертельно влюблен в вас. Разве вы этого не замечаете? — ответил Аркадий Остапович, преувеличенно щурясь от неяркого света. Он говорил о помощнике начальника заставы с безобидной насмешкой: — Что, удивлены? Я о вас все знаю, все решительно.

— Нисколько не удивлена: здесь все знают друг о друге всё решительно. Это вам не Одесса.

— А вам не Ленинград, — вставил он улыбаясь. И потом, уставившись на меня томным продолжительным взглядом поблескивающих глаз, сказал: — А вообще вам бы следовало знать, что я, как большинство мужчин, умею ревновать. Да, да, ревновать. Ну, если не к Новоселищеву, так к этому юноше в зеленой фуражке. У него, черт возьми, есть одно серьезное преимущество — молодость, свежесть. Как говорил поэт: "буйство глаз и половодье чувств". Он даже моложе вас лет на пять.

— Вот именно, — засмеялась я.

— Вы не ответили на мой вопрос об Октябрьских праздниках.

— Хозяйка меня пригласила. Вот придет она — мы и решим, как быть.

— Давайте пригласим ваших хозяев, да и делу конец, — предложил он с готовностью, даже не раздумывая.

— Если они примут приглашение.

— Была бы честь предложена.

Лида, разумеется, отказалась от приглашения Дубавина — эка невидаль, идти в чужую компанию от своих друзей и земляков. А меня "отпустила".

— Ты пойди, Арина Дмитриевна, с кавалером оно веселей будет, — советовала она. «Кавалер» Лиде понравился: — Красивый, обходительный.

— Наверно, не одну обошел, — вставил Захар, который придерживался иного мнения об Аркадии Остаповиче.

— Такая наша бабья судьба, — притворно вздохнула Лида.

— Не судьба, а глупость, — бросил Захар и удалился в свою комнату.

У Дубавина отдельная квартира из двух комнат: для одного мужчины такая роскошь совсем ни к чему. Говорит — начальство, положено. Вся мебель казенная, даже радиола институтская. Только книги и журналы собственные.

Предполагалось, что на вечер у него соберутся человек десять. Оказалось всего шесть: мы с Дубавиным, директор института — уже пожилой профессор — с женой, очень симпатичной веселой дамой, да научный сотрудник — приятель Дубавина — с молоденькой лаборанткой, за которой ухаживает уже третий год. Хотя я пришла к убеждению, что ухаживает не он, а она за ним. А он играет роль разочарованного гения, притом играет слишком прямолинейно, в лоб, скверно. Но парень компанейский. А директор — приятный человек, общительный, остроумный. Вообще вечер прошел неплохо. Стол был сервирован не хуже, чем где-нибудь в Ленинграде. Вадим — так звали приятеля Аркадия Остаповича — недурно исполнял шуточные песни, аккомпанируя себе на гитаре. Затем перешел на романсы. Одним словом, пили, пели, снова пили, провозглашая тосты за талантливых людей, двигающих науку, за здоровье дам, за медицину, за мир, за счастье.

Дубавин своей обходительностью превзошел все мои ожидания, точно это был вовсе не он, а его двойник. Ни желчных ужимок, ни язвительных острот, ни полунамеков — простой, обаятельный и умный. Мне понравилось, как он держался со своим начальником и подчиненным: одинаково ровно, с достоинством и предупредительностью. Он знал себе цену и ни перед кем не заискивал. Быть может, немножко рисовался. Но это, пожалуй, замечали только те, для кого предназначалась рисовка.

Часов в двенадцать старики раскланялись и ушли. Мы остались веселиться вчетвером. В час, а может и немногим позже, исчезла незаметно, даже не простившись, молодая пара. Я догадалась: это умышленно, чтобы я не ушла.

— Наконец-то мы остались одни, — сказал с облегченным вздохом Дубавин и, пододвинув ближе к дивану, на котором я сидела, и к столу, где стояла радиола, мягкое старинное кресло, погрузился в него со словами: — Устал я зверски, Ирен.

Ловким и непринужденным движением включил приемник, поймал приятную, под наше настроение, нежную лирическую музыку и выключил настольную лампу. Люстра была потушена давно, и теперь комната освещалась лишь маленькой тусклой лампочкой радиоприемника. Мягкий свет падал на строгое лицо Дубавина, густые тени подчеркивали острый точеный подбородок, высокий лоб, вздернутый, волнистый вихрь волос. Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. Потом он осторожно взял мою руку, поднес ее к своим губам и заговорил приглушенным вздрагивающим полушепотом:

— Милая, прелестная Ирен. Мы с вами люди, и ничто человеческое нам не чуждо, а посему через год-полтора уедем мы с вами в Одессу и будем жить большой, широкой жизнью. Вы согласны? Ну отвечайте. Согласны? А то хотите — в Ленинград, в Москву, в Киев. Мы ни в чем не будем нуждаться, у вас все будет, все, что необходимо человеку для нормальной жизни. Купим «Волгу» или «Победу», дачу на берегу Днепра или под Москвой.

— Для широкой жизни нужны большие деньги. По крайней мере миллион нужен, — так, ни к чему, просто шутки ради сказала я, но он, должно быть, всерьез принял мои слова и решил похвастать.

— Нам с вами на первый случай и половины хватит. А там видно будет.

В характере Аркадия Остаповича не было хвастовства, я это знала и была уверена, что его разговоры о полумиллионном состоянии совсем не фантазия подвыпившего молодца, а не очень тонкая — потому что все-таки он подвыпил, — но точная информация. Меня это несколько забавляло. Я ни о чем сегодня не хотела думать — мне просто было весело и хорошо. «Победы», «Волги», дачи и квартиры — все это меня уже не прельщало. Только один вопрос как-то не очень заметно промелькнул в сознании: откуда у Дубавина такое состояние?

— Вы что, наследство получили от богатого дядюшки?

Быстрая легкая улыбка, как тень, скользнула по его тонким, с ироническим изгибом губам и вмиг исчезла, а в глазах встревоженно забегали холодные искорки.

— Мои родители — состоятельные люди. А потом, и я сам давно работаю. Заполярный оклад, сбережения. Много ли одному надо, — заговорил он уже совершенно трезвым голосом, до того трезвым, будто он вообще ничего не пил. А пили мы в этот вечер немало: наверно, по бутылке вина на душу.

— Кто ваши родители? — продолжала я допрашивать с настойчивостью разборчивой невесты.

— Оба — и отец и мать — крупные ученые-изобретатели, — как-то между прочим и не очень охотно ответил Дубавин.

Я подумала: мой отец адмирал, но такое состояние ему, наверно, никогда не снилось. А он вдруг предложил:

— Давайте, Ирен, отходить ко сну. Утро вечера мудренее. Вы, надо полагать, изрядно устали, — и, поймав мой совсем недвусмысленный взгляд на стол с обычным после гостей беспорядком, небрежно проронил: — Завтра уберем. Где вам стелить — здесь, на диване, или там, в спальне?

Вопрос простой, даже слишком простой. А вот как на него ответить, хотя он и не был для меня неожиданным: на всякий случай я предугадывала его уже тогда, когда вшестером мы сели за стол и подняли первые бокалы. Где мне стелить? В полукилометре отсюда у меня есть своя постель. Я так и ответила Аркадию Остаповичу.

— Да полно вам, небось устали, соседей будете беспокоить. Какая вам разница? Ложитесь и спите спокойно, приятные сны смотрите.

Спокойно ли? Конечно, мне не хотелось тревожить Плуговых, они, наверно, только-только улеглись спать после гулянки. Именно эта, а не какая-нибудь другая причина заставила меня остаться здесь.