Ричард Йейтс - Дорога перемен
— Старушка Хелен о вас все уши прожужжала, — сказал он. — Я так и не понял, о ком она говорит: то ли о прелестных молодых Уилерах с Революционного пути, то ли о славных юных революционерах с улицы Уилера. Да я и не слушал. Вы же ее знаете — все говорит, говорит, говорит, а про что говорит? Так достанет, что уже и не слушаешь. Но сейчас, надо отдать ей должное… Я-то все иначе представлял. У вас славно. Не бойтесь, не в том смысле, как она понимает «славно», а в смысле хорошо. Мне здесь нравится. Похоже на человеческое жилье.
— Что ж, спасибо, — кивнул Фрэнк.
— Может, кто-нибудь хочет хереса? — спросила Эйприл, нервно перебирая пальцами.
— Нет-нет, пожалуйста, не беспокойтесь, — вскинулась миссис Гивингс. — Все чудесно, не утруждайтесь. И вообще, мы через минуту…
— Мам, окажи всем любезность, — перебил Джон. — Заткнись ненадолго. Спасибо, я выпью хереса. И предкам несите, я оприходую порцию Хелен, если она раньше не заглотнет. Да, и знаете что… — Умное выражение слетело с его лица, когда он, оставаясь на корточках, выкинул вперед руку, точно бейсбольный тренер, отдающий указание игрокам. — У вас есть высокие стаканы для виски? Значит, вот что: берете высокий стакан, кидаете пару-тройку кубиков льда и доверху наливаете хересом. Я люблю так.
Миссис Гивингс, напряженная, точно свернувшаяся кольцами змея, шевельнулась на краешке дивана, прикрыла глаза и попросила у Бога смерти. Херес в высоком стакане! Кепка на книжной полке! А его одежда! Сколько раз она привозила ему хорошие рубашки и брюки, чудесный старый твидовый пиджак с кожаными нашлепками на локтях, кашемировый свитер, но он упрямо ходит в больничном. Назло. А его вопиющая грубость! Почему в такие моменты от Говарда никакого толка? Сидит себе в углу, улыбается и моргает, точно старый… Ну помоги же!
— Чудесно, Эйприл, большое спасибо, — сказала она, неверной рукой принимая стакан с подноса. — А какая закуска, ну надо же! — В наигранном изумлении миссис Гивингс отпрянула от блюда с канапе — утреннего произведения Эйприл. — Не стоило так из-за нас беспокоиться.
Джон сделал два глотка, поставил бокал на полку и до конца визита к нему больше не притронулся, однако сметелил половину бутербродов. Он прожорливо заглатывал по три-четыре штуки сразу и громко сопел. Миссис Гивингс удалось взять слово, и пару минут она говорила так, чтобы одно предложение перетекало в другое, исключая возможность ее перебить. Она пыталась заболтать кошмар ситуации. Вы слышали о недавних постановлениях комиссии по зонированию? На ее взгляд, они возмутительны, однако, безусловно, позволят снизить налоговую ставку, что всегда во благо…
Во время ее монолога Говард вяло покусывал бутерброд и бдительно следил за каждым движением сына; он походил на добрую старую няньку, в парке стерегущую дите, чтоб не напроказило.
Джон искоса наблюдал за матерью, но, проглотив последний кусок, перебил ее посреди фразы:
— Вы юрист, Фрэнк?
— Юрист? Нет, с чего вы взяли?
— Просто спросил. Юрист бы мне пригодился. А чем вы занимаетесь? Реклама или что?
— Нет, я работаю в фирме «Счетные машины Нокс».
— И чего делаете? Конструируете, изготавливаете, продаете или чините — что?
— Ну вроде как помогаем продать. Я не имею дела с самими аппаратами, сижу в конторе. Работа дурацкая. В смысле, ничего интересного и увлекательного.
— Интересного? — Слово будто задело Джона. — Вас волнует, «интересная» работа или нет? Я думал, это женский подход. Женский и детский. Не предполагал, что у вас такая же оценка.
— Ой, солнышко выглянуло! — воскликнула миссис Гивингс. Она подскочила к венецианскому окну и посмотрела на улицу, но спина ее оставалась напряженной. — Может, радуга будет? Вот бы хорошо!
От раздражения у Фрэнка закололо в загривке.
— Я имел в виду, что работа мне не нравится и никогда не нравилась, — пояснил он.
— Чего ж вы этим занимаетесь? Ладно, ладно… — Джон понурился и вяло вскинул руку, словно безнадежно пытаясь защититься от избиения батогами. — Я понимаю, не мое собачье дело. Старушка Хелен называет это «бестактность, дорогой». Беда со мной, вечно чего-нибудь ляпну. Забудьте мой вопрос. Хочешь содержать дом, ступай работать. Вы хотите иметь славный дом, милый дом и потому беретесь за работу, которая не нравится. Здорово. Девяносто восемь и девять десятых процента людей так же решают эту проблему, и поверьте, дружище, вам нечего стыдиться. А если кто-нибудь припрется и спросит: «Чего ж вы этим занимаетесь?» — будьте уверены, это придурок, которого на четыре часа выпустили из психушки. Все путем. Все путем, Хелен?
— Ой, смотрите, радуга! Нет… показалось… но такое прелестное солнышко! Может быть, все вместе прогуляемся?
— Вообще-то вы все точно обозначили, Джон, — сказал Фрэнк. — Я абсолютно с вами согласен. Мы с женой оба согласны. Вот почему осенью я ухожу с работы, и вот отчего мы уезжаем.
Джон недоверчиво переводил взгляд с Фрэнка на Эйприл и обратно.
— Вот как? Уезжаете? Погодите, она ведь что-то говорила… Вы уезжаете в Европу, да? Ага, вспомнил! Она еще удивлялась и сказала «очень странно». — Внезапно Джон заржал так, что, казалось, рухнет дом. — Ну что, мам? Все еще «очень странно»? А?
— Тихо, тихо! — из угла подал голос мистер Гивингс. — Успокойся, сынок.
Джон не обратил на него внимания.
— Вон оно как! — орал он. — Готов спорить, весь этот разговор кажется тебе очень и очень странным, да, мам?
Все уже так привыкли к веселому щебету миссис Гивингс, что слегка оторопели, услышав ее напряженный, булькающий шепот.
— Пожалуйста, прекрати, Джон, — прошипела она, глядя в венецианское окно.
Говард поднялся и через всю комнату прошаркал к жене. Он протянул к ней руку в пигментных пятнах, но потом, видимо, передумал, и рука безвольно упала. Глядя в окно, они стояли рядом и вроде бы перешептывались. Лицо Джона лучилось остатками веселья.
— Слушайте, может, нам и вправду прогуляться? — неуверенно спросил Фрэнк.
— Да-да, пойдемте, — поддержала Эйприл.
— Знаете что, — сказал Джон, — давайте прогуляемся втроем, а предки подождут здесь свою радугу. Всем будет свободнее.
Он подскочил к стеллажу за своей кепкой, а потом вдруг дернулся к родителям, и кулак его быстро описал в воздухе широкую дугу, собираясь приземлиться на плечо миссис Гивингс. Говард испуганно сверкнул очками, ибо не успевал предотвратить удар, которого, впрочем, не последовало: кулак лишь ласково чиркнул по одежде.
— Пока, мам. Будь всегда такой милой.
Пригретые солнцем деревья курились, умытая дождем земля источала бодрящий аромат. Чета Уилер и их гость, расслабленные неожиданным чувством товарищества, гуськом пробирались между деревьев; от легчайшего прикосновения склоненные ветки окатывали дождевой капелью, сучки в сверкающей коре норовили оставить на одежде грязный след. Миновав рощицу, компания вышла на задний двор. В основном говорили мужчины; Эйприл взяла Фрэнка под руку, он заметил в ее глазах огонек восхищения.
Похоже, гостя не интересовала практическая сторона европейского плана, но он засыпал супругов вопросами о причинах отъезда; когда Фрэнк сказал что-то о «безнадежной пустоте здешней жизни», Джон ошеломленно замер.
— Ну вот, слово найдено, — сказал он. — Безнадежная пустота. О пустоте рассуждает до черта людей; когда я работал на побережье, все только о ней и говорили. Ночь напролет разговоры о пустоте. Однако никто ни разу не сказал «безнадежная», на это мы не осмелились. Наверное, требуется определенное мужество, чтобы увидеть пустоту, но несравнимо большая отвага нужна, чтобы понять ее безнадежность. И когда поймешь, ничего другого не остается, как сваливать отсюда. Если есть возможность.
— Наверное, — сказал Фрэнк. Он вновь ощутил неловкость и решил сменить тему. — Я слышал, вы математик?
— Ошибочные сведения. Одно время был преподавателем, вот и все. Теперь это в прошлом. Знаете, что такое лечение электрошоком? За последние месяцы я прошел тридцать пять… нет, тридцать семь… — Джон тупо уставился в небо, припоминая число. Только сейчас Фрэнк разглядел, что складки на его щеках — это шрамы от хирургического ланцета, и все лицо его изрыто застарелыми рубцами. Видимо, когда-то оно было сплошь в фурункулах. — …Тридцать семь сеансов. Идея в том, чтобы вытряхнуть из башки все эмоциональные проблемы, но в моем случае эффект был иной — вытряслась на фиг вся математика. Подчистую.
— Какой ужас! — ахнула Эйприл.
— Ай-ай-ай, какой ужас! — бабьим голоском передразнил Джон и вызывающе ухмыльнулся. — А почему, собственно? Потому что математика «интересная»?
— Нет, потому что электрошок — это, наверное, страшно, и ужасно забыть то, чего забывать не хочешь. А математику я считаю очень скучной.
