Мартин Андерсен-Нексе - Дитте - дитя человеческое
Тогда он еще медленнее вновь повернул телегу к дому и начал выпрягать конягу.
МАМОЧКА ДИТТЕ
УТРО В СОРОЧЬЕМ ГНЕЗДЕ
Большой Кляус усердно и шумно жевал в своем стойле. У него была особенная манера есть: как бы хорошо ни перемешал Ларc Петер овес с соломой «сечкой», коняга умел выбрать из нее зерна. Сперва он, чтобы заморить червяка, съедал половину корма без разбора. Тогда уже легче было распорядиться остатком, который он и сбивал весь в кучу на середку яслей, а затем начинал с храпом и фырканьем вбирать в себя и с силою выпускать из ноздрей струи воздуха, раздувая таким образом солому в стороны. После этого легко выбирал своими мягкими губами весь овес по зернышку и, скребя копытом по каменному настилу в стойле, начинал ржать. Так было и сегодня.
Дитте смеялась:
— Просит еще подсыпать ему сахарку! Совсем как Поуль, когда ест кашу: сначала соскребет ложкой сверху всю сласть.
Но Ларc Петер заворчал:
— Ешь, ешь все дочиста, костлявое пугало! Не такие времена, чтобы привередничать.
Большой Кляус откликнулся умильным ржаньем, которому, казалось, конца не будет.
Пришлось Ларсу Петеру встать, пройти в стойло и снова сбить в кучу всю солому на середину кормушки.
— Ешь теперь, упрямец! — сказал он, дав коняге — шлепка по крупу.
Большой Кляус ткнулся мордой в солому и, втянув ноздрями воздух, оглянулся на хозяина, словно спрашивал: «Да что с тобой сегодня?»
Ничего не поделаешь! Пришлось взять еще горсть овса и всыпать в сечку.
— Теперь ешь безо всяких фокусов! — сказал Ларc Петер, проводя лапищей по спине коняги.
Ларс Петер снова сел на свое место под фонарем.
— Умница он у нас, — сказала Дитте. — Отлично знает, сколько ему дадут прибавки. Но все-таки привередник.
— Видишь ли, он знает, что нам сегодня предстоит дальняя поездка, вот и решил заправиться по-настоящему, чтобы шагать как следует, — выгораживал своего конягу хозяин. — Смышленая бестия.
— Но все-таки не такой, как наш Перс, — рассудила Дитте. — Этот сам отворяет дверь в кладовушку. Я понять не могла, как он попал туда и вылакал молоко. Думала, что это Поуль не притворил дверцу, и чуть не отшлепала его за это. Но вчера я последила за котом, и тебе ни за что не догадаться, как он это проделывает. Вскочил на край лоханки, оттуда прыгнул на дверцу кладовушки и лапой нажал на щеколду. А тогда уж ему ничего не стоило спрыгнуть на пол и лапами приоткрыть дверцу пошире.
Дитте сидела с отцом на гумне в сарае и сортировала тряпье при свете фонаря, спускавшегося с балки. Вокруг них лежали вороха уже разобранных тряпок — шерстяные отдельно от холщовых и бумажных. Стояла еще темная, холодная ночь, но тут было тепло. За низенькой перегородкой шумно расправлялся с кормом Большой Кляус, пыхтя, как паровая молотилка; протяжно и удовлетворенно вздыхала, пережевывая жвачку, корова, сонно клохтали в своем углу на насесте куры. Поросенок время от времени причмокивал во сне, словно сосал приснившуюся ему матку, от которой его отлучили всего дня два-три тому назад.
— Это шерсть? — спросила Дитте, протягивая отцу большой лоскут.
Ларс Петер долго щупал лоскут, потом выдернул из него нитку и подержал над огнем фонаря.
— Должно быть, шерсть, — тлеет и пахнет рогом. А впрочем, шут его знает! — И он опять принялся щупать лоскут. — Пожалуй, это какая-нибудь новомодная подделка. Говорят, нынче так стали обрабатывать некоторые растения, что их волокна и не отличишь от шерстяных. А шелк, говорят, выделывают из стекла!
Дитте вдруг вскочила и, отворив дверь сарая, прислушалась. Потом перебежала через двор к жилому дому. Вскоре она вернулась.
— Что-нибудь с ребятишками? — спросил Ларc Петер.
— Нет, просто Поуль хныкал; надо было ему помочь. Раз он уже приучен к опрятности, надо следить за этим. А то, если дать ему раз-другой провиниться, никогда никакого порядка не будет, — рассуждала Дитте тоном многоопытной матери.
Ларс Петер кивнул и с нескрываемым восхищением сказал:
— Как это ты ловко сумела его приучить! Просто непонятно даже. Мать ничего не могла с ним поделать.
— Ну, надо только захотеть и не сдаваться. Ребенок привыкнет. Хуже всего по ночам, когда такая темень и холодище. Пригреешься в постели и так не хочется вставать! Ну, думаешь, ничего, он, верно, потерпит до утра. А вот этого-то как раз и нельзя, не то… А как же это делают шелк из стекла? — вдруг спросила она. — Стекло же такое непрочное.
— Да и новомодный шелк не прочнее. Стоит только отыскать тут шелковый лоскуток, — увидишь, что он почти весь сечется, волокна рвутся.
— А что же такое само стекло?
— Да, что оно такое? Кто бы это мог объяснить? Сродни льду оно быть не может, потому что не тает даже на солнце. Пожалуй… Нет, не берусь и объяснять. Плохо все-таки, когда ничему не учился толком. И не хватает ума самому додуматься до чего-нибудь.
— А разве кто-нибудь может сам до чего-нибудь додуматься?
— Должно быть, потому что как же самый первый-то человек на свете понял что-нибудь, если бы не своим умом дошел? Прежде, бывало, и я обо всем выспрашивал да раздумывал, а потом бросил, — все равно, толку не добьешься. Да и это вот… с матерью… не скрасило жизнь! — Ларс Петер вздохнул.
Дитте низко нагнулась над работой. Разговор принимал такой оборот, что лучше уж было помолчать.
Большой Кляус наконец насытился и давал знать об этом по-своему — особенно духовито.
— Эй, ты! Веди себя пристойнее, ветроглот! — крикнул Ларc Петер. — Забыл, что у тебя гости?
Дитте рассмеялась, потом спросила:
— А почему все-таки животные не могут приучиться вести себя так же прилично, как мы?
— Видно уж не могут, — задумчиво проговорил Ларc Петер. — Так, должно быть, заведено на свете, что каждому положен свой предел — чему можно его научить, чему нет. Впрочем, скотина нередко бывает порядочнее нас, людей, и следовало бы иной раз нам брать пример с нее.
На некоторое время водворилась тишина. Ларc Петер все медленнее шевелил руками в наконец совсем опустил их. Он словно застыл, глядя перед собою и ничего не видя, не сознавая. В последнее время это с ним часто бывало. Вдруг он поднялся, подошел к восточному слуховому окну сарая и отворил ставень. Все еще стояла ночь, но звезды слегка побледнели. Чуть слышно подал из стойла свой голос Большой Кляус. Ларc Петер затворил ставень и, как-то странно шагая, словно спотыкаясь, побрел к коняге. Дитте провожала отца глазами.
— Ну, чего тебе еще? — спросил он, проводя рукой по крестцу своего любимца.
Большой Кляус стал тыкаться мягкой мордой в плечо хозяина. Это было для Ларса Петера нежнейшею ласкою, и он бросил в ясли еще одну горстку овса.
Дитте повернула к ним голову. Ей не нравилось, когда отец был в таком настроении. Но к чему вешать голову?
— Уже проголодался? — задорно спросила она. — Эта скотина сожрет нас всех с домом вместе!
— Ну, ведь он же и работает на нас. Сегодня ему не ближний путь предстоит. — Ларc Петер вернулся на место и снова взялся за дело.
— А сколько миль до Копенгагена? — спросила Дитте.
— Часов шесть-семь пути, я думаю. Мы ведь не порожняком.
— У, какой длинный путь! Да еще в такой холодище! — Дитте поежилась.
— Да, холодно. Особенно, когда сидишь в телеге один. Тебе бы поехать со мною, Дитте! Дело-то ведь не веселое.
И как одному скоротать время в дороге? Горькие мысли начнут одолевать.
— Не могу я бросить дом, — отрезала Дитте.
Чуть не в двадцатый раз стал уговаривать ее Ларc Петер.
— Можно бы пригласить Йохансенов, чтобы они присмотрели за хозяйством… И ребятишек на эти два-три дня к ним отправить, — убеждал он.
Но Дитте оставалась непоколебимой. Что бы там кто ни говорил, для матери в ее сердце не находилось ни капли любви или сочувствия. Она ни за что на свете не хотела навестить Сэрине в тюрьме. И пора отцу оставить этот разговор, пока она не вспылит и не напомнит ему о бабушке. Дитте с такой недетской силою ненавидела мать, что просто жутко становилось. Сама она никогда не заикалась о матери, а если заговаривали о ней другие, она молчала, словно воды в рот набрала. При всей своей самоотверженной доброте, она относилась к матери безжалостно.
Для добродушного Ларса Петера ненависть девочки была загадкой. Сколько ни старался он смягчить ее, ничто не помогало, и ему оставалось только покориться.
— Припомни, не нужно ли тебе чего для хозяйства? — спросил он.
— Нужно бы столовой соли… пакетик. У нас в лавке такая серая, крупная, что на стол подать стыдно. Да немножко кардамону. Хочу попробовать испечь булку. Покупная так быстро черствеет.
— Ты и на это мастерица? — изумился отец.
— И еще много чего нужно, — продолжала Дитте не-возмутимо. — Но я лучше запишу все на бумажку, а то ты половину перезабудешь, как в тот раз.
