Мэри Чэмберлен - Английская портниха
— Герр Вайс. Я вас не ждала.
— Я же предупреждал, что вернусь. — Из кармана пиджака он выудил записную книжку: — У меня здесь отмечено. Вам известно, какой сегодня день? (Ада покачала головой.) День рождения фюрера. 20 апреля 1944 года.
Герр Вайс улыбнулся и направился вглубь комнаты. Хромота его стала заметнее, и он морщился, шагая. Дышал он отрывисто и шумно. Болен, догадалась Ада.
— Вы хорошо работаете, — он указал тростью на платья и костюмы, висевшие на рейке вдоль комнаты. — Знаете, как вас здесь называют?
Ада опять покачала головой.
— Портниха из Дахау. О вас судачит весь город. То есть судачат в обществе, влиятельном, сами понимаете. И не только в Дахау. Но и в Мюнхене, в Берлине. Мне сказали, что слухи о вас даже достигли ушей фюрера. — Он сипло засмеялся, поперхнулся, и на его губах проступила тонкая пленка слюны. — Я преувеличиваю. Фюрер слишком занят, чтобы интересоваться подобными банальностями.
Он прошелся тростью по платьям, приглядываясь к безупречным швам и идеально обработанным подолам. Затем улыбнулся Аде, так взрослые улыбаются маленьким детям.
— У меня есть приятельница, — сказал он. — Она ищет портниху взамен прежней. Неболтливую портниху. И я подумал, кто может быть не болтливее моей Nönnlein?
Доковыляв до кресла, он с явным облегчением сел, положив трость на пол.
— Ну же, — он похлопал себя по коленям, — вам наверняка приятно меня видеть.
Ада знала, что последует затем. Она взяла табуретку.
— Нет, милая. Оставьте вашу табуретку. Давайте усядемся потеснее.
Сесть на пол и отбиваться тростью, если он к ней полезет? Ада осторожно приблизилась. Герр Вайс схватил ее за руку, притянул к себе и вынудил сесть к нему на колени. Ада стиснула зубы. Такого еще не было. Раньше они всегда сидели рядом. Но сейчас они были одни, и сколь бы долго и как громко Ада ни кричала, ее не услышат, не захотят услышать.
Он погладил ее по руке:
— Скучали по мне?
Ада не ответила.
— Я скучал. — Герр Вайс потянул ее руку к своей промежности, он был похож на козла во время гона. — Сами убедитесь.
Ада сжала руку в кулак, так она почти ничего не почувствует.
— Nönnlein, — он разогнул ей пальцы, — у меня для вас новости.
Он отнял руку и обнял Аду, прижал ее к себе. Клочья седой щетины на щеках и немного под нижней губой. От него попахивало алкоголем, и словно под увеличительным стеклом Ада увидела синие вены на его лице, мутные глаза цвета абсента, потрескавшиеся губы. Только бы он не начал ее целовать.
— Я уезжаю, — сообщил герр Вайс. — Далеко. Возможно, я больше никогда вас не увижу.
Напряжение отпустило. Слава богу.
— Но прежде чем я уеду, — продолжил герр Вайс, гладя ее лицо тыльной стороной ладони, — я хочу получить то, что мне причитается. За все это, — он обвел рукой комнату, платья на рейке, — и за то, что еще может случиться. — Он стиснул ее талию, растопыренные старческие пальцы касались ее груди. — Одно лишь мое слово — и все это исчезнет. Вы слыхали о Равенсбрюке? — Он задирал ей рясу, выше и выше, щупал ее ногу. — Там только женщины. Преступницы. Еврейки. Польки. Цыганки. Лесбиянки. — На последнем слове слюна брызнула из его рта и закапала Аде лицо. — Совсем, совсем не то что здесь.
— Прошу вас, — прошептала Ада. — Я приняла святые обеты.
— Знаю. Я бы никогда не покусился на монахиню… — И после паузы процедил: — Если вы действительно таковой являетесь.
Ада сглотнула, сердце тяжело застучало. Спокойно, велела она себе, спокойно. Откуда ему знать? Для него она всегда была монахиней.
— Вот и не делайте этого.
Герр Вайс столкнул Аду с колен, но руку из своих лап не выпустил. Он оказался на удивление силен, слишком силен для Ады.
— Ты так и не выучила урок, а? Не тебе приказывать, что мне делать, монахиня. — Он дернул Аду за руку, глянул на нее с ненавистью. — Раздевайся.
— Умоляю, пожалуйста, не надо.
Он опять стиснул ей запястье, облизнул губы.
— Хотя, если подумать, твое голое тело вызовет у меня отвращение. — Герр Вайс разжал хватку. — В тебе не осталось ни капли женственности. Сними все, кроме сорочки.
Ада сняла наплечник, дрожащими пальцами расстегнула рясу. Он наблюдал за ней, похотливо скалясь. Он убедится, что она не девственница, и что тогда? Ее отправят в Равенсбрюк, поместят в бордель? Герр Вайс поднял трость с пола.
— Апостольник оставь. Твоя прическа не добавит привлекательности, — хохотнул он так, словно отпустил похабную шутку. — Теперь подойди ближе.
Опять он рывком усадил ее к себе на колени. Ада не шевелилась, пока он возился с ширинкой, терся о нее, щупал ее сквозь сорочку.
— Помоги мне. — Резким движением он прижал ее ладонь к своему пенису и тут же застонал. Кончено.
Прозвенел гонг с завтраку, и герр Вайс сбросил Аду с колен:
— А я изрядно проголодался. Анни отменно потчует оберштурмбанфюрера Вайтера и его очаровательную женушку. Schlackwurst[47]. Ливерные колбаски. Сыр. Свежие булочки. Мед. Кофе. Sekt[48]. Прощайте, сестра Клара. — Поднявшись, он заправил рубашку в брюки, застегнул ширинку, взял трость. — Я замолвлю за вас словечко перед моей приятельницей. — И вышел, заперев за собой дверь.
Последним кусочком ваты Ада оттерла сорочку, запачканную герром Вайсом. Ее трясло. Она торопливо натянула рясу. Больше она никогда его не увидит. Ей отчаянно хотелось есть.
Неизбывная отупляющая усталость въедалась в ее тело, в мозг. Далеко за полночь Ада падала на свою самодельную постель и на рассвете вставала, ни на слезы, ни на мечты сил уже не было. Она по-прежнему отмечала месяцы мелком, но весенние и летние дни походили один на другой. Тяжкая нудная работа без конца и края. Фрау Вайтер заставила ее чистить Federbetten — толстые одеяла, набитые перьями, под которыми Вайтеры спали зимой. Ада колотила палкой по сбившемуся в комки пуху под бдительным присмотром фрау Вайтер. Еще, требовала фрау, этого мало. Не отлынивай. Аде даже палка казалась непомерной тяжестью. Ей пришлось снимать занавески в каждой комнате, тяжелые жаккардовые шторы, защищавшие от зимних сквозняков, отстирывать их от многолетней пыли, вешать на дворе сушиться под летним солнышком и тщательно отглаживать.
— Надень чистое платье, — велела фрау Вайтер осенним утром, когда Ада цепляла к гардинам свежие жаккардовые занавеси. — Умойся хорошенько, и чтобы под ногтями грязи не было.
Ада в точности исполнила приказ. Фрау Вайтер заперла ее в комнате. Ада сидела, глядя в окно. Солнце поднялось высоко, потом скрылось за домами. Ада ничего не ела ни утром, ни днем, у нее сводило желудок, и боль расползалась по кишечнику. Впереди еще столько работы. Придется всю ночь не спать, стирая и гладя. Дверь отворилась: фрау Вайтер и незнакомая женщина с двумя шотландскими терьерами. Фрау Вайтер задирала нос, поджимала губы и держалась от гостьи на расстоянии.
Один из песиков подбежал к Аде, обнюхал ее щиколотки, виляя коротким хвостом; теплое дыхание на ее коже, нос холодный и влажный. Погладить бы его, с тоской подумала Ада, погрузить пальцы в шелковистый мех, и он подпрыгнет от удовольствия, высунет трепещущий язык, лизнет в щеку — нежность живого существа.
— Негус, — позвала его гостья. — Komm![49] — Она похлопала себя по бедру, и пес вернулся к хозяйке.
Все в порядке, вертелось на языке у Ады. Я не против. С какой бы радостью она повозилась с этим маленьким животным, сообщившим ей: ага, понятно, ты тоже человек. А ведь даже у собаки есть имя.
— Sitz[50], — скомандовала гостья и погрозила псу пальцем.
Ада с невольным любопытством поглядывала на гостью. Стройная фигура, большая грудь, широкие бедра. Волосы неопределенного цвета, ни длинные ни короткие, завитые. Она была молода и довольно миловидна, но не красавица, еще несколько лет — и от ее привлекательности не останется и следа. Кожа чистая, гладкая, и подкрашенные губы лишь оттеняли эту гладкость. Подкрашенные. У других женщин, что приходили к Аде, губной помады давно не водилось.
Одета она была в белый костюм: прямая юбка до колен, короткий жакет с баской и глубоким вырезом. Жакет она застегивала на все пуговицы, отчего ткань натянулась на груди, а под жакетом Ада углядела тонкий свитерок. Ее легко можно было представить на лондонском рынке: пять фунтов картошки, парочку луковиц, четыре яблока, сухофрукты. Впрочем, как и мужеподобную фрау Вайтер, если только она сумеет стереть с лица налет брезгливости, не дожидаясь, когда это сделают за нее торговцы. Наступили на лошадиное яблоко, миссис? Надо смотреть под ноги. Словом, гостья — обыкновенная женщина, из тех, что и не помышляют подчеркнуть свои достоинства.
