Анатолий Тосс - Женщина с мужчиной и снова с женщиной
— Подробности… — потребовал Илюха, наклоняясь вперед. — Давай, давай, не тяни, выкладывай.
— Она мне звонила тут, пару дней назад, — начал я свой печальный рассказ. — Я ей обрадовался, конечно. Все же мы заслали своего агента во вражеские тылы для сбора ценной оперативной информации. И вот первая весточка от резидента. Привет говорю, Алекс. Ну, так теперь каждый резидент на вражеской территории называется.
— Ну да, — кивнули ребята, понимая.
— А она мне в ответ:
«Откуда ты знаешь?»
«Чего знаю?» — спрашиваю.
«Что меня Алексом теперь зовут?»
Тут я про себя аж присвистнул, но вслух виду не подал.
«А как Маню зовут? — спрашиваю.
„Маню Маней и зовут“, — отвечает. — Хотя я для нее иногда разные новые имена подбираю. А она для меня».
В общем, пытаюсь я узнать, как там у нее, когда наконец на родину возвращаться собирается. Ведь все уже ее заждались, даже к награде представить собираются за успешно выполненное. Но чувствую в ответ, что не спешит она на родину. Мол, мне здесь еще подзадержаться необходимо, мол, у меня тут еще недоделанных дел невпроворот, да и враг не так ужасен оказался. Даже приятен порой.
— Перебежчица, — процедил сквозь зубы Илюха.
— Я же говорил, что Маня накручивается бойко, — пробежался по воспоминаниям Инфант.
— На что накручивается?! Там же накручиваться особенно не на что, — вернул Илюха в реальность Инфанта. — Ну и извращенные же у тебе фантазии, Инфантище. Ты как был Маневичем, так им и остался…
— Откуда ты знаешь? — не обиделся Инфант на «Маневича». — Ты лучше вон у лапули спроси, — указал он на меня. — Ему виднее.
Я пожал плечами:
— Ну, если только на хвостик. Но имеет ли смысл на хвостик… — оборвал я фразу в сомнении и снова пожал плечами. Потому что и сам не знал ответа.
— Ну и что дальше? — запросил продолжения Илюха.
— Дальше я у Жеки интересуюсь, почему ее к нам, домой, к родным березкам не тянет? В чем причина? Может, изведала она чего такого, что нам, упрощенным, недоступно?
«Изведала», — отвечает мне Алекс-Жека утвердительно.
«Открой мне, пожалуйста, глаза, — прошу я ее. — Растолкуй суть вещей».
И тут она вся разгорячилась и утонула в подробностях.
— Ну… — подтолкнул меня к пересказу этих самых подробностей Инфант.
— И что?.. — подался ближе Илюха.
— «Губы… — начала она с губ, — что вы знаете про губы? Про то, для чего они предназначены и что они умеют. Вы думаете, они для того, чтобы жидкость засасывать, ту, которую вы потребляете все время? Или чтобы шевелить ими, когда читаешь про себя?»
— Кто читает? — спросил Инфант недоуменно. Но вопрос его был скорее риторический.
— «Вы вообще к ним присматривались когда-нибудь? Вы различали их тонкую изогнутую форму, округлости, выпуклости, расщепляли их по деталям? А знаете ли вы, как они скользить умеют, как, смазанные масленым языком, они притягиваются к коже и как утаскивают ее за собой в свое пещерное блаженство? А потом, когда насытившись простым, они пренебрегают им и мелкими, поспешными разрывами покрывают поверхность и уносятся вдаль, туда, где сложно, где неочевидно, куда еще надо успеть попасть… И вот там и начинается неистовая губная вакханалия. Когда подключается все вокруг и завихряется в безумном водовороте, накручивая веером на себя все…»
— Я же говорил, все дело в накрутке, — напомнил про себя Инфант, хотя мы о нем и не забывали.
— «…присасывая и утаскивая за собой внутрь, на самое дно, где и замирает, похороненная под толщей навалившихся водорослей, лишь вздрагивая поспешной, конвульсивной дрожью».
— Это она сама так образно описывала или ты от себя добавил? — не веря, покачал головой Б. Бородов.
— Разве бы я так смог? — пожал я плечами. — Я стараюсь как можно ближе к тексту, да и то многое упускаю. Она, например, там дальше про восторг говорила. «Вот что есть восторг! — говорила она. — Вот что есть блаженство! Вот в чем нельзя ни растаять, ни растечься! Но если вы думаете, что продолжения нет, то это только потому, что вы не знаете ничего про продолжения. Так как вам лишь „завершение“ по силам. Потому что их неисчислимо, продолжений, а совсем не одно-единственное, как у вас, у бедолаг, ограниченных сантиметрами».
— Это она на что намекает? — начал догадываться Инфант.
— Да понятно на что, — пояснил Илюха. — Старая мысль, ее еще экономист Фридрих Энгельс развивал в своем споре с Фейербахом во время их встречи в Баден-Бадене.
Он утверждал, что при отсутствии заведомо предопределенного продолжения импровизируемые последствия становятся намного более изощренными.
— И чего они делают там, в своих последствиях? — поинтересовался Инфант, и они оба посмотрели на меня весьма вопросительно. Как будто я знал.
— «А руки? — продолжил я пересказ Жекиного телефонного монолога. — Вы ведь уверены, что они нужны, чтобы хватать и притягивать, ну иногда держать или опрокидывать. А пальцы — только чтобы на них ногти редко подстригать? А то что они сложнейший инструмент, как скрипка, как орган, что ими можно вызывать самые неизъяснимые мелодии, до слез, до превращения, до завершения вселенной, до апокалипсиса. Да и нет у вас таких рук и таких пальцев, такой кожи и такой чуткости, которая одна может понять… Не по картинкам с инструкцией в откровенных журналах, а по телепатической интуиции, которая из самой глубины и доступна только той, которая такая же, как ты сама, — ничем не отличается. Именно потому, что ей самой необходимо то же, что и тебе. И чувства ваши поэтому сливаются в одно и устремляются в вечность, обволакивая и лаская друг друга, чтобы не кончиться никогда».
— Нельзя ли поконкретнее? — попросил Инфант рассказчика, то есть меня. — Что именно надо делать губами и руками, чтобы всего такого достигнуть? Нельзя ли в технические детали вдаться?
— Лениться не надо, — ответил за меня Илюха. Казалось бы, просто ответил, но ведь и глубоко одновременно. — И не пренебрегай ничем. Вообще ничем, все пускай в ход, даже то, чего нету.
— Как это? — не понял Инфант парадокса, но остался без ответа. Пусть сам потом, попозже сообразит.
— «А боль, что вы знаете про боль? — продолжил я цитирование невозвращенки, которую мы когда-то знали как Жеку. — Не ту грубую, случайную, хамскую, которая от неуклюжести да неумения, а тонкую, продуманную, рассчитанную и взвешенную, которая мгновенной пыткой проникает в тебя, чтобы тут же отпустить и подмениться отчаянным желанием большего… Которого никогда не будет, как ни проси. И от неизбежной неисполнимости ты перестаешь быть собой, становясь молящей, едва различимой пылинкой, смешанной с воздухом, уносимой им, жаждущей пощады. Ни от кого, ни от чего, только пощады, чтобы, взметнувшись вверх, потом снова опуститься во мрак разрывной боли и утешиться ею, и насладиться, и снова взлететь ввысь».
— Так красиво про садомазохизм я давно не слышал, — удивился Илюха. — Был у меня в юности приятель, он тоже любил рассказывать всякое, но я не слушал его особенно. Да и не сдружились мы с ним в результате…
— «Да и что такое женщина вообще? Знаете ли вы, кто она, зачем она, где ее начало, где сердцевина? Совсем не там, где вы думаете, а в чувствах, в нервных окончаниях, в химической реакции, в нейтронных связках, в голове, одним словом. А в голову вы своими простейшими приспособлениями не проникните, а другого у вас ничего нет. А вот у нас — есть».
Я сбился и замолчал. Нужно ли было продолжать или я и так уже достаточно раскрыл тему? — я не знал.
— В общем, — стал укорачивать я, — она мне там много всего такого наговорила, похожего. Про ноги, про гибкость в суставах. Оказывается, она тоже разная, у нас и у них. Про шпагаты, например, продольные, хотя в основном про поперечные. Много про кожу было сказано, мол, ухаживать за ней надо, иначе станет, как у Инфанта, ну, это ей Маня, наверное, порассказала. Но главное — про чуткость, про интуицию, про понимание партнера, которое только у женщины развито. Особенно к другой женщине. Так как все у них от природы едино, и, зная про себя, она может переложить это знание на другую половину.
— Да ладно, — скептически махнул рукой Илюха. — Я тоже много чего в жизни слышал, и не от одной, а от разных женщин. Совсем другое они мне говорили. Тут главное — лениться на надо, — повторил он за собой. — А ты, Инфант, ленивый наверняка, особенно когда дело за рамки поэзии выходит. Вот Маню и потянуло на изобретательство. Ее одна накрутка, оказывается, не устраивала.
— Так я ж уставал к ночи, — оправдался Инфант. — Столько домиков нарисовать в такой короткий срок, думаете, просто? Тяжело мне становилось, особенно при электрическом свете.
— Короче, там еще про душевное раскрепощение было. В смысле раскрепощения духа и творческого начала. Мол, физические силы, переплетенные с чувственностью, выдали из Жеки на-гора невероятное извержение творческой энергии. Потому что, сказала она мне, «любовь и есть творчество», и только сейчас ей стало это абсолютно понятно. И ролики, ну, телевизионные ролики, которые она снимает, никогда так высоко еще не взлетали.
