Дидье Ковеларт - Прошлой ночью в XV веке

— Я гляжу, вы тоже не в форме, вроде меня, — бурчит старый Пикар, усевшийся в мою Clio. — Но из-за этого не стоит ехать так быстро. У вас опять проблемы с Изабо?

Я торможу возле сторожки и резко оборачиваюсь к нему.

— Перестаньте держать меня за дебила, я уже все понял, так что не трудитесь исполнять свой номер. У меня никогда не было ничего общего с Изабо.

— Ну и что?

Его грубая искренность подрезает крылья моей ярости. Он благодушно продолжает:

— Зато теперь, благодаря вам, она существует. Я ведь, кажется, предупреждал вас. В другое время, когда вы не будете так спешить и успокоитесь, загляните ко мне, и я вам кое-что порасскажу о квантовой физике. И объясню, каким образом при каждом повороте наших мыслей возникают параллельные миры. А теперь будьте здоровы, Гийом д'Арбу!

16

Я не вынимал свой утюг целых три недели. А ведь мне всегда бывало необходимо заняться глажкой, чтобы мысли мои прояснились в облаке пара, разглаживающего складки. Только за этим занятием я концентрируюсь лучше всего, и мне удается разграничить важное и несущественное, личную выгоду и долг, мои желания и то, чего ждут от меня другие. И вот, боясь взглянуть правде в глаза по поводу моих отношений с Коринной, боясь обнаружить истинные причины ее поведения, я оставил на столе целую охапку белья, не глаженного с тех пор, как она стала отказывать мне в близости.

Вернувшись из замка с неутоленной яростью и истерзанным сердцем, я тотчас вынул из шкафа гладильную доску — спасительную соломинку, которой предстояло увидеть крах моих последних иллюзий, касавшихся Изабо и Гийома. Каждую субботу у Коринны было присутственное время в клинике Буржа, и мне оставалось испрашивать совет у ее блузок, юбок и нижнего белья, которые я разглаживал.

Интернет выдал мне адрес того, кто играл этими пешками на расстоянии; дорога к нему должна была занять не меньше пяти часов, настал полдень, и мое решение созрело в тот момент, когда утюг дошел до края рукава льняного платья.

В окне машины мелькали автозаправки и пункты дорожной пошлины; чем дальше, тем больше менялся окружающий пейзаж. Тополя уступили место платанам, вересковые заросли — олеандрам, музыка «Автострады-FM» — стрекотанию цикад. Проехав через обгорелые сосновые рощи, я отыскал дорогу на Баржемон и остановился посреди деревни, между колодцем и каменными деревьями.[48] На месте ресторана «Трюфельница» теперь располагалось отделение банка «Креди агриколь».

Двумя сотнями метров дальше, по адресу, найденному в Интернете, стоял небольшой новый многоквартирный дом социального жилья. Наклейка на третьем почтовом ящике сообщала, где можно найти, в случае срочной надобности, человека, все потерявшего по моей милости.

Я снова сел в машину и поехал дальше, в гору, оставив позади шлагбаумы, охранявшие вход на военную базу Канжюэ. Дорога, сплошь увешанная плакатами «Съезд с трассы запрещен», шла серпантином вверх, окружающий пейзаж представлял собой пустыню, изуродованную следами танковых гусениц и воронками от разорвавшихся снарядов. К стволам дубов, иссеченных пулеметными очередями, были прибиты доски с указателями «60-й АП»,[49] «Оружейный склад», «Продовольственная лавка», «Место для бивака»…

Я оставил машину на въезде в заброшенную деревушку Бровес. В пятидесятые годы ее экспроприировала армия, и жители покинули родные дома, оставив на произвол судьбы громоздкую мебель и проржавевшие машины, в которых закипела новая жизнь: теперь они служили приютом птицам, муравьям, бродячим котам и гадюкам… В тревожной тишине, прерываемой лишь буханьем пушек, я пробирался между домами-развалюхами с грубыми заплатами толя на крышах — несомненно, это и было пресловутое «место для бивака».

Наконец я подошел к полуразрушенной церквушке, рядом с которой высились грубо сколоченные строительные мостки. У подножия колокольни без колокола стоял белый автомобиль-универсал, а под стрельчатым окном виднелась согбенная фигура каменщика; сидя на корточках, он ремонтировал стену, беря в руки то мастерок, то уровень.

Услышав хруст щебенки у меня под ногами, Бенуа Жонкер обернулся, и я вздрогнул: такого шока я не ожидал. К этому меня не подготовили ни долгие километры сдерживаемой ярости, ни распутанная мной история заговора, ни смягчающие обстоятельства, которыми я, в конце концов, объяснил поведение человека, отомстившего мне чужими руками. На отвороте его куртки серебрился металлический крест.

Сощурив глаза, он заслонился рукой от солнца, мешавшего ему разглядеть меня, и внезапно его исхудавшее лицо просияло.

— Да ведь это… как вас там?.. Тот самый налоговый инспектор! Глазам своим не верю, неужто вы?..

Дрожащим голосом я подтвердил его слова. Бросив свои инструменты, он вдруг широко раскинул руки и прижал меня к груди с возгласом:

— Спаситель вы мой!

Все мои подозрения, выводы и предубеждения развеялись, как дым, в этом сердечном объятии. В полном изумлении я слушал, как он меня благодарит, уверяя, что без моей проверки его жизнь так и текла бы по-прежнему: он никогда не отрешился бы от земных благ, от проблем с обслугой, налогами, инвестициями, рентабельностью и прочим… И звезда «Мишлена»[50] продолжала бы застить ему небо, и он не познал бы Бога.

Благодаря мне, он все потерял, узнал отверженность, предательство, несправедливость, полное одиночество и искушение покончить с собой. Однако пуля не попала в сердце, а прошла рядом, ударившись в ребро; вот она-то и указала ему дорогу к благодати, к спасению, к беззаветной любви. Едва выйдя из больницы, он поступил в семинарию и мужественно преодолел все этапы пути к своему запоздалому призванию. Получив сан священника, он вернулся в Верхний Вар и взял под свою опеку восемь заброшенных приходов, в том числе, и эту вот разрушенную церковь, которую решил реставрировать в свободные дни.

Мы сидели рядышком на груде камней, я делил с ним его полдник под отдаленный гул орудий и не знал, чем ответить на эту благодарность. Все эти годы я считал себя его погубителем, а в последние несколько часов — жертвой его мести на расстоянии; теперь же становился в его глазах орудием Провидения, ангелом-хранителем, превратившим падшего короля трюфелей в служителя евхаристии.

— Но как же вы меня разыскали? И кто вам подсказал эту мысль — найти меня?

Я поступил честно: я признался ему, что мне внушил это не Святой Дух, а подозрение. И все рассказал ему. О проверке Green War, о появлении Изабо, о паранормальных явлениях, которые, как мне казалось, обрушились на меня, о единственном рациональном объяснении, за которое я смог уцепиться, а именно, о фотографии, сделанной десять лет назад на террасе его ресторана, где он стоял, обнимая за плечи одного из своих поварят.

— Как вы сказали — Луи де Гренан? Нет, это имя мне ничего не говорит. Сколько их прошло через мою «Трюфельницу»… Вспомните: в те времена, когда мы с вами встретились, я мало интересовался людьми. Для меня было важно только одно — чтоб моя кухня была лучше всех и привлекала клиентов. Vanitas vanitatum…[51]

Он положил руку мне на колено, и я почувствовал ее тепло — мягкое, умиротворяющее.

— Но скажите, однако, если этот след завел вас в тупик, и никакого заговора нет, значит, рядом с вами действительно существует неприкаянная душа… или же, судя по вашим словам, душа, овеянная радостью.

— Не знаю, ничего не знаю. Я совсем запутался. То верю, то не верю, а потом снова начинаю верить… Никак не могу решить, что выбрать — проблемы моей теперешней работы или той, предыдущей жизни… Трудно понять, к чему больше лежит душа.

— Ну да, — вздыхает он, — управлять злыми умыслами людскими зачастую легче, нежели божественной благодатью.

Я гляжу на его силуэт в ярком солнечном свете; вокруг нас стрекочут цикады, журчит речушка.

— А вас, священника, не смущают эти истории о спиритизме, о реинкарнациях?

Он соскребает шлепок цемента со своих заскорузлых штанов, хмыкает и спрашивает, протягивая мне плитку бельгийского шоколада:

— Знаете, что чаще всего, согласно Евангелиям, делал Иисус?

— Даровал прощение?

— Нет, изгонял дьявола. Изгонял демонов, наставлял сомневающихся на путь истинный, возвращал одержимым способность руководить собою. А что такое, если вдуматься, Воскресение? Вторая инкарнация — для Его учеников, для святых жен, для паломников из Эммауса, — инкарнация перед тем, как вознестись к Отцу небесному. Итак, что я могу сделать для вас, друг мой Жан-Люк?

Во мне царит безнадежная пустота. Явственно, как никогда, я сознаю, что подошел к поворотному моменту своей жизни, что возврата не будет, но, хоть убей, не могу решить, куда же мне идти.

— Вы хотите, чтобы я освободил вас от Изабо, помог ее душе воссоединиться с Господом? Может, это и есть причина, по которой Провидение, с его неисповедимыми путями, привело вас ко мне?