Рассел Хобан - Кляйнцайт
А! — отразилось на лице Кляйнцайта.
— Да, — прибавил Нокс. — Мы должны основательно подготовиться к тому, что грядет, все мы здесь, кто остался. Нам не вольно приходить и уходить, как вы.
— Почему вы думаете, что я волен приходить и уходить, когда мне вздумается? — спросил Кляйнцайт. — Я вышел, а обратно меня привезла скорая. Я не прекращаю своих попыток, но ничего не добиваюсь.
— Но вы ведь не успокоитесь, — заключил Нокс и вернулся ко «Всем звездам дрочки».
Кляйнцайт поразмыслил немного о Ванде Аддерс, «Мисс Гернси», которая всегда думала, что впереди у нее кое‑что большое. Она — лишь фотография в газете, а уже стала частью его жизни. Кому‑то сейчас посылает свои улыбки моя фарфоровая русалка? — задался он вопросом. Вроде никто сегодня не был настроен слишком сочувственно. Он пошарил под койкой. Ты там? — спросил он.
Нет ответа. Нет и мохнатой черной лапы. Он повернулся на другой бок, чтобы вновь оказаться лицом к лицу со Шварцгангом и Рыжебородым. Шварцганг был занят тем, что неустанно пикал в окружении своей аппаратуры и даже не посмотрел на него. Рыжебородый кивнул, снова отвернулся.
Пиггля обратно не привезли.
Этого не хватало
Аромат чистых простыней, дыхание свежего ветерка доносится от сиделки, меняющей белье на койке, где некогда лежал Пиггль. Явилась другая, привезла кресло на колесах.
— Вы сможете встать? — спросила она Кляйнцайта.
— Физически нет, — ответил он. Сиделка помогла ему подняться, ее пахнущая прачечной грудь толкнула его в кресло. Крепкая девушка, и пахнет от нее хорошо.
— К чему все это? — спросил Кляйнцайт. — Куда мы идем?
— Доктор Налив сказал, чтобы сюда положили двух новых пациентов, — ответила сиделка. — Мы перевозим вас в другой угол палаты.
Так вот оно и получается, подумал Кляйнцайт. Увидев, что на мне нельзя попрактиковаться, Налив потерял ко мне интерес, и теперь меня задвинут куда‑нибудь в темный уголок. Здесь были незнакомые лица, на которые раньше он взглядывал лишь мельком. Ему это вдруг напомнило, как бывает иногда на вечеринке, когда устаешь представляться чужим людям. Здесь, по крайней мере, мы можем позволить себе не стоять на ногах весь вечер с дурацкими бокалами в руках. Грудь толкнула его еще раз, он лег на койку.
Только не еще один, пробормотала койка.
Извини, сказал Кляйнцайт. Я постараюсь тут долго не задерживаться.
— Как насчет моего монитора? — спросил он.
— Доктор Налив сказал, что он вам больше не нужен, — ответила та, ускользнула.
Слева ему кивнула кислородная маска. Справа над «Оксфордской книгой английской поэзии» качнулись роговые очки, улыбнулись ему. Вот от этого жди неприятностей, пронеслось в голове Кляйнцайта.
Роговые очки дружелюбно оборотились к нему.
— Меня зовут Артур Тид, — сказали они. — Тид, но пусть вас это не смутит, ха–ха.
Кляйнцайт представился, показал мимикой, что ему сейчас не до разговоров.
— Госпиталь — прекрасное место для изучения характеров, — произнес Тид. — Я могу много чего рассказать о человеке, лишь кинув взгляд на его внешность. Я бы предположил, что вы писатель. Я прав?
Кляйнцайт то ли кивнул, то ли пожал плечами.
— Поэзия?
— Немного, — ответил Кляйнцайт, — время от времени.
— Я без ума от поэзии, — произнес Тид. — Я декламирую Бернса с шотландским акцентом.
Он передал Кляйнцайту карточку:
АРТУР ТИД
КОМЕДИАНТ — КОНФЕРАНЬСЕ — ЦЕРЕМОНИЙМЕЙСТЕР
СТИХОТВОРНЫЕ ДЕКЛАМАЦИИ
(В сопровождении фортепиано)
— На фортепиано играет моя жена, — пояснил Тид. — Поэзия столько может открыть. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам», ха–ха. Днем я инженер–электрик, а ночью, знаете, поэзия.
— О да, — промолвил Кляйнцайт. Он негромко застонал, тактично намекая на то, что при всем своем интересе к этой теме он испытывает такую боль, какая Тиду и не снилась.
— Вы выглядите задумчивым, — сказал тот. — «Il Penseroso», что значит задумчивый. А мой девиз — улыбайся. «L'Allegro». Мильтон, вы знаете. «Печаль–губительница, прочь!..» и так далее.
Кляйнцайт смежил веки, кивнул.
— Вообще‑то над этой поэмой я сейчас и работаю, — продолжал Тид. — Запоминаю ее. Вношу в свой репертуар. Вы не могли бы проследить по книге, пока я буду читать вслух, правильно ли я произношу? Я уже несколько дней ищу кого‑нибудь, кто бы это сделал, но никто не хочет, а одному читать стихи вслух, согласитесь, диковато. — Он протянул книгу Кляйнцайту. Кляйнцайт увидел, как его руки приняли ее, не зная, что с ней делать. Тид уже начал:
Печаль–губительница, прочь!
Ужасный призрак, Тьмой бездонной
В стигийской пропасти от Цербера рожденный,
Там, где лишь стон теней глухую будит ночь…[7]Кляйнцайт задремал, проснулся от произнесенных слов: «сам Орфей».
— Что такое? — спросил он.
— Что именно? — в свою очередь спросил Тид. — Я что‑то неправильно произнес?
— Я потерял страницу, — заявил Кляйнцайт.
— Страница 333, почти в самом конце.
Кляйнцайт прочел:
Назло бытийственным досадамПьяни мой дух лидийским ладомБеспечно–буйных строф своих,И пусть широкий, плавный стих,В самом спокойствии мятежный,Своею точностью небрежнойСближая дерзость и расчет,Путем извилистым течет,Твоих, Гармония святая,Волшебных уз не разрывая.Верь, сам Орфей, когда бы онСквозь элизийский томный сонУслышал вдруг такие звуки,Проснулся бы для новой муки,Как прежде, в Орк сойти готов,Чтоб волшебством бессмертных строфСклонить подземного владыкуВернуть под солнце Эвридику.За эти блага бытия,О Радость, твой до гроба я!
— Нашли? — спросил Тид.
Кляйнцайт кивнул. Тид продолжал с того места, где остановился, а Кляйнцайт тем временем попытался отгородиться от его голоса, чтобы полнее проникнуть в смысл слов. Тид закончил, его голос умолк. Кляйнцайт перечитал строчки заново, услышал в сознании голос самих слов, опьяненных лидийским ладом:
Твоих, Гармония святая,Волшебных уз не разрывая.
Внутри него установилась пауза, как при взмахе руки. Затем точно толстая кисть, обмакнутая в черные чернила, одним безошибочным движением вывела на желтой бумаге круг. Прелестный, свежий, четкий и простой. Весь организм его, исполненный силы, бился в едином ритме с безупречным здоровьем. Так держать! — подумал Кляйнцайт и тотчас же почувствовал, как это чувство покидает его. Все. И вот он опять больной, немощный, напичканный разными «лихолетами», «бацами», «углоспрямами», «разъездами» и «кюветами». Он заплакал.
— Трогает, правда? — заметил Тид. — Вы обратили внимание, как я произнес «вернуть под солнце» и задержал дыхание на слове «Эвридику», потом пауза, чтобы заставить это прочувствовать, а потом — «За эти блага бытия» и так далее; сдержанно, но весьма эмоционально, не правда ли?
— Мне тоже нужно быть сдержанным какое‑то время, — сказал Кляйнцайт.
— Пардон, — сказал Тид. — Не хотел вас ничем обременять.
— В чем гармония, — проговорил Кляйнцайт, — как не в собрании себя воедино.
Он не собирался говорить это Тиду, но ему необходимо было произнести эти слова вслух.
— Чертовски здорово сказано, — одобрил тот. — Откуда это?
— Ниоткуда, — сказал Кляйнцайт и снова заплакал.
Повсюду, постоянно
Вечер. Медсестра еще не заступила на дежурство. Тид ушел смотреть телевизор. Кляйнцайт слышит слова, без конца повторяющиеся в его сознании:
Твоих, Гармония святая,Волшебных уз не разрывая.
Они без всякого сомнения волшебны, проговорил он.
Ты еще здесь? — подивился Госпиталь.
Как только я смогу отсюда уйти, я это обязательно сделаю, обещаю, сказал Кляйнцайт.
А чего ты ждешь? — спросил Госпиталь. Ты ведь уже собрался.
Полагаю, да, ответил Кляйнцайт. Но это так быстро прошло.
И сколько ты думаешь продлевать момент? — спросил Госпиталь.
Но то был лишь момент! — воскликнул Кляйнцайт.
Ерунда, бросил Госпиталь и позвонил Памяти.
Память слушает, сказала Память.
Дайте мне Архивы, потребовал Госпиталь.
Соединяю, отозвалась Память. Готово.
Архивы слушают, сказали Архивы.
Имя — Кляйнцайт, сказал Госпиталь. Не могли бы вы дать нам несколько моментов. На ваш выбор.
Минутку, отозвались Архивы: Весна, возраст такой‑то. Вечер, небо еще светло, зажигаются уличные фонари. Имела место гармония.
Я помню, сказал Кляйнцайт.
Минутку, продолжали Архивы: Лето, возраст такой‑то. Перед грозой. Небо потемнело. В воздухе волчком вертится клочок бумаги. Имела место гармония.
