Грэм Грин - Меня создала Англия

— Энтони будет приятно. — Когда это состоится? — Подождем день-два, — ответил Эрик, — посмотрим, как повернутся дела. Если продажа АКУ сойдет благополучно, — заключил он, — можно будет и вообще повременить.

Кейт почти любила его в эту минуту. Он не боялся быть откровенным с нею даже сейчас, когда его книги аккуратнейшим образом подчищены. Ей приходилось слышать о том, какими огромными суммами он откупается от шантажа; сейчас впервые представился случай самой шантажировать его, если захочется. Но ей не хотелось: она его использовала, и только справедливо, чтобы он, в свою очередь, использовал ее. — Ты в любом случае мог довериться мне, — сказала она.

Он кивнул со всегдашней готовностью верить ей на слово; к отчетам он относился не в пример строже: за любым бухгалтером сам проверял каждую цифру. Она взяла его руку, поцеловала ее; как его жалко — один в этой суконной тихой комнате, где никому не позволено тревожить его. — Эрик, милый, — сказала она, — пойду обрадую Энтони, — и вышла из комнаты. В лифте ей почему-то вспомнилось, как однажды она видела на Северном мосту потерявший управление трамвай: сталь, стекло, лицо вагоновожатого, налегшего рукой на тормоз, вспыхивающие за стеклом электрические искры. Трамвай с грохотом пронесся в темноте, но было достаточно увидеть его мерцающий свет, чтобы понять: случилась беда. Он налетел подобием страсти — слепящий, стремительный, ненадежный.

— Поздравь меня, — сказала она себе в лифте, — я выхожу замуж. Энтони, я выхожу замуж, — и с неожиданной теплотой подумала: наверное, то же чувствует Эрик, когда подводится итог, извлекается квадратный корень, правильно находится логарифм. На пороге комнаты она сказала еще раз:

— Я выхожу замуж, Энтони.

— За кого, Кейт? — вскинул он на нее глаза. Он сидел за ее столом, и опять ее охватила сырость, на столе остались влажные следы от его локтей. — За Эрика, разумеется. За кого же еще?

— Нет, — сказал Энтони, — ты не можешь. — Она разглядела, что он читал служебные бумаги на столе и даже распечатал телеграмму, которая пришла в ее отсутствие.

— Это что такое! — воскликнула она. — Ремня захотел?

— Этот номер у него не пройдет, — сказал Энтони.

— О чем ты?

— Можешь мне поверить, я разбираюсь в таких делах. Считать не разучился. Соображаю. — Он был серьезен, как школьник. — Не все можно, Кейт, есть предел. Я их раскусил. У него не получится выехать на чужой счет. В «Баттерсоне» сидят не дети.

— Эрик тоже не ребенок.

— Права была Лу — неприлично это все.

— Отдай телеграмму.

— Возьми, — сказал Энтони, — убедись. Он хочет выручить Амстердам за счет АКУ. Это яснее ясного.

— Подумаешь, удивил, — сказала Кейт. — Я и без тебя это знаю. Даже знаю про чеки, датированные задним числом.

— Задним числом! — растерянно присвистнул он. — Чтобы в «Кроге»… и мы это знаем…

— А ты помалкивай об этом.

— Молчание стоит денег, Кейт.

Вот где мы разные, думала она: я для него сделаю все на свете, а он некоторых вещей не станет делать для меня, да и для себя тоже. Правда, какие это вещи, отходчиво улыбнулась она, я и сама толком не знаю. Приятно сознавать, что после стольких лет она не до конца разобралась в Энтони. — Энтони, я не собираюсь его шантажировать, — сказала она. — Я выхожу за него замуж.

— Но ты не любишь его, Кейт. — Как он прост, как безнадежно наивен: он думает, что шантаж это так же легко, как украсть горсть слив. Нельзя быть таким неосновательным, он не понимает, где живет, его нужно защитить. Напрасно, что ли, она готова для него на все? Шантаж так шантаж. Перечить ему сейчас значит испортить эту глупую радость от разоблачительного открытия. Поэтому она спокойно объяснила:

— Но ведь это своего рода шантаж. Он выделит нам содержание.

Смотрите, как уперся:

— Ты не любишь его.

— Я тебя люблю.

— Дело не в этом. — Он разволновался, понес чепуху, пробормотал что-то о «детях», окончательно смешался и покраснел. — Я бесплодна, — сказала Кейт. — Напрасно беспокоишься, — и, видя, его замешательство, в сердцах договорила:

— Я их не хочу и никогда не хотела! — Все ее существо тянулось заключить его в себе. — Сколько у тебя предрассудков, Энтони. — Еще она думала: никакой ребенок не даст мне нашей близости, хотя ты всего-навсего стоишь рядом, краснея, теряясь. Господи, какой неприступный, какая память у нас короткая на то, чего не хочется вспоминать.

— Какая потеря, — сказал он, заглянув ей в глаза; лицо пылает, весь он какой-то детский, сбитый с толку. Она готовилась услышать слова о том, как любят настоящие мужчины. Но они думали о разном. Он не имел в виду ее, говоря о потере: он жалел, что пропадает удачный случай. — Другой такой случай не подвернется. Мы бы слупили с него хорошие деньги и убрались отсюда. Черт возьми, мы бы еще успели на вечерний поезд! Завтра уже в Гетеборге. В субботу в Лондоне и прямиком в Туикнем. Кейт, мы бы еще успели на вечерний поезд! Кейт, мы бы взяли в «Стоуне» отбивную и пинту «особого». Мою комнату, наверное, еще не сдали. Тебя хозяйка тоже на улице не оставит. Работу искать не станем, мы свое заработали. Она зачарованно смотрела на него. Такое впечатление, что невозможного для него не существует, но она-то знала, что на прямых стальных рельсах, по которым разлеталась сейчас его фантазия, в определенном месте горит негасимый красный фонарь, и там он неминуемо остановится и сам все напортит. Он недостаточно безразличен в средствах для успеха. Ему далеко до Крога.

— Все очень просто, Кейт. Мы это заработали. Если он откажется платить, я передаю все сведения Минти, это окупит хотя бы дорожные расходы, и потом — у тебя должны быть сбережения.

Это интересно. — И ты согласишься жить на мои деньги? — Тут он должен бы остановиться — но нет, он не колеблясь согласился (в конце концов, мы брат и сестра), и она почувствовала усталость путешественника, которого постоянно сбивает с пути неточная карта. Может, она переоценивала наивность этого мягкого, любимого, бесхитростного ума? С телеграммой в руке Энтони поднялся из-за стола.

— Я пойду к нему.

— Что ты собираешься ему сказать?

— Лучше всего объяснить начистоту.

— Нет-нет, Энтони, — запротестовала Кейт, — я сделала глупость, что не остановила тебя сразу. Ты не должен так грубо шантажировать Эрика. — Но почему? Кейт, ты не видишь собственной выгоды. — Потому, что ты недостаточно умен для этого, Энтони. Если бы у тебя были такие мозги, чтобы шантажировать Эрика, ты бы здесь не оказался. Ах, Энтони, — с чувством воскликнула она, — какая мы непутевая пара! Как я тебя люблю. Будь ты поумнее и не такой добропорядочный… — и не кончила, потому что вспомнила давнишнее субботнее утро в Тилбери, долгий путь домой, шиллинг в прорези счетчика и маленькое голубое пламя для гренок и чая. Я спасла его от этого, думала она, но он ходит живым напоминанием и не дает забыть милую нехитрую песенку: Энтони спасли от Энтони, но ей без Энтони жизни нет. На окно налетела белая птица, стукнула клювом в стекло и, раскинув крылья, отлетела назад, как от иллюминатора самолета. Здесь у нас обеспеченное положение, твердила она, как урок, здесь наше будущее, это нужно удержать. Прошлого нет. Мы чересчур зажились в прошлом. — Дай я попробую, — сказал Энтони.

— С ним у тебя ничего не выйдет, — грустно возразила она. — Милый Энтони, ты перед ним сущий младенец. Неужели ты всерьез думаешь, что тебе удастся вывести «Крог» на чистую воду? Ты рта не успеешь раскрыть, как он тебя сотрет в порошок. Он тебя сгноит в тюрьме, он ни перед чем не остановится. Ты нигде не скроешься. И ради чего? Мы и так получили все, что нам нужно, — содержание…

— Он тебе не пара, Кейт, — упрямо повторил Энтони. Видно, нелегко ему примириться с такими вещами, как «брак без любви», «бездетная жена». Куда легче расстаться с мыслью об удачном случае: он красиво и по-товарищески жертвовал им, только мельком взглянул на ее стол да секунду-другую подумал о подправленных чеках, телеграммах, продаже «Баттерсону». — Ладно, Кейт, пусть будет по-твоему. — В скользнувшей по его лицу улыбке она увидела рождение новой мысли. — Как бы то ни было, такое событие нужно сегодня же отпраздновать.

— Это пока негласно.

— Пустяки. Он обязан устроить ужин. Вот что, Кейт: позвони администратору отеля в Салтшебадене и закажи столик. Объясни, кто будет. — Эрик не поедет.

— Возил я его в Тиволи — вытащу и в Салтшебаден. И еще: мы можем взять хорошие комиссионные за организацию этого обеда. Запроси сто крон. Кейт подошла к телефону.

— Ты все умеешь предусмотреть, Энтони.

— Погоди. Пусть дают сто пятьдесят, иначе, скажи, Крог будет обедать в опере.

— Салтшебаден два-три, — сказала Кейт.

5

Выслушав от соседа новость, молодой Андерссон снял руку с рычага, а ногу с педали кроговского резака. Хлопая кожаным ремнем, машина остановилась; питающий ее подвижный лоток сразу же до краев забило деревом. Что-то прокричал сосед, но молодой Андерссон не слышал его. Он был туповат и медленно реагировал на окружающее. Повернувшись спиной к резаку, он вдоль стаканов направился в раздевалку. На верхнем этаже переполнилась одна из сушильных камер, застопорился ее лоток; работавшая в соседнем помещении электропила навалила на лоток гору планок, и они стали сыпаться на пол. Однако пильщик продолжал совать дерево под пилу — в этом состояла его работа, остальное его не касалось, и поэтому в разгрузочной еще не знали, что где-то образовалась пробка. Рабочие продолжали разбирать бревна, поступавшие со двора, где длинной вереницей выстроились грузовики. Молодой Андерссон снял грубые рабочие брюки. С выходом из строя одного станка шума в цеху не убавилось, но, привыкнув к своему резаку, молодой Андерссон умел различать легкое покашливание в его жалобном стоне, и теперь он его не слышал. На его бледном худом лице сразу выразилось беспокойство: как странно не слышать знакомый звук каждые шесть секунд. Он не мог осмыслить размера учиненного им беспорядка; сушильню он видел, на электропиле работал его приятель, но что там дальше — он совершенно не представлял: ни того, что где-то бревна разгружают, ни того, что их откуда-то привозят грузовики. Через раздевалку в уборную прошел рабочий из его смены. Молодой Андерссон проводил его взглядом: опустив голову, рабочий шел быстрым шагом. Он поднял руку, его подменили у станка; в его распоряжении четыре минуты; если он задержится, его оштрафуют. Молодой Андерссон снял с вешалки свою куртку, вышел из раздевалки и краем цеха направился к выходу. Вдоль прохода шел смазчик с масленкой; он пускал каплю густого темного масла в специальное отверстие на станке в левом ряду; навстречу с такой же масленкой шел другой смазчик и занимался правым рядом. Оба настолько хорошо знали свои дырки, что даже не трудились помогать себе глазами: просто шли и сгибали руку в запястье. Левый смазчик поднял глаза на Андерссона; от изумления он замешкался с масленкой, и на блестящем металлическом полу, точно след лапки, осталось несколько темных пятен; он так и смотрел на Андерссона, пока тот не скрылся за дверью. Андерссон спустился во двор по крутой аварийной лестнице, чтобы не ждать лифта на виду у всех. Ему запомнилось выражение усталости, изумления и зависти, на лице того смазчика. Андерссон пересек двор, направляясь к воротам, где утром и вечером он отмечал свой табель. Вахтер не хотел открывать. — Заболел, — объяснил молодой Андерссон, — заболел. — Не было необходимости притворяться: бледность, привычная сутулость и встревоженный вид говорили в его пользу. Ворота открылись и выпустили его.