Е. Бирман - Рассказы
Так проходит несколько месяцев. Они теперь гораздо меньше видятся со своими знакомыми. Шифру Светлана порой встречает в банке и супермаркете, но навещать их не получается, говорит она Шифре, — Борис очень занят. Но она не рассказывает ей, и не только ей, но и Эдве, у которой она по-прежнему берет порой уроки языка, что что-то происходит с Борисом. Работа его хоть и профессиональна, но примитивна. Он лепит как блины похожие друг на друга интерфейсы к покупным приборам. И хоть он утверждает, что делает это как-то по-особенному, не так, как все, с дополнительной обратной связью, делающей его интерфейсы особенно надежными, она понимает, что в душе его поселился ужас перед тем, что теперь, возможно, на долгие годы вперед он прикован к этой работе. Амос и Эдва были так рады, что им удалось помочь. Разочаровывать их было бы сущим свинством. Однажды, когда Светлана с Эдвой разбирали очередной текст, вошел Амос. Он только что говорил по телефону со своим приятелем и спросил о Борисе. «Это я должен благодарить тебя за этого парня», — сказал ему приятель. Амос был очень доволен. По вечерам, игнорируя телевизор, к которому пытается приохотить его Светлана, полагая, что это поможет в освоении языка и лучшем понимании окружающих их реалий, Борис раскрывает томик Сэлинджера на английском, привезенные «оттуда» словари, тетрадку в клеточку и переводит на русский показавшуюся Светлане довольно дрянной повесть о каких-то детях, побеждавших на радио-конкурсах всезнаек. Кроме того, таким же крикливым остается рынок Кармель, куда они приезжают иногда на автобусе, чтобы накупить продуктов подешевле (в основном мороженое мясо, овощи слишком тяжело тащить на себе и перед самым закрытием лавок в пятницу у знакомого зеленщика можно купить дешевле, хоть и не того качества). Так же совестно, несмотря на приятную людскую суету и броскую яркость магазинных витрин, поднять глаза на стоящие словно в сверкающих лужах этих витрин обшарпанные и бесформенные здания тель-авивских улиц Дизенгоф и Шенкин. Однажды Светлана заглянула в тетрадку переводов Бориса, прочла пару страниц и, кажется, поняла, почему он выбрал этот кажущийся ей серым текст — он был отражением его будней. Она увидела его склоненным за этой тетрадкой, не то вспомнила, не то довообразила сама неопрятный запущенный завиток волос на его затылке, напомнивший в свою очередь о таксисте, везшем их из аэропорта в Кирьят-Оно. Она зачем-то обругала Сэлинджера, заявив, что он в своих произведениях пытается выскочить из штанов. Борис, улыбкой показав, что ценит самостоятельность ее суждений, все же возразил, что по большому счету это можно сказать о любом писателе. Улыбка его показалась Светлане жалкой.
На следующей неделе она сама добыла и заполнила анкеты и отнесла их в канадское посольство. Когда интервью были пройдены и положительный ответ был получен в письме, полученном и вскрытом Светланой, она сообщила об этом вернувшемуся с работы Борису. Он в ответ сначала задумчиво и грустно наклонил голову, и сердце опустилось у нее на мгновение, но когда он выпрямился, в глазах у него мелькнули озорные искры.
— В Канаде к твоему дню рождения я приготовлю роскошный подарок, — сказал он.
— Какой?
— Я сделаю себе пластическую операцию и стану похожим на Марчелло Мастрояни в молодости.
Светлана набрала номер телефона Эдвы и Амоса. Борис, как в последнее время окончательно выяснилось, решительно не переносит жаркого климата, объяснила она. Они уезжают.
В Канаде они пренебрегли напрашивавшимся Торонто и, как и было решено между ними двумя месяцами раньше, поселились в Монреале, самом красивом городе в Северной Америке. Попытку города выглядеть Парижем, в котором они успели побывать перед отъездом в Канаду, Борис и Светлана отметили снисходительной улыбкой, но напоминающее им отель де Вилль здание, вечером ярко освещенное, они разглядывали, взявшись за руки и потихоньку отступая и пятясь от него в сумерках аллеи.
— Красиво, Вурис? — спросила Светлана.
Он только улыбнулся в ответ. Во время прогулки по городу в один из последующих дней на улице с крутым спуском, удаленной от центра, из двери жилого дома, которую можно было бы называть парадной, если бы она не была бы такой простой и не выходила прямо на тротуар, выглянул, не отпуская внутреннюю ручку двери, маленького роста худой пятидесятилетний французик в вязанной линялой кофточке. Он тоскливо взглянул на затянутое облаками небо и быстро удалился, заметив, что его с любопытством разглядывают. Когда дверь за ним закрылась, Борис и Светлана переглянулись: они почувствовали в этот момент — наконец они дома.
Вскоре из Кирьят-Оно пришло письмо по электронной почте. Оно было подписано Амосом и Эдвой, но судя по знакомому тону, его отстучала Эдва. Они интересовались устройством своих бывших подопечных. Письмо было вежливым, Амос его, конечно же, прочел, когда Эдва позвала его, закончив писать, перед отправкой. Письмо было искренне пропитано насчитывающим уже два-три десятилетия новым духом, согласно которому уважение к чужому выбору и чужой воле ставится выше всякой идеологии. Письмо долго сползало с верхней строчки электронной почты, пока ему не позволили скрыться за нижним срезом экрана и только подразумеваться существующим за ссылкой «Оlder». Ответа из Канады так и не последовало. По идее, на письмо как женщина должна была ответить Светлана (Сабательна). Но ведь Сабательны в каком-то смысле уже не существовало, а Вурис и вовсе не любитель писать письма.
ИМПЕРСКИЙ ПЕС
Мы играли с имперским псом, который не должен был пускать нас за нарисованную на паркете черту. Пока мы просто заступали ее, пес легко стравлялся с нами двумя, бросаясь на нас по очереди, поднимаясь на задние лапы, и выталкивал нас за черту, нажимая широкой собачьей грудью и дыша нам в лица, но когда мы одновременно легли на пол и разом поползли за черту, он совершенно растерялся, не знал, что делать, и принялся жалобно скулить, словно умоляя нас прекратить безобразничать.
И тут на его длинную морду села маленькая птичка в черном оперении с длинным тонким клювом и сложила крылья. Пес сразу присмирел и лег на живот, вытянув передние лапы и поджав под себя задние. Птичка, переступая лапками, долго смотрела ему в глаза, потом клюнула пониже между ними в морду, и пес сразу обмяк и околел.
Птица улетела, а мы отползли назад и молча сидели, сложив под себя ноги, пока не пришли слуги, чтобы оттащить, взявшись за задние лапы, тяжелого мертвого пса. Тогда мы ушли, не дожидаясь пока они приведут новенького.
СЕСТРЫ
Из-за этих сестер, таких утроено красивых, вся школа завидовала нам, их одноклассникам, ведь только мы сидели с ними за соседними партами, а три счастливчика (в том числе и я) — даже за одной, обсуждали сочинения, вместе решали задачи.
После школы мы провожали их до самого дома. Не потому, что им нужна была защита (наш городишко был довольно спокойным), а потому что им самим это было удобно, так они хоть немного растворялись в стайке сверстников. Когда же они шли только втроем, то порой вгоняли в столбняк случайных прохожих. Слабоумный мальчик, увидев их и даже рта не успев раскрыть, остановился как вкопанный, глядя на них. Они прошли мимо, опустив глаза в землю, а он не оборачиваясь, все стоял, обмочился и плакал. Поэтому только ему я однажды, возвращаясь из школы, рассказал о своей любви, полагаясь на то, что он не сумеет никому передать мое признание. Он выслушал меня с восторгом, но трудно было понять, как отразились в его сознании мои слова.
Сестры были близнецы, одного роста, ужасно похожие, высокие, но различать их было несложно из-за разницы в характерах, отражавшейся в осанке и выражении глаз.
Старшая казалась чуть суховатой. Мы знали, что она появилась на свет раньше средней на двадцать минут. Однажды я нечаянно залепил ей в лицо мокрым снежком (слава богу — очень издалека, влажный шар был уже на излете). Она плакала в сторонке, а я мучился на расстоянии, но к ней тогда так и не подошел, чтобы извиниться и утешить ее.
Младшая была самой общительной. Однажды, когда я сказал ей, стоящей рядом со мной в проходе между школьными партами, что-то особенно милое (я сидел), она улыбнулась, положила ладонь мне ребром на плечо, почти коснувшись шеи, и большим пальцем ласково потрепала мочку уха, а я с другой ее светлой руки, которой она опиралась на парту, смахнул грушевидную каплю прозрачной воды (обстрел из водяного пистолета на перемене). Ее это не смутило, наоборот, она улыбнулась еще приветливее, и я знал, что мог бы ее дружеское расположение к себе укрепить и сблизиться с ней еще больше, если бы спросил, например, как мне и хотелось в тот момент, каким образом они втроем выбирают себе прически, и получил бы ответ, что ведь прически у них одинаковые, и выбраны по вкусу и желанию матери. Но я остановился и спрашивать не стал, потому что почувствовал в этом опасность, аркан, могущий оттащить меня от сидевшей со мной за одной партой средней сестры, в которую я был влюблен.
