Майкл Ондатже - В шкуре льва
Караваджо замер. Иссиня-черные волосы, худое лицо, она потянулась, чтобы снять блузку с крючка, теперь, надев обе туфли, она твердо стояла на ногах.
— Шшш…
Бросив строгий взгляд в темноту, она взяла шлем, направив луч света на полки.
— Анджелика? Это ты? — окликнула она.
Держа шлем в руке, она натянула юбку, немного постояла, потом надела шлем, застегнула пуговицы и принялась тихонько напевать. Надо было привлечь ее внимание, но так, чтобы она не испугалась. Он начал ей подпевать. Быстро направив луч света туда, где он лежал, она лягнула его в лицо. Он взвыл от боли, но тут же рассмеялся.
— Пожалуйста, завтра принеси мне что-нибудь поесть.
— Perchè?
— Я вор. Я сломал лодыжку.
Она наклонилась и протянула руку.
— Tartufi? Что ты воруешь, грибы?
Она дотронулась до его ноги, нащупала перевязанную лодыжку и поверила всему, поняв по его смеху, что он мягкий человек.
— Я сломал ее в миле или двух отсюда. Я очень голоден. Пожалуйста, принеси мне завтра курятины.
Он совсем не видел ее лица, только подол юбки у коленей, куда падал свет. Он мог судить о ней только по голосу, уверенному, смеющемуся вместе с ним.
— Come si chiama?
— Джанетта.
— А меня Караваджо.
— Вор.
— Sicuro.
— Я принесу тебе завтра поесть. И Библию.
— Покажи мне свое лицо.
— Basta! Ha visto abbastanza.
Она похлопала его по ноге.
— Тебе нужно что-нибудь еще?
— Узнай, что мне делать с лодыжкой.
Снова стало темно, и он затосковал по свету.
Тонкий луч ее нашлемного фонаря, изящный торс, когда она тянулась за блузкой, — ее тень накрыла его память, и ему пришлось начать эту сцену с начала, крошечный фрагмент фильма, семь-восемь секунд, пока она не выключила лампу и не исчезла в темноте. Он повторял этот эпизод вновь и вновь, а потом вернулся к ее голосу. Странно, что больше всего на свете ему хотелось курятины. Очевидно, в памяти застряла неудачная охота во дворе через дорогу.
Она пришла на следующее утро и попросила его отвернуться, пока она переоденется. Она объяснила ему, что у каждой работницы есть свое помещение или угол, где она надевает и снимает комбинезон. Потом, развернув кусок ткани, она дала ему поесть. Курица, салат, молоко и банановый пирог. Это был худший банановый пирог в его жизни.
— Devo partire. Ritomerò.
Днем Джанетта и еще три работницы пришли на него взглянуть. Последовали ожидаемые шутки, но после долгого одиночества он был рад компании. Когда они ушли, громко переговариваясь, она поднесла палец к его губам. Потом вынула бинты и перевязала ему лодыжку.
— Cosi va meglio.
— Когда я смогу отсюда выбраться?
— Мы кое-что для тебя придумали.
— Bene. Покажи мне твое лицо.
Ее лампа осталась стоять у его ног. Тогда он взял свой шлем и направил луч света на нее. Она по-прежнему смотрела вниз. Он понял, что все еще держит ее за лодыжку, с тех пор как она, больно дернув, содрала с его ноги изоляционную ленту.
— Спасибо за помощь.
— Прости, что я сильно тебя лягнула.
На следующий день Джанетта, улыбаясь, присела рядом с ним на корточки.
— Тебе нужно сбрить усы. Здесь работают только женщины.
— Mannaggia!
— Тебя нужно вывести отсюда как женщину.
Вытянув руку, он погрузил пальцы в ее волосы, в их черноту.
— Джанетта.
— Убери руку.
Ее рука с опасной бритвой лежала у него на плече. Он не хотел ее отпускать.
Когда они склонились друг к другу, их лица оказались в темноте. Ее лампа светила у него за спиной. Он чувствовал запах ее кожи.
— Вот и наш первый поцелуй, — шепнула она.
Она протянула ему платье.
— Non guardare. Не смотри.
Он понял, что стоит ровно там, где несколько дней назад стояла она. Включив свою лампу так, чтобы она светила на нее, он стал снимать рубашку, остановился, но она продолжала на него смотреть. Он увидел свою тень на стене. Джанетта шагнула вперед, улыбаясь, помогая ему сохранить равновесие, пока он стоял на здоровой ноге.
— Сейчас я покажу тебе, как надевать платье. Сначала расстегни вот это.
Она прикрыла тканью его наготу.
— Ах, Караваджо, расскажем ли мы нашим детям, как встретились?
* * *На этот раз он не воспользовался каноэ. Перед тем как спустились сумерки, он прошелся по берегу, остерегаясь трясины. Теперь же, одевшись в темное, он направлялся к участку женщины с каноэ — основное здание, несколько отдельных коттеджей, эллинг и ледник. Он понятия не имел, как называется озеро. Когда он бежал, то видел щит с названием этого места: Физерстоун-Пойнт. Именно тогда он заметил телефонные провода, протянутые от ее участка.
Он вышел из-под деревьев на открытое пространство, вокруг было темно, как будто хозяева сложили вещи и уехали. Он ожидал увидеть прямоугольники света. Теперь, потеряв перспективу, он не знал, под каким углом свернуть, чтобы вернуться в свой коттедж. Ему были нужны следы человеческого присутствия. Собака на цепи, свет в окне, какой-то звук. Он повернул еще раз и увидел на озере лунный свет. Но в небе не было луны. Он понял, что это, вероятно, свет из эллинга. Ландшафт, план участка ожили в его памяти. Он направился к воде, зная, где находятся низкие кусты, каменная ограда, подстриженные деревья, которых ему не было видно. Он осторожно вошел в эллинг и стал прислушиваться. Тишина. Ухватившись за цепь от лебедки, на которой поднимали лодочные моторы, он влез на первую крышу, которая, подобно юбке, шла вокруг верхней части здания. Потом прошел по скату. В комнате за столом сидела женщина по имени Энн.
Свет керосиновой лампы. Женщина сидела лицом к воде, своему ночному окну, и писала, склонившись над столом, не замечая ничего вокруг. Летняя юбка, старая мужнина рубашка с закатанными рукавами. Подняв глаза от страницы, она с отсутствующим видом глядела на керосин в лампе. Прежде Караваджо никогда не видел пишущего человека. Она положила авторучку, потом снова взяла, попробовала что-то написать и, заметив, что кончик пера пересох, протерла подолом рубахи высохшие чернила и желобок, как будто задержка была вызвана не ее нерешительностью, а неисправностью ручки. Потом прилежно склонилась над столом, слегка улыбаясь и высунув кончик языка.
Повернись она вправо — увидела бы в одном из маленьких стеклянных окошек его голову: туда доходил свет керосиновой лампы. Подумав об этой возможности, он быстро отпрянул назад. Он вспомнил все библиотеки, в которые заходил в домах Торонто, выстроившиеся вдоль стен книжные полки до потолка, фолианты в переплете из свиной или какой-нибудь другой кожи, за которые он хватался, взбираясь вверх по полкам в поисках спрятанных там, по его мнению, ценностей, раздвигая книги ногами, чтобы всунуть носок ботинка. И, забравшись под самый потолок, глядя вниз на прямоугольник комнаты, замирал на месте, услышав звонкий предупреждающий лай своей собаки. Внизу открывалась дверь, и входил мужчина, чтобы снять телефонную трубку и набрать номер, и Караваджо, застывший в темных брюках и майке, как горгулья, среди книг Троллопа и Герберта Уэллса, понимал, что, как только его заметят, ему придется перейти к действиям. Он мог бы приземлиться на кожаный диван, врезавшись в тело мужчины, прежде чем тот успеет сказать по телефону хоть слово. Потом выпрыгнуть в закрытую дверь, разбив стекло и хрупкую древесину, броситься, не глядя, с балкона в сад, отругать собаку за запоздалое предупреждение и убежать.
Но в этом эллинге не было никакой роскоши. Босые скрещенные ноги женщины касались крашеного деревянного пола. На столе лампа, на полу матрас. В свете этой лампы, в окружении маленьких стеклянных окошек она находилась как бы внутри бриллианта, словно бабочка в опасной близости от керосинового пламени, попавшая в ловушку всех этих граней. Он понимал, что видит что-то очень сокровенное, что даже муж не мог бы быть к ней ближе, чем он, вор, наблюдающий за тем, как богатая женщина пытается понять, кто она такая или на что способна.
Подняв руки к лицу, он вдохнул их запах. Смазочное масло и ржавчина. Запах цепи. Воры всегда пахнут тем, чего касаются. Краской, грибами, печатными машинками, но никогда не пахнут богатством. Ему нравились люди, пахнущие своей профессией: плотники, режущие кедр, ловцы собак, хранящие запах мокрых вырывающихся гончих. А чем пахла эта женщина? За полночь, в этой желтой сосновой комнате, она смотрела в резервуар керосиновой лампы, словно сквозь череп своего возлюбленного.
Ему, человеку, старавшемуся стать незаметным, никогда не удавалось достигнуть такой неподвижности. Стоя снаружи на крыше, он мелькнул, словно тень медведя в ее подсознании, а она шла к другой тайне, ее собственной, выводя на странице черные мокрые знаки. Дома в Торонто, которые он помогал строить или красить, дома, которые он грабил, не были помечены. Он никогда не оставлял своего имени там, где применял свое мастерство. Он был одним из тех, чью ярость или печаль всегда описывают другие. Гудронщик, строитель, маляр и вор — он оставался невидимкой для всех.
