Михаил Березин - Эвтаназия
– Скорее на змея-искусителя, – сказала она. – Где тут древо познания Добра и Зла?
Я поимел ее прямо в душе.
Все это я рассказываю вовсе не для того, чтобы как-то напрячь ваше воображение. Тут важно только, что, как выяснилось впоследствии, в квартире, где отсутствовал душ, она повторно не появлялась. Отвечала по телефону, что занята или завязала – что-то в этом духе. Ну, на Фонвизина у меня еще душ был, хоть и работал с перебоями. Но здесь-то его и в помине нет! Комната-музей летчика Волкогонова есть, а душа нет – случается и такое.
А она все ходит и ходит (деньги с меня она перестала брать почти что с самого начала). И я имею все основания полагать, что дело вовсе не в музее летчика Волкогонова.
Тогда, в первый раз, она поинтересовалась, не писатель ли я вроде Аврутина.
– В каком-то смысле, да, – сказал я. – Только он – классик, а я – современник.
– Дай, пожалуйста, что-нибудь почитать.
У меня приятно захолодило в промежье. Но я тут же напустил на себя безразличный вид.
– Делать тебе нечего.
– Ночами, представь, нечего. Ведь я редкий тип фауны – дневная проститутка.
Она объяснила, что нашла себе нишу, ведь борьба за мужское тело разворачивается, как правило, вечером. А к утру она ослабевает и постепенно сходит на нет.
И действительно – с конкурентами у нее проблем не возникало. Избивали ее преимущественно клиенты. Один, угрожая ножом, заставил ее сбрить на себе все волосы: на голове, с бровей, под мышками, на лобке, – словом, везде. А потом сам сбрил ей волосы вокруг анального отверстия. Дважды ее при этом поранив. Так, что ей потом было больно ходить на горшок.
Я узнал об этом только через два месяца, когда она рискнула выползти на улицу.
А тогда я дал ей сдуру почитать свои ранние рассказы. И она пришла в телячий восторг. Теперь я чувствовал в постели, что она отдается мне не только по долгу службы. Это был настоящий писательский триумф. На повторение которого я расчитывал, когда у меня впервые появилась Момина. Но не тут-то было.
Потом Ева перечитала у меня все, что только сумела найти: рассказы Юльки Мешковой, пьесы Фила, роман „Великая битва" Коли Чичина, рукопись которого в свое время по чистой случайности оказалась у меня да так и осталась.
К воспоминаниям о моих друзьях, которыми я делился с ней в состоянии алкогольной невменяемости, она относилась столь же благоговейно, как некоторые из моих бывших знакомых по литературному объединению относились к воспоминаниям о Серапионовых братьях.
Через несколько дней, она продемонстрировала новшество: фиговый листок из тускло-зеленого вельвета, крепящийся на шнурке, которым она опоясывала бедра. Она сказала, что это мое рацпредложение оказалось на редкость удачным. Теперь нет отбоя от желающих трахнуть ее через фиговый листок. И действительно, с листком она смотрелась весьма пикантно.
Она заявила, что я помог ей найти собственный имидж.
С тех пор она расхаживала у меня по комнате исключительно в фиговом листке. Да при этом еще грызла яблоки. Ни дать, ни взять – праматерь наша в младые годы.
Постепенно я узнал о ней все. Она была замужем за подающим надежды физиком-теоретиком. Назовем его Адамом. Этот парень поначалу казался совершенно нормальным. И компания, в которую они входили, состояла из таких же молодых аспирантов.
И вот тут-то Еву обуяло злосчастное стремление стать в своей области чем-то вроде Тура Хеердала. Т.е. начать обкатывать некоторые свои теоретические предположения на практике в научных целях.
Как-то она рассказала Адаму, что одни ее знакомые – две супружеские пары – устроили совместный поход в сауну. Заплатили служителю сверх положенного и два часа вместе парились голые. Соврала, конечно. Никаких таких знакомых у нее тогда не было. Однако воображение Адама разыгралось, и он стал намекать Еве, что им тоже неплохо бы попробовать. Двое его приятелей с женами согласились составить им компанию.
Все прошло очень мило. Болтали о том, о сем, как ни в чем не бывало терли друг другу мочалками спины, пили шампанское. Впрочем, все-таки ощущалась скрытая напряженность. Ева изподтишка за всеми наблюдала, изподволь наводила разговор на интересующие ее темы, потом все тщательно записала в дневнике.
Визит в сауну повторился. Уже всей честной компанией. Среди молодых ученых не нашлось ни одного, для которого подобное мероприятие оказалось бы неприемлемым.
Однако обыкновенное мытье довольно скоро наскучило. Невинные поцелуи – тоже. Ведь в старые благопристойные времена даже распущенные волосы киногероини на подушке являлись уделом детей после шестнадцати. И молодые аспирантские тела вздрагивали в предчувствии неведомых ощущений.
Наконец, страстные поцелуи одной из пар плавно перешли в половой акт. Остальные – в том числе и Ева с мужем – к ним присоединились. Все это происходило на лежаках рядом с бассейном. Из-под пыхтящего над ней мокрого Адама Ева жадно разглядывала своих интеллигентных и эстетически развитых подруг, имитирующих сейчас такую необыкновенную страсть, которая вынуждает их жертвовать некоторыми человеческими приличиями.
Разумеется, и это она потом подробно записала.
Последовала новая фаза их интимной жизни, особенностью которой являлось то, что они начали меняться партнерами. Сперва – с ироничными улыбочками, вроде насмехаясь над самими собой. А после – и просто так.
Ева плыла то на „Кон-Тики", то на „Ра", влекомая течением, однако не забывая вести свой дневник. Ей казалось, что она стоит на пороге серьезного научного открытия.
Завершился сей опыт элементарной групповухой, когда все были одновременно со всеми, и это длилось целый вечер. После чего к затее как-то охладели.
Помимо секса в жизни каждого существовали и другие важные вещи: дети, честолюбивые замыслы. К сауне они теперь относились как к некоему пройденному этапу, и Ева уже готова была поставить точку в своем исследовании, но тут выяснилось, что Адам-то ее остановиться уже не может. Ему требовались все новые и новые ощущения. Он не в состоянии был больше ни о чем думать.
Потянулись мучительные дни. Она пыталась вылечить его, но потерпела сокрушительное фиаско. Дома она вообще имела право прикрывать только верхнюю часть своего тела. Однако и на улице, когда они шли куда-то вместе, ей запрещалось носить трусы. Муж мог неожиданно задрать ей юбку перед опешившим прохожим и по-идиотски расхохотаться. Закончилось все тем, что он изнасиловал ее на глазах у всей компании, когда они отмечали какой-то праздник, и она в тот же вечер сбежала от него. „Кон-Тики" затонул, а „Ра" она была вынуждена сжечь, как я – тысячу баксов.
Бывший муж, естественно, и думать забыл о кандидатской, а вот Ева, зализав раны, возобновила работу над „тайными записками". Если я правильно понял, в своей диссертации она описывала заболевание, которым страдал ее муж. На фоне событий, происшедших в сауне. Когда диссертация была готова и пару ознакомившихся с ней коллег прочили Еве успех и даже славу, неожиданно дома у нее появились комитетчики. Приказали обо всем напрочь забыть, а текст диссертации прихватили с собой. Еще бы! Какую тень ее работа бросала на нравы нашей молодой творческой интеллигенции!
Так что и Ева пострадала от КГБ. Вслед за Филом и Юлькой Мешковой.
Сейчас она видела себя уже не Туром Хейердалом, а летчиком-испытателем и трудилась над докторской диссертацией (свою несостоявшуюся кандидатскую она упрямо продолжала считать состоявшейся). К избиениям она относилась как к производственным травмам. Ведь с летчиками-испытателями случается и не такое. А я утверждал, что она – сапожник без сапог. Поскольку она все же была профессиональным сексопатологом, а муж у нее свихнулся именно на почве секса.
Она говорила, что по первому моему зову не задумываясь бросит все. А для меня это было равносильно тому, чтобы бросить зов резиновой кукле. Если называть вещи своими именами.
Правда она очень эротично говорила: „Р-р-р". Кукла бы так не смогла.
Сейчас она уже успела освободиться от одежды и привычно щеголяла в одном лишь фиговом листочке. Ее конский хвост призывно вздрагивал, словно грива лошади, готовой к скачке. Но под фиговым листком скрывались злокозненные трихомонады.
– Как! – воскликнула она. – После столь долгой паузы ты не хочешь взнуздать свою Венеру?
Взнуздать – потому что наша любимая поза была со спины, гм-гм… Вот с Моминой так бы ни за что не получилось… Гм-гм… Другая конструкция тела. Конструктивизм-с…
– Венеру не хочу, – отрезал я.
– А Афродиту? Мельпомену? Геру? Минерву? Терпсихору?
– Тоже, – сказал я сварливым голосом. – У тебя какой-то винегрет в башке. Путаешь римские и греческие имена одних и тех же богинь.
– Р-р-р! – сказала она.
И уселась на краешек моих колен: очень прямо, не касаясь меня спиной. Видимо, еще на что-то рассчитывая. Нужно было как-то выпутываться из ситуации.
