Владимир Ионов - …А родись счастливой
— Ещё раз читаешь письмо, оцениваешь его автора: стоит он твоих хлопот или нет. Если стоит, добываешь плёнку у знакомых, а нет — передаёшь ему привет от любимого исполнителя и говоришь, что когда-нибудь позже они услышат друг друга.
Да… На ЦТ в гримёрной было проще… Там не надо было чего-то искать, беседовать с камерой вместо живого человека. Видишь его в зеркале, а это почти — глаза в глаза. А, главное, всё теперь в записи, когда, кроме оператора — в студии и режиссёра — за стеклом, никого нет. По письму воображаешь себе одного человека, молодого, статного красавца, а там тебя слушает какой-нибудь вроде Славика Зверева… Но не бежать же из-за этого к Кольчугиной с просьбой отпустить обратно. Надо привыкать! Сначала — видеть в камере живого собеседника, потом — сочинять диалог с воображаемым автором письма.
Поэтому Люба уже неделю и сидела на объявлениях, а между эфирами читала заявки телезрителей, изучала журналы видеотеки. За одним таким занятием и застала её Надежда Кольчугина.
— Таак, кто у нас тут прячется? И долго мы жвачку объявлений будем жевать? — спросила она, присаживаясь рядом. — Смотришься в эфире прекрасно, голос звучит отменно. Пора делом заняться. А то мне уже звонят, спрашивают: «Где вы такую откопали?» Места, говорю, надо знать! Вот и ты, радость моя, давай знай своё место!
— Я ещё немного боюсь…
— Все мы первый раз боялись! А потом — ничего, вошли во вкус! Ты вот чего… Давай-ка мы посерьёзнее дело возьмём. Давно хочу запустить большую авторскую программу что-то вроде гостиной у прекрасной хозяйки… Приходят к ней люди, ведут интересные живые беседы… Темы бесед должны исходить от личности гостя. В Великогорске масса интересных людей, а мы как-то мало представляем их зрителям. Вот, думай. Мне представляется, что это часовая программа. Сначала может быть меньше, полчаса, минут сорок. А во вкус войдёшь, и — весь час!.. А, радость моя? Режиссёром я приставлю к тебе Серафиму. Тётка она злая, но толковая, и в паре с тобой работать готова.
Любу бросило в жар от предложения, она аж задохнулась, не зная, что сказать, но Кольчугина уже сорвалась с места и понеслась по каким-то новым своим делам, бросив на выходе из каморки видеотеки:
— Иди к Серафиме. Толкуйте!
Режиссёра Серафиму Самородову, женщину средних лет, тощую, как вобла, с глухим прокуренным голосом, Люба нашла у окошечка кассы. Та только что получила зарплату, ещё держала в руках расчётный листок и деньги. Сумма, видимо, ей не очень нравилась, поэтому она повертела её в руке и пробасила то ли себе, то ли Любе:
— Разве это счета? Это же нищета! Кто так говорил? Светлов или Олеша? А, может, Аверченко?
— Я не знаю, — сказала Люба.
— Вот и я не знаю, о какой сумме кто-то из них говорил. Про эти деньги, любой из них и говорить бы не стал. Ты ко мне? Зачем? — спросила она Любу.
— Кольчугина послала. Какую-то программу мы с вами должны делать…
— А я её хотела бы послать!.. Про какую программу она говорила?
— Про какую-то гостиную….
— Ага. Решила!? А то такая краля пропадает! Куришь? — предложила сигарету.
— Спасибо, не курю.
— Правильно! А я, видно, сдохну с папиросой во рту. Схватила однажды, чтобы похудеть, а теперь уже тоньше щепки, а всё не брошу. Ну, бог с ней, со мной. Пойдём говорить: кто ты, откуда, чего знаешь и умеешь? — И потащила Любу в конец коридора, где на одной из дверей висела самодельная табличка: «Режиссёры. Без бутылки не входить!» — Ко мне лучше входить с пачкой «Примы»… Шутка!
Комната была небольшая, где всего по одному: одно окно, один стол с телефоном, один телевизор, один шкаф и один угловой диван.
— Падай сюда, — показала Серафима на диван, — Рассказывай. — А сама осталась посреди комнаты, сложила руки на груди, глаза вперила в потолок.
— Я не знаю, чего мне рассказывать, — смутилась Люба, присев на край дивана. — Мне, вроде, и рассказывать пока нечего…
— Чистый лист с такой вывеской? Не верю! Должна быть биография, — не глядя на Любу, предположила Серафима.
— Самая простая. Родилась и училась в Прибалтике. Закончила училище постижёров в Риге, попала по распределению в Великогорск. Здесь работала в парикмахерской, вышла замуж. Муж погиб. Уехала в Москву, работала в Останкино по специальности. Оттуда Кольчугина пригласила сюда. Вот и всё.
— Не густо… Ну, а приметного что-нибудь в жизни было? Ну, вот кого бы мы могли первым пригласить на разговор из здешних знакомых? И так, чтобы это интересно было.
Кто, кроме мужа был ей интересен в последние годы, особенно здесь? Да никого, пожалуй… Разве, что Митрич поразил её однажды?…
— Он в деревне живёт, в Заречном районе. Сейчас наверно председателем колхоза работает… Аскольд Дмитриевич Настёхин… Говорит он интересно.
— О чём?
— Обо всём. О женщинах, например…
— Дон Жуан из Заречья? Интересно. Но это когда-нибудь потом. А то нас не поймут… Вот недавно у нас в театре появился актер. Их целая династия. Отец, сыновья, — все артисты. Правда, отец уже пережил старшего сына. Но работает до сих пор, и в кино ещё во всю снимается. Не представляю, как это возможно. Давай, начнём с него? Видеоряд прекрасный! И у отца, и у второго сына — тоже. А?
— Ой, я помню их! Муж меня даже знакомил когда-то со старшим…
Люба вспомнила. Они приехали тогда с Анатолием в Юрмалу. Гостиницу им нашли в Дуболтах. Бросив вещи в номере, Люба выбежала к морю одна, потому что муж спустился в ресторан на переговоры. День был ветреный, серый. Море катило на берег косые волны. На пляже — никого. Один только высокий пожилой старик стоял чуть выше обреза волн и смотрел не на море, а вдоль берега, откуда дует не сильный, но тугой ветер. Тогда ещё она отметила: какой красивый мужчина! А вечером в ресторане он оказался за соседним столиком. И она узнала его. Это же артист! Она видела его несколько раз в кино, и теперь, не отрывая от него глаз, вспоминала, в каких фильмах он запомнился ей.
— Ты кем-то увлеклась? — спросил Анатолий, проследив за её взглядом.
— Очень интересный мужчина, — прошептала ему Люба. — Я, кажется, видела его в кино.
— Вполне возможно. Это же Вацлав Дворжецкий. Вацлав Янович. Хочешь познакомлю?
— А ты его знаешь?
— Помогал кое-чем с машиной. Пойдём!
Они подошли к столику. Артист, поцеловав руку своей собеседнице, поднялся навстречу. Он оказался выше Анатолия и, пожалуй, даже прямее его.
— Извините пожалуйста нас, — сказал Анатолий спутнице Дворжецкого. — Вацлав Янович, вот супруга видела вас во многих фильмах и днём приметила у моря и мечтает с вами познакомиться. Вы позволите?
— Буду польщён, — улыбнулся, Дворжецкий, оценив Любу долгим взглядом не по старчески ясных крупных глаз. — Вацлав! — подал ей руку и довольно крепко пожал ладонь.
— Люба. Сокольникова. — Выговорила она чуть-чуть дрогнувшим от волнения голосом.
Артист поклонился ей, и со значением повернул голову к Анатолию, мол, хорош мужик, такую диву отхватил!
— Чем могу служить прекрасной даме? — спросил он, снова освещая взглядом её лицо.
Люба растерялась. Господи, чем же он может ей служить?
— Вацлав Янович, автограф дайте даме! — нашёлся Анатолий и снял с её плеча подаренную ей час назад белую кожаную сумочку.
— Даже так?.. С удовольствием! — Дворжецкий протянул руку к своей даме, та, как операционная сестра хирургу, вложила ему в ладонь массивную авторучку. «Любе Сокольниковой с пожеланием счастья, Вацлав Дворжецкий». И размашисто расписался. — Прошу к нам за стол, — предложил он.
— Спасибо! Не будем больше вам мешать! — ответил Анатолий и потянул Любу обратно.
— Ну, почему ты не согласился посидеть с ними? Ведь это так интересно, — прошептала Люба супругу, когда вернулись на место.
— А может им интереснее посидеть вдвоём? Это, кажется, его супруга… И им, наверно, тоже есть о чём поговорить… Как нам с тобой! — подчеркнул Анатолий.
Больше они не встречались. Но всякий раз, когда видела его в кино, вспоминала хорошенькую белую сумочку, которую так и не смогла больше носить из-за размашистого — от края до края — автографа артиста, пожелавшего ей счастья. Где оно, её счастье?
… — У меня даже где-то автограф его был на сумочке. Не знаю только где, — сообщила Люба Серафиме.
— Ну, видишь? Значит, пойдём по старым адресам! — заключила Серафима. Она позвонила в театр, узнала, что Дворжецкий сейчас на репетиции, которая вот-вот закончится, и подняла Любу с дивана. — Летим! А то его кто-нибудь перехватит у нас.
— А что мы ему сейчас скажем? — спросила Люба, поспешая за стремительной Серафимой.
— Скажем, что будем снимать с ним новую авторскую программу с его старой знакомой. Идёт такая заявка?
— Да он, наверно, давно уж забыл меня… Виделись только пару минут один раз…
— Обижаешь себя? Или скромность одолела? Сумочку-то, небось, где-нибудь в рамке держишь?
