Фарид Нагим - Земные одежды
— Как же так можно?
— Тихо, молча, любя!
— Вот родит лягушонка, посмотрю, как вы помолчите!
— Типун вам на язык! — простонала Ивгешка.
— И два под язык! — угрюмо добавила Антонина. — Девочка там, и к бабке Урденчихе не ходи!
— Схватки с каким периодом идут?
— Что? — испугалась Ивгешка. — Кто идут?
— Вот видите, Сергей Муртазбекович, в каких условиях работаем, — сказала она гражданскому мужчине с портфелем.
— Что вы к ней пристали, человек рожает в первый раз!
— Колечко, я колечко забыла на умывальнике, Федь.
Димка забежал в дом, нашел колечко и с мольбой потряс кулаком перед иконами. Ивгешка пыталась надеть кольцо, но пальцы распухли. Убрала в кармашек.
Он видел страх и боль в ее глазах. Ему казалось, что Ивгешку вместе с их ребенком увозят в тюрьму и они уже никогда не вернутся. Тому было много знаков и предзнаменований: ворон смотрел с ветки недобрым глазом, тревожно мычала корова, и овца чудно вставала на задние лапы.
Димка сидел обездвиженный, потом вскакивал и ходил из угла в угол. Корил себя, что не представился для солидности, ведь она жена председателя! Может быть, к ней там большее внимание проявили бы. Надо было самому поехать с ними. Он замер. Потом снова вскочил.
Вечером Альбина принесла поесть.
— Пойду, корову подою, — сказала она.
— Что? А, да-да… Подожди! Антонина обещала прийти.
— Она заболела, сказала, мол, айда, сама давай.
— Аль, я сам все сделаю.
— Ой, ладно, сделаешь ты!
— Ну, спасибо.
— Не за что. Соломы только дай там…
Димка постоял у горячей печи. Потом накинул тулуп и вышел. Ночь была морозной. В ржавой проруби плавала луна. Визгливо скрипели калитки.
Надергал крючком соломы. Альбина сидела на скамейке, зажав ведро между ног. Димка отметил мощь и красоту ее бедер. Подумал, что с такими сильными чреслами легче рожать. Он приподнял над нею вилы и вдруг почувствовал снизу ее жаркие, липкие от молока руки.
— Во-от, что надо доить, — сказала она дурным басом.
Димка от неожиданности дернул коленом и попал ей в лицо. Загремело ведро, шарахнулась корова. Альбина ринулась вновь, обхватила его бедра руками, припала жадным, одновременно холодным и жарким ртом. У Димки помутилось в глазах. Он отбросил вилы в ясли, поднял Альбину, трясущуюся точно в припадке, и повернул к себе задом. Она вскрикнула и зажала зубами кончик своей косы. Корова испуганно вращала глазами и отдувалась. У Альбины подгибались колени, а Димка все сильнее и яростнее стискивал ее. Он только сейчас понял, что эта женщина — жена спившегося Амантая и преданная влюбленная равнодушного к ней Николая — так соскучилась по любви, что находится на грани умопомрачения. Она выронила косу и закричала. Шарахнулись овцы. Димка вкладывал в свои движения столько сил, столько отчаяния, словно бы помогал на расстоянии своей Ивгешке. Он сжал пальцами скользкую и большую дыру ее рта и сам вскрикнул от укуса. Оголенная, измазавшаяся Альбина упала под корову и засмеялась, будто и вправду сошла с ума. Димка выбежал и тоже упал, подбежал на четвереньках к сугробу, ткнулся лицом и закричал в свежую пустоту от ужаса. Он навсегда, безвозвратно и бездумно загубил то прекрасное и уникальное, что с таким трудом начинало складываться между ним и Ивгешкой.
Спокойно звенели струи в подойник, и слышалось пение Альбины:
Белые розы, белые розы, беззащитны шипы.
Что с вами сделал снег и морозы, лед витрин голубых.
Наутро проснувшись, какие-то доли секунды Димка находился в счастливом неведении, а потом вспомнил все, что произошло, и застонал, обхватил руками голову.
Неистовствовал весь день. То трясся от страха, то порывался поехать в роддом и все начистоту рассказать Ивгешке, покаяться перед нею. Вспоминал всю обнаженную прелесть Альбины, прижимался к печи и смеялся от ужаса. К вечеру не выдержал и с горла выпил полбутылки “Шайтаночки”.
Альбина пришла как ни в чем не бывало. Димка затрясся от ярости, но когда она скинула платок, увидел синяк на пол-лица.
— Сказала, что корова головой ударила.
Димка схватил ее за горло, встряхнул и притиснул к печке. Глаза помутнели, грудь вздымалась, и бесцельно шарили по камню руки — Димка убивал ее, а она испытывала наслаждение. Он сжал ее за шею и повел к двери. Но она извернулась, упала и так крепко и самоотверженно сжала его колени, что он закинул голову в потолок и вознес руки, будто моля господа о пощаде.
— Возьми меня, Федор… Мен хазер улем. Ноги буду мыть и воду пить!
Альбина была женщина — по природе женщина, орган, созданный для любви, в моменты страсти лишающийся всяческого соображения, стыда и самосохранения.
Димка толкал ее ногами к двери, а она обнимала их и целовала.
Он все же прогнал ее. Выбросил одежду в сени и запер дверь на крючок.
Похмелье было страшным. Димка вышел во двор и яростно колол чурбаки, будто рубил и уничтожал что-то страшное, вспухающее меж ним и женой.
Прибежал Коля, прислонился к плетню, откашлялся.
— Танцуй, бракодел!
— Коля, кончай! Не до шуток, ей-богу!
Коля подошел и треснул его по плечу.
— Поздравляю! С дочкой тебя, отец хренов!
До Димки еще не дошло, но он уже автоматически, словно робот, вертел топором и приседал, изображая танец.
На следующий день собрал Ивгешкину одежду, какую нашел в шкафу бабы Кати, а набор для встречи дочери решил купить в Соль-Илецке, чтоб новенькое все. Вместе с ним поехали Антонина и Коля. Возле Мечетки встретили Альбину. Она увидела “буханку” и низко склонила голову. Димка был ослеплен сладостным предощущением, что, когда увидит нового человека — свою дочь, — все в мире чудесным образом переменится.
Беременные женщины стояли у окон. В ветвях деревьев запутавшиеся и сморщившиеся на морозе шарики. В зале встреч ждали, пока выпишут и отпустят Ивгешку. Димка видел реальность только фрагментами. Вдруг обнаружил охранника, спящего в углу за кадкой с большим мясистым растением; заметил выщербленный паркет; услышал гудение лампы дневного света. Суетилась гардеробщица и радовалась всему — людям, одежде, которую ей подавали, голосам, которые слышала. Она производила впечатление человека не от мира сего, то ли сумасшедшего, то ли уверовавшего и просветленного. Раньше такие люди раздражали Димку, а теперь в нем самом поселилось счастье, вера, справедливость, и тетя эта умиляла его, он усмехался в усы.
Выглянула медсестра и попросила набор новорожденного. Стали искать и не нашли — либо забыли в магазине, либо выронили на рынке, когда покупали продукты, водку и “Мартини”.
— Подарили кому-то! — расстроилась Антонина.
Передали только одежду для Ивгешки. За дверью трагично вскричало некое существо, и Димку потряс этот звук, будто доносившийся не с той стороны двери, а с той стороны мира.
Появилась толстая, густобровая медсестра с кульком. Она уверенно пошла к Коле, наверное, потому, что он был с букетом. Коля испуганно подхватил ребенка.
— Поздравляю! — сказала она громким басом. — Вылитая папаша!
— Спасибо! — усмехнулся Коля. — Вон отец.
Медсестра взяла кулек и всунула его Димке, который подобострастно сгорбился и широко растопырил локти, будто ребенок толще в десять раз.
— Понятно! Сразу замолчала на папашиных руках! — басовито засмеялась тетка. — Вот что значит родная кровь! Отец красавец и дочь вся в него! Тьфу-тьфу на вас!
Мутноглазое существо было запеленато в казенные тряпки со штампом и перевязано бинтом. Димка не испытал никаких чувств, которые, как ему казалось, должны были нахлынуть и расцветить воздух вокруг огненными росписями: Отец! Папа! Дочь! Счастье!
И ребенок не был еще похож на ребенка. Крохотное, морщинистое, и в то же время филигранное, микроскопически точное изделие швейцарских гномов, с туго сжатой в генах пружиной развития и расцвета. Он задыхался от удивления, умиления и жалости перед тотальной беззащитностью этого существа, испытывал страшную ответственность за будущее этого трагически-синеглазого кулька, за будущее всего мира. Хотелось тут же сбегать в это будущее, расчистить дороги, убрать преграды, разогнать врагов.
Вышла Ивгешка — вся девчоночья одежда, привезенная Димкой, была мала ей — куцые брючки с полурастегнутой молнией, кофточка, раздавшаяся на груди, но это уже не смущало ее, все заслоняло другое — самое главное. В глазах появился затаенный материнский страх и приземленный, материалистический блеск. Димка приобнял Ивгешку, поцеловал в уголок губ, звуки клокотали в горле, мешали друг другу и не складывались в слова.
Антонина деловито фотографировала их.
— Ну как, все нормально? — спросила она Ивгешку в машине.
— Восемь по шкале Апгара.
— Порвалась?
— Вся!
— Это лучше, Ивгунь, чем когда режут. И заживает быстрее.
Димка смотрел на Ивгешку, но за оборотной стороной глаз всплывали картины обнаженного тела Альбины, их страсти земной. Он обмирал от ужаса и стыда. А потом успокоился. Ивгешка не заметила стыдливого блеска в его глазах, не прочла страха и просьбы о прощении. Она вообще мало обращала на него внимания. Однажды вечером, когда купали Сашеньку и хорошо чувствовали семейное родство, интимную близость свою, у Димки с языка едва не сорвалось: “Ты представляешь, Ивгешка, я ведь тебе изменил, обалдеть”!
