Д. Томас - Вкушая Павлову
Я был к ней несправедлив, когда сказал, что она не блистает внешностью. Множество мужчин считали ее настоящей красавицей — с «фосфоресцирующими» глазами, сияющим лицом и все в таком роде. Но по мне, в ней было что-то коровье. Впрочем, о вкусах, конечно, не спорят. В начале войны ей едва исполнилось тридцать лет, она была в полном расцвете своей женственности и, я абсолютно уверен, думала, будто я влюблен в нее. В этот приезд она, наверное, не без боли увидела, насколько сильно, пусть и временно, я поглощен собственной женой.
Не знаю, с чего это я сказал, будто у нее были любовницы-женщины. Нет-нет, не думаю. Не было у нее и гениталий обоих полов, хотя ей это и снилось. Какого только вранья не найдешь в наших собственных дневниках!
Я был несправедлив и когда говорил, что она часто изменяла Феликсу. Не думаю, чтобы она когда-либо, тогда или позже, изменяла ему физически. Несколько легких увлечений. Но зато в воображении она изменяла ему постоянно. Вот что я имел в виду. Сомневаюсь, что она когда-либо спала с Феликсом, не воображая на его месте Либермана. Феликс не был страстным человеком; он страдал преждевременной эякуляцией явно по той причине, что предпочитал (грубо говоря), чтобы его самого трахали в задницу. Ну, идеальных пар вообще не бывает. Он боготворил ее, а потом и их сына, Мартина. Он гораздо больше заботился о Мартине, чем она. Все воскресенья он занимался только им. Мужчина в роли матери.
Это, конечно, чрезвычайно помогло Елене сделать собственную карьеру; у нее ведь были очень большие амбиции. И тем не менее она постоянно жаловалась, что он не мужчина в полном смысле этого слова. И чего только надо этим женщинам?
У них был необыкновенно свободный брак. Тот ее визит ко мне состоялся во время одной из ее поездок в Вену, где она бывала довольно редко. Она работала и вела исследования в Мюнхене под руководством Крепелина{112}, бывшего когда-то моим боссом, и пробыла там почти всю войну, а Феликс оставался в Вене. Не слишком обременительный брак!
Припоминаю, что тогда у нее случился первый выкидыш, и в те минуты, когда она не давала советов Анне и не выражала сочувствие мне, она пространно жаловалась на тяжкую долю женщин, вынужденных разрываться между работой и материнством, или, в ее случае, желанием стать матерью.
И (на жутком, ополяченном немецком) непрекращающиеся стенания по Либерману!
— Как вы думаете, мой брак может быть удачным, профессор?
— Вы должны сделать так, чтобы он удался! Для вас этот брак — удача: он дает вам свободу оставаться собой, развивать ваш талант.
— Да, но… это не то же самое. В моем браке нет страсти.
— Страстью сыт не будешь.
— Да, но теперь вы и сами убеждаетесь, насколько это важно…
У Елены всегда «Да, но…» Удовлетворить ее невозможно. Как послушаешь ее стенания, ее путаные мысли, копание в себе, копание в близких — ад покажется благодатью. Какую бы историю болезни она ни описывала, если вы от нее слышите «одна моя пациентка», смело можете ставить последний доллар (она выучила это выражение во время поездки в Америку), что она имеет в виду себя. Жуткий нарциссизм.
Я всегда восхищался Феликсом, который терпит и ее отлучки, и ее амбиции. Мартин не так терпелив; он просто ненавидит свою мамашу.
В моем дневнике не отразилась в достаточной мере двойственность ее сочувствия. Ее распирало от злости, когда я осмеливался заявить, что считаю Марту красивой и желанной. Можно себе представить, что она думала: «Да она старая! Она такая уродина! Она тупая! Неужели профессор растерял свои шарики?»
Все это пока осталось под спудом; она сидела на стуле, подав вперед свои довольно пышные формы и слегка разведя ноги под слишком узким платьем, и утешала, успокаивала меня своим мягким немецко-польским голосом.
Кроме того, она ревновала и к Анне, хотя и притворялась, что та ей нравится. Помнится, в тот день она сделала очень интересное сравнение.
— Она смышленая девочка, — заметила она. — Во многом узнаю в ней себя в восемнадцать лет. У нас с ней много общего, профессор; обе мы — третьи дочери любящих знаменитых отцов. Наши отцы израсходовали свои кровосмесительные позывы на наших старших сестер, и теперь мы можем использовать свою мужскую составляющую, чтобы пробиваться вперед и пытаться чего-то добиться в жизни. Вы согласны?
Я не соглашался и не возражал; голова моя целиком была занята Мартой. Я буквально ощущал, как ее мысли крутятся вокруг Филиппа.
— Но у Анны и мать хорошая. А мне пришлось выйти за Феликса, чтобы найти себе наконец хорошую мамочку. Если бы он еще и в постели был хорош! Чудесно, что он доит козу и дает мне теплое молочко, если я устала, но мне еще нужен и хороший твердый член! Я так мечтала о том, чтобы приехать домой и побыть с ним, но… стало еще хуже.
Она лениво потянулась, и ее формы под платьем стали еще явственнее. Она всегда носила платья в обтяжку. Позже, когда она начала совершать вояжи в Америку и разбогатела, она стала носить тончайшие шелка, и когда садилась, можно было разглядеть очертания ее корсета. Наверное, она думала, что это выглядит соблазнительно. Американцы, среди которых она теперь предпочитает жить, конечно, будут в восторге!
Впрочем, мне она тоже нравится.
Когда она встала, чтобы попрощаться, и я, как обычно, протянул ей руку, она взяла ее в обе свои и прижала к своей пышной, затянутой в корсет груди.
— Ни в коем случае не допустите, чтобы Анна нашла своего Либермана!
— Попытаюсь.
— Я была в ее возрасте, когда впервые переспала с ним. А влюбилась в него гораздо раньше. Я потратила на него лучшие годы своей жизни. Впрочем… — по ее телу пробежала дрожь, — он дал мне такое наслаждение, такое наслаждение… — Я сделал шаг назад, и ее рука в перчатке легонько коснулась моей щеки. — Я хотела бы жить в Вене, чтобы вы могли заглядывать ко мне.
Какое безрассудство!
— Очень мило с вашей стороны, но вы нужны вашим пациентам.
— Да. А ваша боль скоро пройдет. И, когда кончится эта безумная война, может быть, вы осуществите мое самое заветное желание и проведете со мной учебный психоанализ{113}.
— Сочту за честь, фрау Дейч.
Она поднесла к губам мою руку, которую не выпускала все это время. У нее такое горячее сердце.
Впоследствии она, видимо, перестала верить в то, что «роман с Бауэром» действительно имел место. В ее статье «О патологической лжи», кажется, есть скрытые намеки на это. Я не особо возражал, поскольку статья была чрезвычайно интересной. Она утверждала, что фантастические измышления, или небылицы, могут раскрепощать творческое мышление и являются своего рода поэзией.
Ахейцы отправились в плавание потому, что наслушались небылиц о красоте Елены.
Страх за воюющих сыновей, прежде частично подавлявшийся эротическими муками, стал сильней и порой затмевал все остальные чувства. Я буквально своими глазами «видел», как Эрнст или Мартин сражаются в рукопашной, и «ощущал», как холодная сталь штыка пронзает мое сердце. Я был убежден и убежден до сих пор, что в то время находился в телепатическом контакте со своими сыновьями. Гуляя по Пратеру, я в один и тот же день встретил и двойника Эрнста, и двойника Мартина. Следствием этих происшествий стало написанное мною эссе «Сверхъестественное»{114}.
Минна опять мне помогла. Весь ее роман с Флиссом был сверхъестественным. Она быстро оправилась от моего тактичного отказа на ее предложение. Для нее это ничего не меняет, сказала она. На самом деле она, мол, замужем за Флиссом. И хотя я для нее не лишен привлекательности, на меньшее, чем та ее страсть, она уже не может согласиться.
— Да, если бы вы когда-нибудь реально встретились и занялись любовью, то ощутили бы божественное присутствие!
— О, это было бы невероятно! С тобой я получаю огромное наслаждение, но страсть не извергается вулканом, как было бы у нас с ним!
— Для этого я слишком рационален и осмотрителен, Минна.
— Что ж, мы такие, какие мы есть.
Мы с Мартой снова занимались любовью. Она оставалась довольно пассивной, поскольку все еще пребывала под обаянием Бауэра, но это было хорошо.
— В их доме всем заправляет Кете, — пробормотала она; ее рука еще сжимала мою после любовных ласк; мои мысли были далеки от Бауэра. — Она ждет, как паук, готовая в любой момент наброситься на него. Она ему запрещает! Мы с тобой никогда ничего друг другу не запрещали. — Она забывает о свечах на шаббат, но суть не в этом — в главном она права. — Что за робкий хер! Все говорил о том, что хочет меня и как хочет меня, но так ни на что и не решился.
— Это было бы опасно для тебя, — проворчал я.
— Конечно! Но в моей жизни никогда не было опасности! Это меня и влекло. А охмурить импотента — это тебе не раз плюнуть!
