Сара Шило - Гномы к нам на помощь не придут
Ничего не поделаешь, так уж человек устроен. Пока жареный петух его в одно место не клюнет, ему кажется, что ничего не произойдет. Если, например, сейчас тихо, он думает, что и дальше так будет.
На часах полпервого. Я, как и все, слоняюсь по улицам. Руки у меня спрятаны в карманах. Я просто обязан прятать их от людских глаз. Никто ни в коем случае не должен их видеть. Взять вот, например, мой рот. Он полностью под моим контролем. Без моего разрешения из него не вылетит ни одного слова. Как у меня на складе. Или там, например, глаза. Они тоже меня беспрекословно слушаются. А вот руки — нет. Не могу я с ними справиться, и все тут. Делают все, что им вздумается, и постоянно меня выдают. Не знаю даже, куда их при людях и девать-то.
После поездки в Ришон-ле-Цион я на наш поселок даже смотреть больше не могу. И разговаривать мне здесь ни с кем не хочется.
Помню, в последний День независимости мы с Морди и малышами стоим и любуемся на фейерверк. И вдруг он говорит:
— Видишь вон те? Которые поднимаются выше всех? Странные они какие-то, честное слово. Смотришь на них, смотришь — и все время ждешь, что они взорвутся и из них что-нибудь вылетит. Но никогда ничего не вылетает. Падают на землю — и все.
И вот после поездки в Ришон-ле-Цион я думаю, что народ у нас в поселке даже еще хуже, чем этот фейерверк. И наш папа не исключение.
А может быть, мне сейчас к Морди сходить? Посидим, поболтаем. Я делаю несколько шагов по направлению к его дому, но останавливаюсь. Нет, не могу. Я должен вернуться на завод. Ведь сегодня же вторник, а по вторникам с семи до восьми пятнадцати я навожу порядок в ящиках своего письменного стола, после чего делаю записи в тетрадке. Пишу, сколько я за неделю отложил на квартиру, подсчитываю, сколько у меня накопилось всего, и смотрю, сколько мне осталось еще. И только после того, как убираю тетрадку обратно в стол, — только после этого мой рабочий день и начинается. Но сегодня, из-за боеготовности, я ни порядок в столе навести не успел, ни в тетрадку ничего не записал. Значит, мой день так и не начался. Нет, я просто обязан сейчас туда вернуться и это исправить.
Наш поселок находится на возвышенности, а завод стоит в низине, в промзоне. Через двадцать пять минут я уже оказываюсь внизу, у заводских ворот. В промзоне — мертвая тишина, как будто сегодня суббота. Хорошо еще, что у меня с собой ключ. Причем даже не один, а целая связка. Весом в полкило, не меньше. Я смотрю на небо, и мне вдруг становится страшно. Настолько страшно, что, когда я пытаюсь открыть ключом выходящую на улицу дверь склада, у меня ничего не получается. Рука дрожит так сильно, что мне приходится придерживать ее второй рукой. В прошлом году, на праздник Лаг ба-омер, «катюша» упала именно здесь, в промзоне. А что, если она опять сюда прилетит? Меня ведь здесь никто не найдет. Да и искать-то не будут. Скажут: «Слава Богу, что ракета упала не на поселок» — и на этом успокоятся.
Нет, долго мне здесь оставаться нельзя. Максимум пять минут. Зайду, запись в тетрадке сделаю — и назад.
Я стремительно вбегаю в подсобку, выдвигаю ящик стола, достаю тетрадку и вписываю сумму, которая накопилась за неделю. Неделя выдалась очень удачная: я собрал целых сто двадцать долларов. Всего у меня теперь семь тысяч. Тютелька в тютельку. Я еще раз проверяю свои подсчеты. Да, все правильно. Семь тысяч долларов. Ровно половина. Осталось еще семь тысяч — и я смогу наконец-то отсюда выбраться. Я ставлю дату — и вздрагиваю. Сегодня у меня день рождения! Мне исполнилось девятнадцать. И именно в этот день я дошел до середины своего пути! Я подчеркиваю дату двумя черточками. Господи, какой потрясающий день! У меня уже есть семь тысяч долларов — половина первого взноса за квартиру! У меня такое ощущение, будто я влез на вершину горы, смотрю вниз и вижу то место, где начнется моя настоящая жизнь. Все, что мне осталось сделать, — это спуститься по склону. И каждый доллар, который я откладываю, приближает меня к цели. Какое счастье, что я не пошел в армию! Сколько бы времени зря потерял.
Я смотрю на календарь, висящий на стене. Когда день кончается, я ставлю возле него икс; в конце каждого месяца отрываю страницу; каждый год вешаю на стену новый календарь. По календарю хорошо видно, как проходит время. А вот по часам — нет. Часы — они всё врут. Когда ты смотришь на циферблат и видишь, как по кругу движется стрелка, тебе кажется, что она делает это впервые. Как будто это самый первый час на Земле. По циферблату ведь не видно, что стрелка уже делала это и раньше. Поэтому ты и не чувствуешь, что время идет. Вот если бы стрелка была ножом и после каждого круга отрезала от циферблата маленький кусочек, тогда другое дело. Тогда каждый прошедший час оставлял бы на циферблате свой след, не проходил бы совершенно незаметно.
Прежде чем уйти, я подхожу к календарю, чтобы поставить возле сегодняшего дня икс, но когда я это делаю, то вдруг замечаю, что сегодня еще и моя дата по еврейскому календарю — четырнадцатый день месяца сиван. То есть сегодня у меня сразу целых два дня рождения — по европейскому календарю и по еврейскому. Вот это да! Две этих даты у меня еще ни разу не совпадали.
Но и это еще не все. Завтра, в пятнадцатый день месяца сиван, день памяти нашего отца! Почему же мама ничего не сказала? Обычно она напоминает мне об этом недели за две. Чтобы я успел подготовиться. И вдруг я осознаю, что она вообще со мной не разговаривает. Уже целую неделю ни одного слова от нее не слышал. Все время молчит да молчит. Сегодня, когда я проснулся, она посмотрела на меня так, что я испугался. А вдруг, думаю, я что-нибудь про квартиру во сне сболтнул? Нет, не может быть. Я ведь как сейф: все храню внутри. Почему же она тогда молчит? Вон и в бомбоубежище сегодня тоже. Вошел — а она на меня даже не посмотрела. Может, это из-за того, что я не устроил Ицику бар мицву? Может быть, она просто не знает, как со мной об этом заговорить? Она ведь знает, что я не папа, который ей ни в чем не отказывал. Вот и боится, что скажу «нет».
Сам-то я про эту бар мицву даже не заикаюсь. Ни с мамой, ни с Ициком. Странно, что и Ицик со мной об этом не заговаривает. Хотя с тех пор, как он бросил школу и принес в дом эту свою птицу, его больше ничего в жизни не интересует. Как будто для него на этой птице свет клином сошелся. Из-за нее он даже в старой половине квартиры спит. И где! В кухне! Чтобы у нее там раковина была. Да и на себя тоже рукой махнул, опустился совсем. Как будто сам уже в какое-то животное превратился. Клетка со зверями и то так не воняет, как эта кухня его. Но если я сейчас дам маме денег на бар мицву — даже только половину той суммы, которую потратили на мою собственную, — это будет все равно как четыре месяца не откладывать на квартиру.
Да, бар мицву мне тогда отгрохали королевскую, ничего не скажешь. Никому больше такой не делали. Ни в чем недостатка не было, ломилось все прямо. Только ведь, как известно, бочки меда без ложки дегтя не бывает. Вот и у меня так было. Испортил мне папа мою бар мицву, испортил. Всего через два дня после нее взял да и умер.
На бар мицве мне все хором говорили, что я стал мужчиной, и так сильно хлопали по плечу, что я один раз даже чуть не упал. «Ты, — говорят, — Коби, у нас теперь настоящий мужик!» — и хлоп! А я стою и улыбаюсь, как дурак.
Целых два дня я потом королем себя ощущал. В нашем поселке ни одного человека не было, который бы о моей бар мицве не слышал; все только об этом и говорили. Весь дом у нас был завален цветами и подарками, мы все ходили нарядные, а у мамы на голове была красивая прическа. Я расхаживал по поселку в новом пиджаке, в начищенных до блеска ботинках, с новыми часами на руке, и, куда ни приду, меня все поздравляют. «Мазл тов тебе, Коби! — говорят. — Мазл тов!» И вот через два дня приезжает к нам в поселок знаменитый раввин Кахане. Ну, народ, само собой, пошел его послушать. Весь центр поселка в тот день людьми заполнился. А я смотрю — в сторонке его сопровождающие стоят. Подошел к их главному и говорю:
— Давайте я вам помогу.
Подозвал двух мальчишек, которые там крутились, и велел им помочь трибуну для выступления установить. Потом старшего сына Абутбулей увидел и говорю:
— Хочешь тут порядок охранять? Я тебе за это лиру дам. Пол-лиры сейчас, пол-лиры потом. Идет? Кто будет хулиганить — бей.
А потом еще и Альберта Битона подрядил, чтобы он им с электричеством помог.
Короче, через десять минут они без меня уже обойтись не могли. Как будто я стал их начальником. Все время подбегали и спрашивали: «Как сделать то? Как сделать это?» А сами даже не знали, как меня зовут. Ну а незадолго до конца выступления Кахане я свистнул Дуди — он там с друзьями возле телефона-автомата играл — и говорю:
— Слушай, сгоняй по-быстрому к папе в фалафельную, ладно? Принеси для них чего-нибудь попить.
