Иосиф Гольман - Хранитель Реки
Еще пять минут потеряли на обсуждение средства передвижения. Жена считала странным ехать в Европу на таком «танке» и предлагала свою «Октавию». Ефим же считал, что дизельный «Патрол» – именно то, что надо в длительном путешествии: надежен, экономичен, вместителен. А потом, его дед, в полном соответствии со старым анекдотом, именно так и ездил по Европе, на танке, так чем внук хуже?
В итоге выехали через один час двадцать шесть минут. Но Береславский не злился, разумно посчитав и этот результат неплохим для двух теток.
Охранник у ворот поинтересовался:
– Далеко собрались, Ефим Аркадьевич? – От его зоркого глаза не укрылась вторая запаска, благоразумно закинутая Ефимом на верхний багажник в дополнение к штатной, привинченной к задней двери.
– Белоруссия, Польша, Германия, Франция, – добросовестно перечислил водитель. – Возможно, Испания (уж если придется доехать до юга Франции, то грех не заглянуть в Фигейрос, в музей Дали). А дальше – как получится.
– Неплохо, – с легкой завистью оценил охранник, нисколько не усомнившись в сказанном: известность Ефима Аркадьевича в узких кругах становилась, если так можно выразиться, широкой.
«Патрол», фыркнув дизелем, повернул нос к Кольцевой дороге: через город в этот час Береславский ехать не рискнул.
До Минского шоссе продирались в очень плотном потоке и молча. Ефим – потому что не любил пробок, жена – потому что мучительно вспоминала, что же необходимое она все-таки не взяла с собой, а Лариска – потому что все еще не могла поверить своему счастью, случившемуся столь стремительно.
«Минка» же оказалась на удивление свободной, и джип легко выдал сто двадцать (а вообще он и сто семьдесят может). И даже, несмотря на зависимую подвеску и неразрезные мосты, не особо-то и трясло, чего Ефим все-таки, помня про своих теток, побаивался. Зато можно было не притормаживать перед ямками и неровностями – могучая подвеска хавала их без малейшего вреда для конструкции.
И вдруг все трое одновременно осознали, что они – едут! Лариска заорала «Ура-а-а!», Наташка начала что-то напевать, чего за ней обычно не замечалось, а Ефим Аркадьевич просто тихо, то есть молча, блаженствовал.
Как замечательно сказал – в нужный момент и в нужном месте – молодой и веселый старлей по имени Юра: «Поехали!»
Глава 15
Вадик делает ноги
Место: Москва.
Время: почти три года после точки отсчета.
Итак, в рабстве я нахожусь уже больше года. Справедливости ради надо сказать, что рабство это довольно комфортабельное – и во Франции побывал, чего без «неволи» наверняка бы не случилось, и в таких условиях творю, о коих раньше только мечтал. Не говоря уже о деньгах, которых сегодня хватает на все – я даже запретил Ленке тратить ночи на курсовые и дипломы богатых бездельников. Пусть занимается своим делом: моя любовь становится все более симпатичным архитектором, и свободное время для работы ей просто необходимо.
Короче, рабство мое таково, что многие мои знакомые художники не прочь были бы со мной поменяться.
А я, в свою очередь, хотел бы поменяться с ними. Потому что рабство – оно и есть рабство, и занимаюсь я в этом состоянии тем, чем никогда бы не занялся на свободе. А именно: я активно подделываю картины. Таких дорогих, как подписанные мною во Франции «шишкины», пока, к счастью, больше не попадалось. К счастью – потому что за крупное мошенничество можно по-крупному и пострадать. Однако безвестные западноевропейцы идут нескончаемым ручейком, становясь либо не первой величины русскими живописцами, либо, в худшем случае (если художественный материал совсем не ахти), – «неизвестными русскими мастерами девятнадцатого столетия». Этот криминальный процесс, основанный на патриотизме малограмотных новорусских коллекционеров, на нашем сленге называется «перелицовка».
Впрочем, я занимаюсь не только перелицовкой. За последние полгода через мои руки проходили и иконы, и нонконформисты-«шестидесятники», и даже «соцреалисты», на которые тоже начался настоящий «жор».
«Фирма» моего работодателя быстро реагирует на художественные запросы «денежных мешков», а единственным исполнителем – причем мастером на все руки (эпохи, стили, техники) – являюсь я, Вадик Оглоблин.
Суть процесса такова: мне приносят подборку фотографий «нужного» художника, еще что-то я нахожу в Интернете, после чего создаю пару-тройку, обычно не более, шедевров. Если широко известны какие-то работы, то делаю с них этюды, ставя предшествующие даты. Если, наоборот, есть этюды, то пишу последующую по дате «работу», либо варианты работ. Сбытом занимаются мой работодатель и его босс, которого я никогда в глаза не видел. Вот такой у меня получается расклад.
И я бы, как слабый человек, возможно, с ним смирился – по крайней мере, пока моя Ленка ни о чем не догадывается, – если бы не одно «но». Я нечаянно подслушал разговор моего непосредственного начальника с его боссом. Звонок был во Франции, может, поэтому говорили открыто.
Жорж убеждал криминального генерала, что глупо «отказываться от таких рук». Что «он, мол, все равно ничего не знает и не сможет доказать». И наконец последним аргументом было «все равно через год эту ветку проекта закроем, а пока пусть бабло приносит». Поскольку Жорж и его босс никогда не закроют то, что приносит деньги, то есть проект в целом, то закрываемой «веткой», скорее всего, назначили лично меня. А учитывая суммарную стоимость фуфла, прошедшего через мои умелые руки, я могу предположить, что именно произойдет с отсекаемой «веткой».
Год, упомянутый в их беседе, уже вообще-то прошел. И дальнейшее мое существование зависит только от их жадности и возможности найти такого же рукастого хлопца.
К тому же еще одно обстоятельство наводит на меня тоску. Оно, как и вышеупомянутое, может выстрелить в любой момент и связано все с тем же треклятым «шишкиным».
Вернувшись из Перпиньяна, я, отчасти по глупости, отчасти из удали профессиональной, подделал не только подпись несчастного Ивана Ивановича, но написал с нуля и саму «перелицованную» работу.
Не знаю зачем. Руки, что ли, хотел занять. Или самоутверждался, чтобы доказать самому себе (труд этот точно не был предназначен для показа), что могу в своем ремесле все. Ну, и подействовало на психику наличие старых холстов, красок, реек и т. д. Даже кованые (!) гвоздики для натяжки холстов, с седых времен сохранившиеся, и те были у запасливых работодателей.
Вот я и расстарался, благо еще во Франции нарушил строжайшее указание Жоржа и снял копируемую картину на «цифру». Хотя если уж серьезно, я смог бы восстановить пейзаж по памяти.
Короче, получилось загляденье. Я просто испереживался, что некому похвастаться таким успехом. Не Ленку же вести в «конспиративную» мастерскую, демонстрировать ей глубину моего криминального таланта?
И все же один зритель нашелся – а ведь приводить гостей на подпольное производство было запрещено категорически! Впрочем, это был особый гость. Роджер, а если по-русски – Родион. Мой старший товарищ, благодаря которому я и попал в художественное училище, а потом – в вуз.
Роджер всегда был талантом. Пожалуй, из относительно молодых – Родион все же постарше меня лет на пять-семь – он самый крутой. Причем во всем сразу: и в рисунке, и в композиции, и в колористике. И если мне мои умения дались серьезнейшим трудом (очень не скоро техника стала автоматическим придатком идеи), то у Роджера все получалось просто так, как само собой разумеющееся.
Он же, первым из виденных мною лично, полностью съехал с горы. Так же быстро и круто, как на нее взбирался. Причем без новомодных наркотиков, на обычной русской забаве, водке.
Я встретил Роджера в январе, замерзшего, ободранного какого-то. Можно было просто дать ему денег на водку, но не хотелось. Захотелось вдруг похвастаться достижениями на профессиональном поприще. Тем более он к этому в свое время руку приложил.
И еще захотелось дать ему согреться в тепле.
Так мы оказались в моей секретной мастерской.
Там Роджер с большим интересом посмотрел мои очередные экспрессии – особенно ему понравился портрет Ленки с двумя рюмками. Я вложил в него всё: искажение геометрии – а как еще покажешь «лебединость» Ленкиной шеи? – от Модильяни. Мозаичную структуру – диффузный мазок – от Сёра и Синьяка: мне нужна была «дрожащая» статика изображения, которую дает эта техника. Двуликость – не путать с двуличностью! – моей любимой – от древнерусской школы, когда одно и то же лицо писали одновременно анфас и в профиль, создавая тайну и глубину лика.
Но, конечно, я не просто использовал чужие приемы. Я долго и упорно модернизировал их так, чтоб корни были видны, а верхушки уже росли оригинальные, то есть мои.
В общем, зацепило Роджера. Он ничего особого не сказал, но я-то видел – его зацепило.
