Владимир Кунин - На основании статьи…

Куртка зимняя — авиационно-техническая. До колен. Сверху брезент темно-серый, никакой ветер не просвистит, а внутри белоснежная овчина стриженая натуральная. Воротник мутоновый, темный.

Ездили с гражданином подполковником Гамлетом Степановичем Хачикяном по каким-то его коммерческим делам в местный аэропорт, там Рафик и сторговал этот куртон у одного технаря…

На ногах ботинки зековские новые. «Пахан» барачный на прощание подарил. В зоне — «говнодавы» называются. На два размера больше, чем нужно. Специально. Зато стельки меховые и две пары толстых носков шерстяных. Прямо для Северного полюса! Хоть и не очень красивые, но на первое время…

И тете Фариде не стыдно будет на него посмотреть. Платок ей везет специальный — северный, жилетку из молодого олешка и унты меховые. И все расшито небывалой красоты разными узорами чукчинскими.

Спрыгнул со своим тощим рюкзаком с трамвая на Среднем проспекте, побежал, перескакивая через невысокие брустверы грязного снега, кое-как убранного с проезжей части, допрыгал до угла, где со стороны Восьмой линии была будочка тети Фариды, — думал, сердце от волнения из груди выскочит!

Когда-то, когда он еще жил у нее и учился в соседней школе на Седьмой линии, он своими мальчишечьими руками ей в этой будке свет проводил, обогрев из старых тэнов монтировал. А сейчас бежал от остановки, все представлял, как закричит тетя Фарида на их родном языке, который он никогда и не знал, а потом вспомнит, что Рафик в нем ни бельмеса не понимает, и перейдет на русский…

Побросает все свои щетки, разноцветные баночки с гуталином, связки шнурков ботиночных, заплачет радостно, отключит свет и обогрев в будке, закроет ее к свиньям собачьим и…

Что за черт?!

А будки-то нету…

Только темная копоть до второго этажа на стене желтого углового дома по Восьмой линии, где сразу после войны по распоряжению Василеостровского исполкома прислонилась эта будочка для чистки обуви.

…Есть в толчее больших городов какие-то маленькие и, казалось бы, малозаметные знаки именно этого огромного общежития…

Не хрестоматийно открыточные купола и шпили площади и каналы, разрезающие этот город, словно торт, выставленный для угощения приезжих и иностранцев, а крохотные, серенькие вехи, ледро разбросанные по всему городскому столу с чопошащимися на нем пятью миллионами человеков.

Это может быть какая-нибудь подвальная забегаловка на Садовой улице, в двух шагах от Невского проспекта, где задешево подают только чанахи в глиняных горшочках, люля-кебаб и водку в мутных граненых стаканах. Об этом, уходящем в глубь земли, подлинном душноватом и дымном рае, человек, осевший на другой стороне роскошного стола, и ведать не ведает, а вот людишки, живущие рядом, даже и не представляют свой город без этой услады полунищих и страждущих!

Или сгнивший и покосившийся киоск «Союзпечати» на Выборгской стороне, стоявший тут с незапамятных времен, где кроме вчерашних газет, всегда были четырнадцатикопеечные сигареты «Памир» и самые дешевые в мире папироски «Красная звезда»… Для выборгских аборигенов — это и был город трех революций!

Не Ленин на броневике у Финляндского вокзала, не Петропавловская крепость, не Исаакиевский собор и даже не крейсер «Аврора», обросший враньем от киля до клотика, были подлинными символами города для народца, ютящегося под подоконником «Окна в Европу». Нет!

Подлинными знаками причастности к этому великому лежбищу пятимиллионного народонаселения были — забегаловка на Садовой со своими чанахами…

…и дышащий на ладан от старости киоск с общедоступным куревом на Выборгской стороне…

…и очень пожилая будочка «Чистка и мелкий ремонт обуви» тети Фариды на Васильевском острове.

Здесь так привыкли к этой сапожной будке!

Она стала почти символом района нескольких улиц, называющихся по-василеостровски — «линиями».

Около нее назначали встречи, свидания…

— Пей, Рафик!.. Пей… Плачь и пей. Я тебе совсем немного налил…

— Не пью я, дядя Федя. Сказал же — не пью.

— Тебе твоя вера не позволяет?..

— Нет у меня никакой веры. Не было и нет. А теперь — тем более.

— Ну, поплачь, сынок… Поплачь. Легче станет…

— Это я уж как-нибудь без тебя поплачу, дядя Федя. Не обижайся.

— Чего мне на тебя обижаться? Ты, Рафик, у меня на глазах вырос. Коммуналка, сынок, — великая сила. Она или роднит людей, или баррикады меж них прокладывает. Ну вот скажи, чего она за меня тогда не пошла, когда я с фронта вернулся? Когда мне комнату в этой же квартире дали. Счас мы б с тобой одной семьей были. Молчишь? А я тебе скажу, почему она за меня не пошла. Потому что я не вашей нации. А ведь я ее всю жизнь… До седых волос! До боли сердечной… До ума лишения. Потому и не женился больше ни на ком. Ни одной бабы в дом никогда не приводил!.. Чтоб соседушку свою не обидеть. Когда с кем и было чего на стороне — так в глазах все равно Фарида грезилась. Представлял, понимаешь, Рафик, будто я с ней это… Извини. Вот еще выпью за помин души моей соседки ненаглядной, Фариды Искандеровны Алимхановой, и заплачу…

Рафик сидел за кухонным столом так, что ему был виден почти весь коридор с опечатанной дверью в комнату тети Фариды.

— Погоди, дядя Федя. Не пей пока. И заплачешь позже. Расскажи мне еще раз — как это все случилось…

…Их было трое. Лет по четырнадцати, по пятнадцати. Совсем — пацаны.

Тридцать первого декабря, часов в шесть вечера, проходили они мимо будки «Чистка и мелкий ремонт обуви». Будка была закрыта от холода.

Заглянули в светящееся желтым светом окошечко величиной с развернутую ученическую тетрадку.

Внутри будочки увидели тетю Фариду.

Та уже домой собиралась: складывала по коробкам банки с гуталином, шнурки, стельки. Прятала в скошенный ящик с подставкой для ноги клиента щетки для чистки разной обуви.

Пошептались трое пацанов, огляделись и увидели за будочкой деревянную лопату тети Фариды. Большой кусок пятимиллиметровой фанеры, укрепленный на древке от дворницкой метлы. Тетя Фарида этой лопатой всегда снег от дверей будки отгребала.

Взяли пацаны тихонько лопату, зашли за будку с той стороны, где окошечка нету. Чтобы хозяйка их не увидела.

Один вынул из кармана какой-то баллончик, потряс его, что-то взболтал в нем, нажал на кнопку сверху и давай аккуратно выводить какие-то буквы струей этого баллончика на белой фанерной лопате…

Еще один, тот, который был повыше остальных, вытащил из-под куртки бутылку с фитилем, торчащим из горлышка. Третий поджег этот фитиль.

А первый, с лопатой, ну совсем пацанчик… резко распахнул дверцу будочки, второй бросил туда бутылку с горящим фитилем и так громко-громко на всю улицу крикнул:

— С Новым годом, сука старая!!!

Дверцу будки захлопнули, снаружи лопатой подперли, чтобы изнутри было не открыть, и побежали по Восьмой линии в сторону Малого проспекта…

А внутри будки что-то рвануло, вспыхнуло, заполыхало!

Кричит, рвется оттуда тетя Фарида, а дверь не открывается… Очень крепкую лопату сделал ей дядя Федя.

Нюрка, старая знакомая тети Фариды, уличная продавщица полугорячих пирожков, жаренных в прогорклом масле, постоянно занимавшая для своей коммерции угол дома напротив, через дорогу, бросила укутанный ящик с теплым товаром, побежала в своем зипуне и валенках к полыхающей изнутри будке, закричала на всю улицу истошно:

— Убили!!! Убили!.. Спасите!..

Народ собрался моментально. Тут тебе и метро, и трамваи один за другим останавливаются, и троллейбусы за углом!

Вырвали лопату, которой дверца будки была заклинена, а оттуда как полыхнет пламенем с каким-то странным сладковатым химическим запахом! И тетя Фарида, черная, обгорелая с ног до головы, прямо в снег выпала… Только ноги там еще в огне были.

Взялись ее из огня оттаскивать, да поздно — уже мертвая.

А на белой деревянной лопате красной краской из того баллончика было написано:

…Пьяненький дядя Федя положил тяжелые заскорузлые руки на кухонный стол, уронил на них голову и тихо плакал.

Рафик встал из-за стола, взял ключи от своей собственной квартиры, которые хранились здесь, на Васильевском, и просто висели в кухне на гвоздике. Оделся, перекинул рюкзак через одно плечо. Нагнулся и поцеловал дядю Федю в лысину. Тот, не поднимая головы, заплакал еще горше.

Освобожденный из мест заключения гражданин Алимханов Р. Ш. вышел в коридор, прижался лицом к опечатанной двери комнаты тети Фариды, постоял так несколько секунд, надел роскошную пыжиковую шапку — один из ярчайших символов возросшего благосостояния советского человека, и уехал к себе домой — на Обводный…

Долго ехал в промерзшем трамвае, два раза пришлось пересаживаться. Один раз, как потом сообразил, — был лишний. Забыл за эти пять лет — куда идет, какой номер… Рафик и раньше-то на трамваях редко ездил. «Харлей» под задницей — чего еще нужно?