Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)

Вервольф вернулся в ванную, отодвинул кровавую массу. Чиркнул спичкой и вгляделся в затычку. Вокруг нее образовался черный ободок. Какие-то капли все-таки утекли в канализацию. Но Вервольф рассудил, что сделанного достаточно и сетовать грех. Он зачем-то сорвал занавеску и накрыл недавнего моряка. Потом извинился. Вымыл кортик, стараясь не брать его за рукоятку, и влажным полотенцем протер все, к чему прикасался. После этого он вышел, никем не замеченный.

Дома Вервольфу захотелось отпраздновать удачную сборку. Он постановил для себя быть осторожнее и впредь не соваться в кого попало. Старики исключались из числа достопримечательностей. Но он не успел даже вскипятить чайник. Выползла черепаха, и рука вдруг пришла в движение. Вервольф посмотрел на нее и обмер: она стала красной, как обваренная, и цвет все густел. Черепаха сосредоточенно приближалась, нацелившись на капустный лист. Рука взлетела, и кулак распечатал ее в кровавый блин. Брызнуло во все стороны, а панцирь разбился вдребезги, как старинное зеркало. Вервольф перехватил себя за запястье, не веря глазам. Рука начала бледнеть. Он осторожно пошевелил пальцами, и те подчинились. Но Вервольф уже знал, что дело неладно. Он окончательно убедился в этом, когда рука побагровела опять, взломала клетку и стиснула попугая, на миг превратив его в красно-зелено-желтый светофор.

Предвидя ночь и не зная, что будет дальше, когда он полностью растворится и смешается с ожившей рукой, Вервольф метнулся в кладовку. Он принялся заделывать все дыры и щели, прикрывать вентиляционные решетки; скатал в рулон ковер и подогнал его под дверь. На всякий случай он заперся и спрятал ключ там, откуда туман, и без того мало на что способный, никогда его не возьмет. Рука повиновалась. Она стала обычного цвета и вела себя безупречно. Вервольф не обманывался. Закупорив все, что нашел, он обессиленно сел и уставился на недавнюю бойню.

Ночью случайный прохожий, задержись он на пару минут, сумел бы различить в окне четвертого этажа странное волнение. Там что-то клубилось и рвалось наружу так, что дрожали стекла. Утром, когда Вервольф очнулся от тревожного сна, простыня оказалась черной. Он не придал этому большого значения. Наскоро позавтракав, он поспешил покинуть дом.

О нем, если бы кто удосужился, написали бы так: «Высокий молодой человек, спешивший по бульвару, вдруг замер и начал хлопать себя по карманам пальто. Где же нож? Экая незадача. Прохожие обходили его, а он сумрачно высился среди них и рылся за пазухой, потом проверял подкладку… Нашел! Слава Богу! Молодой человек просиял. Не хватало еще потерять такую важную вещь».

Кресло Барани

Бродячий цирк покрыл немалое расстояние, пока не наткнулся на гостеприимный городок. В остальных, которые встретились на пути, его принимать не желали, и караван долго полз мимо кукурузных полей, лесов, лугов, каньонов и плоскогорий. Оголодавший цирк не замедлил дать шикарное представление, и ближе к полуночи труппа устроила скромный пир.

Позади шапито поставили ящики, накрыли помостом, который еще не полностью продавил исхудавший слон, и уселись кто на что поспел. Южное небо кишело звездами. Луна лопалась от избытка безжизненных соков, и ей пела осанну всевозможная мелочь, укрывшаяся в шелковых травах. Раздвоенный флажок трепетал на легком ветру, как язык ехидной змеи. Горел костер. Сонно фыркали лошади.

Дядюшка Директор поднялся с кружкой в руке.

– Господа! – воззвал он. – Возблагодарим небеса, призревшие на утомленных странников!

Ему ответили одобрительным гвалтом. Директор выхлебал кружку, крякнул и погладил ветхий жилет, объемное наполнение которого целиком зависело от успеха гастролей. Нынче жилет болтался, как на вешалке.

Послышалось чавканье. Все уже выпили, кроме Гвидо, метателя ножей. Гвидо пил вдумчиво, не упуская ни единой ноты ноты мерзкого пойла. Дядюшка Директор прислушался и укоризненно покачал головой. Он грузно сел и позвал:

– Гвидо!

Тот покосился, не отлипая от кружки.

– Всякий раз, как ты пьешь, меня колотит озноб, – проникновенно признался Дядюшка Директор. – У тебя очень опасный номер. А мы даем завтра целых пять представлений.

Гвидо стукнул кружкой по столу, вытер пасть и крутанулся в кресле.

Это было особенное кресло. Никто не помнил, откуда и почему оно прибилось к цирку и сделалось неотъемлемой собственностью Гвидо. Оно являлось изобретением врача по фамилии Барани, будучи предназначено для оценки чего-то там. Труппа слабо разбиралась в этих делах. Налицо были факты в количестве двух. Во-первых, кресло вращалось. Во-вторых, когда оно останавливалось, глаза продолжали дергаться, и это что-то означало.

Жена и партнерша Гвидо, пышная рыжая каланча по имени Флора, была дочерью священника и восемь лет как сбежала с цирком. Гвидо и Флора выглядели потешной парой, особенно при исполнении. Огромная Флора вставала к щиту, а супруг, без малого – с позволения так выразиться – карлик, буквально сыпал ножами, смахивая на осатаневшую садовую поливалку. Он сидел в кресле, сливаясь с ним в небольших габаритов конструкцию, которая внезапно оживала и ощетинивалась сталью.

Гвидо осклабился.

– Флора! – крикнул он. – Становись! Бруно, давай сюда щит!

Дядюшка Директор мотнул овечьими бакенбардами.

– Гвидо, Гвидо, – сказал он отечески. – Ты же не сделаешь этого? Я беру свои слова назад. Я знаю, что умеешь собраться с похмелья. Как хирург! Но сейчас ты и вовсе пьян! Не трогай ножей.

Но просьба Директора привела лишь к тому, что Гвидо опрокинул вторую кружку. Он больше не чавкал. Он быстро и гулко глотал, подобно зобастому голубю подле лужи.

– Я не буду смотреть, – заявила Эсмеральда и встала. Она была канатоходкой и отчаянно переживала за всех и каждого, даже за слона, которому увечья грозили в минимальной мере. Когда ей справедливо указывали на опасности, сопряженные с ее собственным ремеслом, Эсмеральда только пожимала плечами. Она совершенно не боялась высоты и не понимала, о чем идет речь.

Тем временем клоун Бруно приволок щит. Он гадко гримасничал на ходу. Это была не привычка, а врожденное расстройство, из-за которого он поступил в труппу без испытательного срока. Щит был здоровый, и Бруно последние десять шагов катил его, как колесо о четырех углах.

Фокусник, похожий на щеголеватую смерть, многозначительно посмотрел на свою напарницу, нынче дважды распиленную на бис, и та показала ему кулак.

Рыжая Флора встала к щиту, а Гвидо тем временем прикончил третью кружку и вертанул кресло, обогащая подпитие головокружением. Он скинул куртку, скрывавшую пояс с двумя десятками кинжалов, которого Гвидо не снимал даже ночью.

– Бруно, верти еще, – велел он.

Разжившись некогда диагностическим креслом, Гвидо не замедлил приспособить его к делу и встроил в номер. Перед метанием его сильнейшим образом раскручивали, а после резко останавливали.

Дядюшка Директор был деловым человеком и влюбился в кресло с первого взгляда. Совмещая должность конферансье и вращателя кресла, он выходил в цилиндре и фраке поверх подтяжек и скороговоркой просвещал невежественную публику насчет остаточного движения глаз. Оно мало сказывалось на остроте зрения, но этого никто не знал, и эффект усиливался. В шапито воцарялась почтительная тишина.

Дядюшка Директор тоже был мистик – все циркачи не без греха, – но копал неизмеримо глубже Флоры. Его постоянно заносило, и он проводил аналогии настолько туманные и размашистые, что даже грамотные зрители разевали рты. Он считал, что колебание глаз подобно «колыханию эфира». О сущности эфира Директор имел самые расплывчатые представления, но это не мешало ему сравнивать кресло с Творцом и видеть в мироздании затихающий отголосок давно прекратившегося вращения.

– Не так ли творение? – завывал он в конце и щелкал подтяжками, не в силах справиться с наплывом чувств. – Оно упокоилось, Создатель отошел от трудов, а глазки все бегают!

В этом пункте Директор срывался на непристойный смешок и брался за спинку. Как только кресло Барани останавливалось, он отбегал, и Гвидо принимался за дело.

Но сейчас в нем колыхались три кружки, и Дядюшка Директор, как было сказано, обеспокоился.

– Не испытывай судьбу! – взмолился он. – Хотя бы не трогай свое чертово кресло!

Гвидо вращался, не обращая на него ни малейшего внимания, а Бруно наяривал на похвате и сокращался в нелепых телодвижениях.

Застолье притихло. Дядюшка был нечист на руку и вообще первостатейная сволочь. Труппа его недолюбливала. Ей не было дела до мастерства Гвидо, восхищаться которым она предоставляла зрительскому стаду, далекому от циркового искусства. Больше того – выступления ради потехи на отдыхе, среди собратьев, которые повидали всякое и ко всему привыкли, считались дурновкусием. Но в данном случае наметился конфликт с вороватым начальником, а потому насторожились все – наездники, танцовщицы, дрессировщики, жонглеры, акробаты и даже уборщик, который уже с полудня еле стоял на ногах и получил от Директора взбучку с обещанием немедленного изгнания.