Роберт Шнайдер - Ступающая по воздуху
Реж ведет «Местное время». Предпраздничную передачу для жителей региона. Бородатый сорокалетний мужчина с ежиком волос на голове и с лукавством во взоре, говорит бодреньким тоном. Он придает тексту характер импровизации — оговорка за оговоркой. Региональное телевидение — дело новое, и его говорящие головы еще не набрались опыта. Это — одно объяснение. Другое же состоит в том, что им тяжело говорить на рейнатальском диалекте.
Бойе замер на месте. Сейчас появится фройляйн Шпигель — только этого он и ждет — она огласит новости. Он знает, как чередуются ведущие по недельному расписанию. Вот она. Красивая, и губы как вишни, и такое невинное кокетство. Как ловко флиртует! Бойе награждает ее улыбкой.
Все акценты — на непогоде. У крестьянина в Фусбахе водой унесло пять овец. Один водитель проигнорировал указание дорожной службы и попытался переехать брод близ Дорнбирна. Некий сохраняющий хладнокровие пенсионер встал у него на пути, за что якобы получил от автомобилиста пощечину. Пенсионер подает заявление. Городская управа Якобсрота информирует: подмытый Рейном лес никому не принадлежит, эту древесину можно смело забирать. На этот счет даже выражается просьба — ради очищения окружающей среды.
Бойе не вслушивается. Он воспринимает лишь рулады ее голоса. Чего бы он только не отдал сейчас за желто-ромашковый клипс на ее левом ухе. Чем бы не поступился! Он впивается глазами в ухо, в щеку, в шею, в ключицу. Его так и тянет тронуть рукой жилку на этой шее, почувствовать пульс этой девушки. На его глазах — слезы. Они красны от слез. У него спирает дыхание. Он должен иметь этот клипс.
Шпигель собирается зачитать сообщение ветеринарного управления. И вот она заговорила. И тут цветок ромашки соскальзывает с мочки уха, прыгает на стол, а затем на пол. Микрофон стеклянно задребезжал. Шпигель растерянно смотрит в окно. Явно желая парировать такую неприятность. Но потом делает вид, что ничего не случилось, и продолжает читать сообщение. И чем дальше она читает, тем сильнее буравит ее голову досадная оплошность. Она краснеет так, что этого не могут не заметить даже зрители. И рада-радешенька, когда блок новостей подошел к концу. Лик Бойе одухотворен до невесомости. Ужас и триумф. Рот словно сведен криком. Ни звука. В глазах — исступление, это — магниты, заливаемые кровью лопнувшего сосуда. Так оно и есть. Теперь доказательство налицо. Давно оплаканная сила вернулась к нему. Он может ломать человеческую волю. Он может рушить жизненные пути, управлять чужими мыслями. Бойе не хватает воздуха. В легких — колотье, и, казалось, вот-вот взорвется череп.
Реж обыгрывает оплошность Шпигель для перехода к следующей теме и шутит.
— Н-да. Женщины с тяжелыми подвесками облегчают кошельки у нас, мужчин. Однако обратимся к серьезной теме. К сожалению, пока никаких вестей о себе не подает пятнадцатилетняя Мауди Латур, которая — мы уже сообщали об этом — пятый день считается пропавшей.
Когда на экране появляется портрет Мауди — сильно увеличенный фрагмент фотографии класса (Латуры не фотографировались никогда) — Реж попросил телезрителей информировать обо всем, что может пролить свет на это происшествие, и назвал телефон криминальной полиции. Одновременно в квартире Бойе началось какое-то пульсирующее свечение. Оно то нарастало, то слабело, почти угасло, вспыхнуло вновь. И вдруг — ослепительная вспышка, на миг не дольше мысли. Потом сломалось электричество.
Комната погрузилась в пещерный мрак. Только размытое телеизображение Режа еще держалось на увлажненной сетчатке, но и оно стерлось. Дыхание вновь входит в полости тела, выравнивается. Но в ушах звучит пение. На языке, на котором Бойе не говорит. И звучит его собственным голосом. Своим собственным голосом он поет по-английски, хотя он — Бойе, себе не веря, потрогал губы — хотя сам он молчит. Пульс замедляется, руки холодны как лед. Это английские слова, он знает, что английские. Затем все стихает в нем. Старая, страшная тишина, она ему знакома. И никого, никогошеньки у его двери. Никого, кто мог бы подумать о нем, ни одной женщины, которая носила бы в своем сердце его образ. А может, несмотря на мучительные догадки, кто-то ждет его там, снаружи. Он размышляет: стоит ли искать его — лишь для того, чтобы снова вернуться в свое одиночество? Бойе сидит, бодрствуя в темноте, пока за городом не забрезжит серое утро.
Просидел и не утешился. Глаз не сомкнул, а надежду опять украли. Прочь! Подальше отсюда, думает он. Скорее за дверь. Он встает, колени разъезжаются. В голове — карусель. Алкоголь, одиночество. Куда угодно. Бойе шатается, но он еще хозяин им же сотворенной темноты. Уже в подвале соображает, что забыл непромокаемую куртку. Назад — в коридор. Потом — велосипед. Велосипед сестры-парижанки. Куда? Он толкает дверь гаража. Свет вполне наступившего утра высмеивает его и дождевую куртку. Он крутит педали. Вниз по Маттейштрассе. И вдруг снова это воспаляющее пение в голове. Слова, которых он никогда не произносил. Мольба его собственного голоса. Шершавый крик о помощи, как будто жизни скоро конец. Не сходит ли он с ума? Все равно куда. Главное отсюда!
В плавно вогнутые ложбинки, в пазухи чахлых лугов Мариенру спускаются к завтраку первые лучи солнца. Они ложатся на мокрые пестрые травы, пьют росу, а их утреннее дыхание — тонко слоящиеся клубы тумана. Солнце ярится невинно. Воздух долины холоден и прозрачен — ненастье промыло его на совесть. Вид вдаль раздвинут до безмерности. И солнце важничает на изысканно синем фоне. Если бы не Альпы, взгляд мог бы дотянуться до северной Италии.
Сама долина еще лежит в рассветном сумраке. Но вдоль рейнской дамбы уже копошатся крестьяне, имущие и безземельные, вылавливая смытый лес. И делают это смело, как и рекомендовала телевизионная барышня.
А дальше, вверх по течению, километрах в трех от Якобсрота несколько машин посверкивают мигалками, в стробоскопических промельках. Желтая вспышка. Синяя. Полиция, пожарные, Красный Крест, трактор с прицепом. Надсадно орет сирена.
Возбуждены и люди, от слов и жестов пышет горячкой — девочка-то еще жива. Крайне ослаблена, но пока поет, еще жива. Пока звучит тонкий, прорывающийся сквозь хрипы голос, она живет. Ругательства перекрывают друг друга. Георг, хозяин трактора, флегматичный мужик лет сорока, отказывается поднимать ствол на двух витках каната. «Ствол гнилой, — говорит он, — чего доброго, совсем задавит ребенка».
— Ты слышишь меня? — кричал санитар в белом халате, склонившись к норе в нагромождении тины, в перехлесте стволов, толстых сучьев и ржавеющих кусков жести.
Мауди не отвечает. Она поет. Человек светит фонарем в это подобие лисьей норы и снова видит голые, белые, как бумага, подошвы, прутья посиневших ног и укрытый листвой пах. Не видно ни ладоней, ни рук, ни живота. Обо всем этом можно только гадать.
— Если ты меня слышишь, шевельни, пожалуйста, большим пальцем ноги!
— Upside down, boy, you turn me… Inside out and round and round… Instinctively you give to me the love that I need…
После громкой суеты ответственность взял на себя чиновник криминальной полиции, и лишь тогда Георг согласился поднять ствол. Его била дрожь, когда он пустил в ход гидравлику. С бензопилами и баграми, с топорами и лопатами мужчины осторожно расчищали путь к девочке, и наконец ее удалось поддеть шестом и вынести на волю.
Неодетую, со склеенными илом волосами и посиневшим ртом. Руки и ноги в ссадинах. Под почти прозрачной кожей мерцает сеть кровеносных сосудов.
Санитары укладывают Мауди на носилки и укрывают одеялом. Георг, все время целомудренно отводивший глаза от нагого тела, отваживается скользнуть взглядом по лицу девушки, которой спас жизнь. И ему показалось, что она только этого и ждала. И он видит эти глаза, и его вдруг охватывает чувство такого неописуемого счастья, какого он никогда не испытывал. Эти взрослые, такие умиротворенные, открытые, как объятия, всему миру глаза ему уже не забыть.
В дальнейшем криминалистом будет установлено, что Мауди, боясь замерзнуть под многосуточным ливнем, забралась в эту пирамиду из мха и сучьев, которая потом, под натиском бесконечного дождя, просела и придавила девочку. В рентгеновском кабинете клиники Св. Лазаря будут поражены выдержкой этого человека, искалеченного множественными переломами, тем, как он сумел сохранить себе жизнь, укрыть наиболее чувствительные участки тела листвой и тиной, а чтобы не заснуть, пел почти до потери голоса. Но персонал растерянно умолкнет, когда хирург обнаружит на шее травмированной девочки признаки удушения. Гинекологическое обследование покажет, что изнасилование можно исключить. И все же в процессе этого анализа совершится загадочное открытие.
У девочки обнаружен мужской набор хромосом. И хотя внешне фенотип у Мауди совершенно женский, но матка не сформировалась, она вообще отсутствует. Равным образом и яичники. Отсюда и такая задержка с первой менструацией, которая, как оказалось, и вовсе невозможна. Мауди не станет матерью. Она страдает синдромом тестикулярной феминизации. Очень редкий врожденный порок, при объяснении которого в конце концов ссылаются на наследственность. И такой медицинский казус: если человек не может сложиться как мужской организм, он принимает женственный облик. Это уж как бы неписаный закон. Мочеполовая система морфологически феминизируется. Мауди — не Гермес и не Афродита и не то и другое в одном лице. Мауди — мужчина, феноменологически являющийся женщиной. Или другими словами: до того, как Мауди стала мужчиной, ей было суждено быть женщиной.
