Анатолий Тосс - Почти замужняя женщина к середине ночи
Но нет, что-то тянет, и выходишь на улицу, в ночь, в воздух этот, в огни города, в городе же и отраженные. А небо и звезды, и прочая ночная атрибутика – все это как-то вдруг пронзит свежестью и началом, в котором продолжение неизвестно, и его еще надо прожить, продолжение это. И вдруг как-то независимо свободно и шально делается на душе, и из души по всему телу, по всем его членам чувство легкое растекается.
А еще хорошо, потому что не ждет тебя никто, и не к кому тебе спешить, и не перед кем отчитываться – что да как, и внутренняя твоя свобода вдруг накладывается на свободу внешнюю, и выстреливают они резонансом в самом нутре твоем. И легко вдруг, воздушно легко становится. Легко, как этому воздуху, как этому небу, как этим огням, которым ты только и принадлежишь.
Это вообще божественное, и как все божественное, редкое состояние – состояние легкости, когда везение и удача следуют за тобой на поводке, потому что спутники они твоей легкости. Ты даже обнаглел настолько, что не боишься их дразнить и куражишься над ними, так как знаешь, что некуда им от тебя деться, что зависят они от тебя и от легкости твоей зависят.
Потому что легкость обладает одним важным антиприродным свойством:
Чем больше ты ее расходуешь, тем больше ее у тебя остается.
Но вот если засомневался ты, если дрогнула рука или глаз моргнул, если поставил ты сам удачу под сомнение и отяжелился на мгновение, разочаровывается тогда легкость в тебе – на хрена ты ей, такой тяжелый, нужен, – и покидает она тебя, мало, что ли, других желающих. И ищи потом свищи, разыскивай, бей себя в грудь – они-то все вместе – и удача, и везение, и предводительница их легкость, они где-то там, в пространстве, и на свист твой, когда-то знакомый, больше не откликаются.
Я вообще с возрастом все больше идеалистом становлюсь. Я, например, заметил еще, что что-то в нашей жизни от игры детской, настольной, когда шариком маленьким из маленькой пружинной пушечки выстреливаешь. И скачет шарик по доске, и крутится, бьется о преграды разные, отскакивает от них, и где-то, возможно, в лунку какую-то соответствующую попадает. И за это тебе очки причисляются.
Так и в жизни, упрощенно думаю я, главное, заложить в лунки два самых главных шара – ЛЮБОВЬ и ДЕЛО, которым ты предназначен. И когда эти тяжелые, из чистого золота шарища в лунках своих покоятся, когда они сохранены в них, тогда и все другое, более мелкое, но тоже важное – деньги, удобство, и все прочее, коммунальное, – оно тоже как-то само по себе удобно располагается. И само по себе нужные лунки находит.
Вот тогда, может, легкость и вернется к тебе, милостивая. И все, что начал, не тяжестью труда и потливым пыхтением будет реализовываться, а естественной простотой удачи и везения.
И случится что-нибудь вдруг с тобой, что-то неожиданное и непредвиденное, что-то, что сам никак не ожидал, и появляются какие-то деньги, и потребности начинают вдруг как-то реализовываться. Видно, не бросают тебя все еще удача с везением, видно, по-прежнему ставят они на тебя в своем нелегальном тотализаторе, где крупье-легкость сама принимает ставки.
Так мы вчетвером и стояли во дворе, и надо было расходиться, ночь уже заполнила город своим раздобревшим, плотно осевшим меж домов телом.
– Может, ко мне? – не обращаясь ни к кому конкретно, проговорил Инфант.
Проговорить-то – проговорил, но приглашения в его вопросе не прозвучало. Законная констатация – да, была, Инфант жил, как я уже говорил, на какой-то Ямской-Тверской, туда даже пешком было минут двадцать, двадцать пять. Но констатация и приглашение – разные вещи.
– Не, – ответил на вопрос я, но вяло так ответил. – Поздно уже.
И все промолчали, а значит, согласились.
Впрочем, ночь только расцветала. И просила она нас, просто молила побыть с ней еще, остаться хотя бы ненадолго. Хотя бы на пять минут. Ну и уговорила, конечно. Действительно, чего не прогуляться, какая разница, в конце концов, откуда тачку ловить?
– Ладно, Пусик, давай, – сказал я, стараясь как можно мягче. – Не обижайся. Спасибо за гостеприимство.
И мы пошли, я и Илюха. А Инфант, как всегда, вроде бы сзади засеменил, мы из деликатности даже не оборачивались – чего человеку мешать думу свою тяжелую думать про женскую обидную непостоянность? Как надумает, так нагонит.
К тому же нам с Илюхой всегда было о чем поговорить, и много любопытных, поучительных тем попадалось нам по дороге. Которые либо начинались, либо продолжались, либо заканчивались все же лишь одной – женщинами.
Вот и тогда увлеклись мы общением и ушли в него, и погрузились с головой.
– Знаешь, стариканчик, – говорил Илюха. – Я тут чувствовать начал, что чего-то во мне изменилось за последнее время. Особенно на физиологическом уровне.
– Восстанавливаешься, что ли, дольше? – даже совсем не зловредно, а скорее по собственному печальному опыту предположил я.
– Чего, чего? – не понял он сперва. Но потом понял и тут же мое предположение на корню зарубил: – Да не, я о другом. Я скорее об отношении к… – он замялся, выбирая слово. – …К телкам, – наконец остановился он на одном, наиболее подходящем к его текущему ночному настроению.
Вообще-то БелоБородовское отношение к женщинам мне приходилось отслеживать регулярно. Оно, это отношение, частенько проявлялось на моих давно переставших удивляться глазах. И нельзя сказать, чтобы оно выглядело хоть каким-то замысловато сложным. Скорее наоборот – весьма упрощенным. Поэтому мне сразу стало интересно, как оно такое, одноклеточное, видоизмениться сумело?
– Ну? – подсказал я, чтобы взбодрить рассказчика.
– Да, – подтвердил Илюха, – изменилось. – И понимая, что я не доверяю, подтвердил снова: – Правда изменилось. Видишь ли, стариканер, я даже тут аллегорию придумал.
– Иди ты, – не поверил я. – А гиперболу не придумал?
Но собеседник мой на провокационный вопрос не отозвался, а продолжал методично про свое:
– Видишь ли, раньше я относился к женщине, как к кинофильму.
Я посмотрел на него с уважением.
– Б.Б., – сказал я, – а ведь ты не соврал. Такое действительно на аллегорию тянет.
– Нет, правда. Ведь фильм один и тот же много раз не посмотришь, даже самый хороший. Раза два или три – не больше. Он ведь наскучивает быстро, потому как доступный больно. Прелесть кино зато в том, что фильмов куча, и их можно часто смотреть, разные. В разных, к тому же, кинотеатрах.
Он притормозил с речью, видимо, понимая, что слишком круто завернул, слишком аллегорично, и мне требуется время, чтобы осмыслить. И время прошло, и я осмыслил.
– С возрастом же, – продолжал Илюха, – это ощущение меняется. Понимаешь, вдруг замечаю, что стал относиться к женщине, как к… – последовала еще одна театральная пауза, и я понял, что он запускает еще одну аллегорию. – …Как к музыке. Вернее, как к любимому музыкальному произведению.
– Это сильно, старик, – поддержал его я.
– Видишь ли, разница в том, что музыка, даже одна и та же, не пресыщает, а наоборот – чем больше ее слушаешь, тем она больше нравится. Так и с женщиной происходит. В нее тоже надо, оказывается, как в музыку, вслушиваться. Именно вслушиваться! И находить каждый раз новые повороты, плавности, изгибы. И в ее мелодии, и в звучании, и в аранжировке, и вообще – находить. А находя, удивляться: как же раньше-то не замечал!
Он замедлил шаг и вместе с шагом сбился в легкую паузу.
– Но ведь это талант надо иметь, чтобы слушать научиться, чтобы научиться разбираться во всяких там фугах, гаммах, увертюрах, па-де-де. А на талант, чтобы он развился, время требуется. Возраст требуется, иными словами. Вот оттого, что я тебя постарше немного, я и сумел разобраться первым.
– Ну, ты замочил! – признался я с восхищением. – Мощно! Ты действительно талантище, Б.Б.Ну, и на ком ты слух свой тренируешь? Как звать ее? Почему не докладывал?
– А? Чего? Кого звать? – не понял поначалу он. – Да нет, я ведь не про себя. Я про время, про связанные с ним закономерности. Философское такое наблюдение. Обобщаю я так. Правило вывожу, понимаешь. – Он окинул меня подозрительным взглядом. – Ты конкретный какой-то. Ты, похоже, не умеешь обобщенно. А это недостаток, надо бы тебе над этим поработать. Надо бы тебе научиться теорию от практики отделять.
– Нет, Б.Б., не надо ничего отделять, – не согласился я. – Ведь они обе, и теория, и практика, совместно составляют единую такую субстанцию, вязкую, перемешанную, напичканную протеинами и аминокислотами. Жизнью называется. А мы с тобой ее можем только целиком заглатывать, одним махом, не расщепляя. Да и нет у нас времени на расщепление. Нам спешить надо, пока еще желудок работает исправно и в силах ее переварить.
– И это правильно, – кивнул головой Илюха. – Потому мы и запиваем обильно, – здесь он кивнул на портфель, – что всухомятку переваривать для здоровья вредно.
Мы шли молча, задумавшись каждый о своем. А вот если бы не задумывались, то наверняка услышали, как неспешная наша поступь отражается эхом в узком, прикрытом с двух сторон домами переулке.
