Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
Истинно ли это?
Истинно ли это?
Они едва плелись под уклон, к реке — даже собака, словно убаюканная невнятным монологом, едва плелась, — но вот и река, первый, осторожный, неловкий шаг, потом нерешимость, потом рывок вперед, уверенная поступь, зыбкая и вместе с тем такая плавная, что она рождала как бы ощущение невесомости, словно лошади парили или реяли в воздухе и несли седоков через воды, руководствуемые святым Христофором, а не слепым инстинктом. Собака плыла впереди, исполненная нелепой многозначительности; жеребята, важно кланяясь, погрузились по самые шеи и спешили следом; спокойная вода искрилась под лучами солнца, а ниже по течению, где русло внезапно суживалось, водная гладь разбивалась вдребезги, всплескивала мелкой, но стремительной рябью, вскипала фонтанами и водоворотами, перехлестывала через черные береговые утесы, и чудилось, будто там настоящая стремнина, грозная, неукротимая стихия; низко, над самой головой, исступленными молниями носились какие-то неведомые птицы, стремительно кувыркались и описывали мертвые петли, являя чудеса высшего пилотажа, словно только что вылупившиеся стрекозы, К противоположному берегу стеной подступал лес. За пологой отмелью, левей бугристой расселины, где, по-видимому, продолжалась дорога, стояла pulqueria и над ее деревянными двустворчатыми дверьми (издали чем-то напоминавшими великолепные парадные галуны на мундире у американского сержанта) трепыхались на ветру яркие ленты. «Pulques Finos»[98] — возвещала поблекшая синяя надпись на ракушечно-белой глинобитной стене и рядом: «La Sepultura»[99]. Зловещее название, но, несомненно, в нем был некий скрытый иронический смысл. У стены, привалившись к ней спиной, сидел индеец, надвинув до бровей широкополую шляпу, и грелся на солнце. Рядом был привязан к дереву конь, принадлежавший ему или кому-то другому, и Хью еще с середины реки разглядел клеймо с номером семь, выжженное на его крестце. К дереву была прибита афиша местного кинематографа: Las Manos de Orlac con Peter Lorre. На крыше бойко вертелась игрушечная ветряная мельница вроде тех, какие можно видеть на мысе Кейп-Код, в Массачусетсе. Хью сказал:
— Твоя лошадь, Ивонна, не хочет пить, она просто любуется своим отражением. Пусть ее. Ты не тяни поводья.
— Я и не тянула. Знаю сама, — ответила Ивонна с коротким ироническим смешком.
Медленными зигзагами они переправлялись через реку; собака плыла ловко, как выдра, и была уже почти у берега. Хью почувствовал, что какой-то вопрос словно витает в воздухе.
— Ты ведь у нас в гостях…
— Рог favor[100].— Хью наклонил голову.
— …не хочешь ли пообедать где-нибудь в ресторане и пойти в кино? Или ты готов мужественно есть стряпню Консепты?
— Как-как? — Хью почему-то вспомнилась первая неделя после его поступления в английскую закрытую школу, неделя, когда еще не знаешь, что делать и как отвечать на вопросы, но чувствуешь, что уже взвалил на плечи общее бремя невежества и оно влечет тебя в переполненные классы, в суету, в беготню и даже хочется отличиться, выделиться среди всех, как было однажды, когда жена директора пригласила его покататься верхом, и это, сказали ему, была награда, но за что именно, он так никогда и не узнал. — Нет, в кино мне как-то не хочется, спасибо большое, — сказал он со смехом.
— Любопытное местечко — быть может, тебе понравится. Тут всегда крутили киножурналы двухлетней давности, и теперь едва ли что-нибудь переменилось. Один и тот же фильм пускают снова и снова. «Беглый раб», «Золотоискатели», выпущенные в тридцатом, и еще, представь себе, в прошлом году мы смотрели видовой фильм «Посетите солнечную Андалузию» как бы вместо хроники об Испании…
— Черт знает что, — сказал Хью.
— И свет обязательно гаснет.
— Кажется, я где-то видел этот фильм с Питером Лорре. Он великий актер, но фильм отвратительный. Говорю тебе, Ивонна, твоя лошадь не хочет пить. Какая-то история про пианиста, которого мучит раскаяние, потому что у него руки убийцы или что-то в этом духе и он все старается отмыть с них кровь. Может, он и вправду убил кого-то, я уже не помню.
— Похоже на кошмар.
— Конечно, но это только кажется.
На другом берегу лошади действительно захотели пить и они сделали остановку. Потом поднялись по откосу на дорогу. Здесь живые изгороди стали повыше и погуще, они были оплетены вьюнком. Вполне могло показаться, что они в Англии и едут наугад глухим проселком где-нибудь в Девоне или в Чешире. Сходство было полнейшее, его нарушали лишь стервятники, слетевшиеся на свои тайные сборища и кое-где усеивавшие ветки деревьев. Дорога, одолев крутой лесистый склон, теперь расстилалась по ровной земле. Вскоре лес расступился и они перевели лошадей в галоп… «К черту все, как это чудесно, или нет, к черту, как хотелось бы поверить в этот обман, подобно Иуде, — думал Хью, — и вот все повторяется, будь оно проклято, — ведь, может статься, у Иуды была лошадь, или он взял ее у кого-нибудь, или, верней всего, украл после той зари, величайшей из всех зорь, уже сожалея, что возвратил тридцать сребреников. „Что нам до того? Смотри сам“, — сказали эти мерзавцы. — И он жаждал выпить рюмку, тридцать рюмок (как наверняка выпьет Джефф сегодня утром), и быть может, ему даже удалось выпить в долг, и ехал, вдыхая приятный запах кожи и лошадиного пота, слушая мерный стук лошадиных копыт, думая, как радостно было бы ему ехать вот так, под ослепительным небом Иерусалима — забывшись на миг, чтобы поистине вкусить эту радость, — как чудесно было бы все, если б только я не предал вчера этого человека, хотя я прекрасно знаю, что не мог его не предать, как все было бы чудесно, когда бы этого не случилось, когда не было бы роковой необходимости удавиться....»
И вот снова явился он, искуситель, трусливый, всепагубный змей: растопчи же его, дурак безмозглый, будь достоин Мексики. Разве ты не преодолел реку? Во имя господа, погибни, И Хью действительно раздавил маленькую, уже дохлую змейку, распластанную на дороге, словно оброненный кем-то поясок. А может, то была ящерица.
Они ехали теперь по самому краю то ли большого, запущенного парка, то ли некогда пышной рощи высоких, горделивых деревьев. Они перешли на шаг, и Хью, придержав лошадь, несколько времени ехал один… Жеребята отделяли его от Ивонны, а она смотрела прямо перед собой застывшим, безучастным взглядом и, видимо, не замечала ничего вокруг. Ручьи были искусственно запружены; должно быть, некогда они орошали рощу, но теперь русла их заглушила палая листва — хотя многие деревья не осыпались, и на земле чернели густые, частые тени, — а по опушке разбегались тропы. В такую же тропу постепенно превратилась дорога, по которой они ехали. Слева послышалось громыханье поезда; как видно, где-то неподалеку была станция; скорей всего, она впереди, вон за тем холмом, над которым повисло белое облачко дыма. Но железнодорожное полотно с высокой насыпью проглянуло сквозь деревья справа от них; вероятно, здесь рельсы описывали широкую дугу. Они миновали иссякший фонтан подле развалин каких-то ступеней, полный сучьев и сухой листвы. Хью потянул носом: резкий, кисловатый запах, который он не сразу узнал, носился в воздухе. Казалось, они подъезжали к какому-то французскому замку. Полускрытый деревьями, он стоял как бы в центре большого двора, на опушке рощи, за высокой, обсаженной кипарисами стеной с массивными воротами, распахнутыми им навстречу. Ветер выдувал за ворота пыль. «Cerveceria Quauh-nahuac»[101]. Эти белые буквы Хью увидел теперь на стене замка. Он окликнул Ивонну, сделал ей знак остановиться. Итак, замок оказался пивоварней, но весьма необычной на вид — словно она еще смутно хотела стать ресторанчиком под открытым небом и распивочным заведением. Посреди двора стояли круглые столы (скорей всего, на случай, если нежданно нагрянут полуофициальные «дегустаторы»), почернелые, замусоренные листьями, под сенью могучих деревьев, чуть похожих и на обычные дубы, и на тропические растения, не слишком древних, но будто овеянных седой стариной, словно их собственноручно посадил тьму веков назад какой-нибудь император, который вскапывал землю лопаткой из чистого золота. Под деревьями, где они остановились, играла с броненосцем маленькая девочка.
Из пивоварни, которая вблизи выглядела совсем по-иному и скорей напоминала мельницу — причудливая, вытянутая в длину, странно грохочущая, словно внутри действовали мельничные жернова, испещренная зыбкими, отброшенными близким ручьем солнечными бликами, какие играют на мельничном колесе, — вышел, распахнув дверь, за которой на миг мелькнули работающие машины, живописно одетый человек в фуражке, похожий на лесника, неся две кружки немецкого пива, накрытые шапками пены. Хью с Ивонной не спешились, и он, подавая кружки, поднял их выше головы.
