Аньес Дезарт - Съешь меня
Среды, субботы и воскресенья стали самыми мрачными днями. Мириам на стену лезла с тоски. Ей хотелось убить мужа, придушить сына, всех уничтожить. Друзей, что приходили попить чайку, — бабах! Напалмом. Кто там еще? Мать? Тра-та-та! Готова! Брат? К чертям! Выноси вперед ногами! Мириам слушала ноктюрны Шопена, второй концерт Прокофьева и молила: «Дайте мне чистых интервалов, октав!» Отпустите к Октаву! Ради бога! «К Октаву!» — кричало сердце. Но как расслышать октавы? Они лишь эхо, слабый отголосок. Мириам решила разобраться с октавами всерьез. Купила учебник сольфеджио и ничего там не поняла. Сплошное разочарование, никакой радости. Сковородки с тефлоновым покрытием горели. Мириам перестала есть и спать. Мечтала лишь о следующей выставке, на которую они пойдут вместе с Октавом. Какая у нее теперь по будням потрясающая жизнь! Сомнения прочь! Мириам хорошела и умнела на глазах. Она помолодела. Подобрела. Думала, какой шарф подарит… как назвать его? Другу? Да, говорила она себе, задушевному другу, единственному, кто меня понимает. Шарф из хлопка, белый, совсем простой, отлично защитит Октава от весеннего ветра. Она бродила по магазинам, покупала майки, джинсы, юбки. Одежда грудой лежала на полу в спальне. Она потратила немало времени, примеряя ее, подбирая по цвету. Она не задумывалась о том, что с ней происходит. Перед картиной Николя де Сталя Октав положил руку на шею Мириам. Она попыталась прочесть название картины. Буквы расплывались. «Не могу, — подумала Мириам, — так никогда и не узнаю, как называется эта картина». Закрыла глаза. Рука, нечаянная, негаданная, ласкала ее затылок. Мириам очнулась. И снова нырнула в прошлое. На самое дно. Было трудно удержаться на ногах, потому что внизу живота пылало, а голеней, щиколоток, ступней не чувствовалось вовсе. Но если упадешь, оторвешься от ласковой руки. Главное не шевелиться. Ледяная броня медленно таяла. Откалывались огромные куски льда, крошились с хрустом. Солнце их разгрызало и слизывало. Ледоход в темно-синей воде. Как жарко! Как ослепительно!
Мы на столе «У меня», в ресторане. Я лежу на груди у Венсана.
Нет, это не Венсан, я не здесь.
Октав обнимает, целует, покусывает Мириам в пустынном туалете музея в одиннадцать часов утра. Мириам — белая фарфоровая скво, светлое откровение. Смуглый, золотистый мальчик ласкает ее. «Что я делаю?» — в ужасе думает она. Пусть прекратит. Пусть еще поцелует. «Что я наделала?» — спрашивает она его шепотом. «Ты сладкая, — говорит он ей. — Ты такая сладкая. Они не ценят своего счастья. Ты самая чудесная жена, самая нежная мать. Ты сокровище».
— Что с тобой? — испугался Венсан. — Ты как мертвая.
Это было вечером, накануне, и я в смущении смотрела на стол, на котором мучались наши тела. Он деревянный. Как гроб.
— Мне вдруг стало нехорошо, — ответила я вчера.
Венсан поднялся, я собирала разметанную бурей одежду.
— Со мной еще никогда, — бормотал он, — никогда…
Венсан совсем растерялся. Я сказала, что он мне нравился, прекрасно понимая, как убийственно звучит этот глагол в прошедшем времени.
Сегодня Венсан не придет. Я его предала. Обманула. Унизила. А вот завтра, кто знает?
А я? У меня много дел. Может быть, даже слишком. Надо помочь Симоне отомстить или поумнеть. Нарезать печенку, пока сердцевина не потемнела, пока она еще розовая, трепещет и тает. Надо. Надо, а я продолжала грезить. За спиной выросла третья рука, ловко, умело сняла сковороду с огня. Бен разложил куриную печенку на доске, нарезал, украсил каждый кусочек ломтиком грейпфрута и шпинатом. Он всему научился, хотя я его ничему не учила, не объясняла, не показывала. Я наблюдала, как он поставил в духовку мясо, приправив итальянским шафраном и шалфеем. А сама, сидя на столе, курила. Ничего не делала.
Думала, выдыхая синеватые облака дыма, радостно мне или горько. Так и не поняла.
Глава 18
Мы закрыли ресторан незадолго до полуночи. Глаза у меня слипались. Я мечтала о настоящей спальне. Небольшой квадратной комнате с кроватью, двумя тумбочками, простынями, одеялом, подушками, вязаным покрывалом. Мечтала о нормальной ванне или душе, мне все равно, о кафеле, о фаянсовом умывальнике. И еще о небольшом шкафчике, куда бы я вешала одежду. Сейчас она комом лежала в чемодане, а чемодан я запихивала под стойку. От моей одежды не пахло свежестью. Даже чистая, она пропитывалась запахом ресторана «У меня». Вот уже шесть лет я жила без дома. В «Санто-Сальто» все жили точно так же, на семи ветрах. Стоило появиться новенькому — ей, ему, — и кто-то срочно переселялся к какой-нибудь подружке в другой фургон, освобождая место. На вешалках висели только цирковые костюмы, остальное хранили в узлах. Все наводило на мысль об исходе. Скрежет фургонных колес по асфальту, мозаика палаток, причудливое соседство сковородок, книг и ночных горшков. Не знаю, кто из моих прародителей прошел подобный долгий путь. Может быть, никто. А может, те, с кем я сроднилась по книгам или по фильмам. Мне трудно отличить настоящие воспоминания от картин, подаренных мне другими.
Пока я жила в «Санто-Сальто», мне казалось, что ко мне вернулась жизнь, нет, не в том смысле, что я ощутила вкус к ней, а в том, будто я разделила судьбу каких-то моих далеких предков. Все мне было знакомо — переносные печки, набитые тряпьем матрасы и подушки, ящики, заменяющие столы, стулья, лестницы, шкафы и даже тазы, — летом их обтягивали прочным синим брезентом и наполняли водой. Жизнь вне закона, хитроумные способы обойти дурацкие распоряжения и предписания властей, гибкость ума, удвоенная гибкостью тела.
Как-то весенним утром, когда я сидела на травке и чистила морковь, Родриго, мечтавший стать шпагоглотателем, как его отец, спросил меня:
— А где твой муж?
— У меня нет мужа.
— А дети?
У меня не повернулся язык ответить, что детей тоже нет. Я не знала, что сказать.
— Сразу видно, что у тебя есть дети, — объявил он, не обратив внимания на мое замешательство.
— Почему это?
Он пожал плечами.
— Видно, и все.
Пока мы разговаривали, он ходил вокруг меня на руках.
— Трудно? — спросила я.
— Что трудно?
— Ходить на руках.
— Трудно. Так же трудно, как на ногах, — уточнил он через некоторое время.
Ноги Родриго были согнуты в коленях, ступни болтались прямо у меня перед носом.
— А ты разве не помнишь? — спросил он.
— Чего не помню?
— Как училась ходить.
— Нет. Совсем не помню. А ты?
— А я помню. Я все помню. Знаешь, как меня мама звала? Она звала меня Памятником. А знаешь, кто такой памятник? Тот, кто все помнит. Вот какое у меня прозвище. Помню, как в первый раз встал на ноги. А до этого бегал на четвереньках. Помню, как сказал первое слово.
— И какое же? Папа или мама?
— Я сказал «мандарин».
Я не поверила.
— Мандарин? Что-то я сомневаюсь. Слишком трудное слово для малыша.
— А я не был малышом. Мне было три года. Я долго тренировался про себя. Специально выбрал это слово.
— Мама тобой гордилась?
— Нет, она бы рада была, если бы я сказал «мама».
— Научишь меня ходить на руках? — спросила я Родриго.
Он прыжком встал на ноги и приказал мне подняться. Осмотрел меня. Потрогал бедра, икры. Приподнялся на цыпочки, ощупал плечи и руки. Потом покачал головой.
— У тебя вся сила внизу. Руки слабые, а ноги крепкие. Так не годится. Нужно было раньше руки укреплять. Чем раньше, тем лучше.
— Может, все-таки попробуем?
Благодаря урокам Родриго я теперь умею стоять на руках, правда, всего несколько секунд, но все-таки. А вот двигаться вперед и назад так и не научилась. Родриго учил меня с удивительным терпением. В благодарность я подарила ему книгу «Три приключения льва-худышки» Вильхельмы Шаннон.
— Я не умею читать, — признался он в смущении.
— Не страшно. Я тебя научу.
— А это трудно?
— Ничуть, — ответила я самоуверенно.
Теперь Родриго, должно быть, исполнилось лет тринадцать или четырнадцать. Я не знаю, где он, что с ним. У меня в сумочке лежит сложенная вчетверо бумажка — на ней он написал свое первое слово: «Памятник». Большими печатными буквами, перевернув «я» и «к» в другую сторону. Я ее берегу. Если бы она порвалась или затерялась, было бы очень жаль. Я представляю буквы в виде клоунов. Легкие штрихи карандаша Родриго становятся тяжелыми поленьями и тянут к земле мою сумочку. Да, ему было ничуть не трудно учиться, зато как мне было мучительно учить! Горло у меня сжималось, слезы выступали на глазах. Отчего в моей жизни все с маниакальным упорством повторяется вновь и вновь? Почему мне не пошлют чего-нибудь новенького? Неужели я настолько тупая ученица? Зачем все время сворачивать на обочину и разыскивать в стоге сена неведомо кем потерянную иголку?
Итак, я стосковалась по нормальной спальне. Рассматривала трещины на потолке, и мне казалось, надо мной нависла гигантская ладонь с бесконечной линией жизни.
