Ион Агырбичану - «Архангелы»
Василе Корнян смотрел на нее откровенно жадными глазами. Возбужденный крепким вином, он не обращал внимания на то, что рядом с ним сидит жена, сидят сестры. Его чувственные губы, казалось, ожили и нервно подергивались.
Когда обмен взглядами между Докицей и Корняном стал уж совсем откровенным, Салвина, бледная как смерть, встала и вышла из-за стола.
Сестры засуетились вокруг Корняна, упрашивая его пойти потанцевать. Они видели, что дело нешуточное и зашло далеко. Но примарь упорно сидел, пил и молчал, а когда Докица после танцев вновь появлялась за столом, не сводил с нее жадных глаз.
Изредка его оставляли одного: сестры и Салвина ходили посмотреть на танцы. Сестры даже несколько раз танцевали. Только Салвину никто не решался приглашать, такая она была бледная, будто неживая.
А Салвине казалось, что все вокруг — мужчины, женщины, даже дети — знают, что происходит у них за столом. Каждый взгляд в ее сторону причинял ей новую боль. Она кожей чувствовала, что весь этот народ нарочно собрался посмотреть, как она мучается. До сегодняшнего дня она страдала молча. Никто и не подозревал, что за муки терзают ее сердце, а теперь все смотрели на ее беду. До чего же тяжелы казались ей человеческие взгляды, кишевшие вокруг, как муравьи в муравейнике.
То и дело Салвина порывалась уйти домой, но, сделав несколько шагов, испуганно возвращалась. Ее бросало в дрожь, она старалась избегать людских глаз, чувствуя себя подранком, затравленным охотниками.
Все то время, пока они сидели у всех на виду за столом, было для Салвины жесточайшей пыткой. Муж ее не двигался, словно прирос к стулу. Она видела, что ничто его не веселит. И даже вино он пьет от злости. Когда зажгли свечи, Салвине наконец полегчало: Докица перешла в трактир.
Однако примарь, заметив, что соседний стол опустел, еще больше нахмурился и мрачно произнес:
— Теперь настал и наш черед танцевать! В темноте, без музыки — как нам богом положено, ведь мы убогие!
Салвина вспыхнула. Насмешка мужа показалась ей чересчур жестокой. Уже не в первый раз Василе намекал на ее болезнь, на старость. А она не чувствовала себя ни старой, ни больной, только очень несчастной. Собрав последние силы, Салвина прошептала:
— Иди, Василе! Кто же тебе мешает танцевать и веселиться? Иди себе в трактир, а я домой пойду. Кто тебе мешает?
Примарь с ненавистью взглянул на жену. Вино разгорячило ему кровь, и она глухо бурлила в каждой жилочке.
— Кто мне мешает? — переспросил он с кривой ухмылкой. — Кто же мне мешает? Ты!
Салвина почувствовала, что теряет сознание, и крепко ухватилась за стул.
К столу подошел дьячок Гавриил.
— Еще раз — добрый вечер! Добрый вечер — еще раз! — забормотал он, слегка покачиваясь. — Рады гостям?
— Рады, отец Гавриил, рады! — затараторили сестры Василе.
Покачиваясь, дьячок приблизился к примарю.
— Христос воскресе! — произнес он. Язык у него заплетался, и пахло от него вином.
— Воистину воскресе! — пренебрежительно буркнул примарь.
Дьячок рухнул на стул.
— Не танцуем, не молодеем, а, внучек? — спросил он, моргая глазами.
— Может, выпьешь стаканчик? — предложил Корнян, наполняя стаканы. Выпив, старик прищелкнул языком.
— Что за вино, внучек?
— Базиликовая настойка, дедушка, — отвечали сестры примаря.
— Лучше бы я ее не пробовал, — посожалел дьячок. — Все сегодняшнее празднество насмарку идет, как подумаю, что только теперь отведал этакого винца.
Примарь налил еще стакан, и дьячок немедленно его осушил.
— Это вино, как видно, досталось нам от самого старика Ноя, — весело затараторил дьячок, но, подняв глаза, заметил бледную, застывшую Салвину.
— Внученька, тебе нездоровится? — ласково обратился он к ней.
— Да нет, ничего, дедушка Гавриил, — попыталась улыбнуться Салвина. — Как можно плохо себя чувствовать в день святого воскресения.
— Воистину! — подтвердил дьячок, зевая. Глаза ему застилал легкий туман. Он попытался пропеть что-то из воскресного тропаря.
— Это де-е-е-нь, предназначенный бо-о-о-гом для радости!
— Христос воскресе! — раздался глубокий, идущий словно из бочки, голос у них за спиной.
Никто не ответил, но все повернули головы. Перед ними, чуть покачиваясь, стояла Мужичка — женщина лет сорока пяти, высокая, сильная, с широким плоским лицом и налитыми кровью глазами. Видя, что никто ей не отвечает, Мужичка протянула свою лапищу, взяла чей-то полный стакан и, тихо покачиваясь, произнеся еще раз «Христос воскресе!», выпила залпом. Окинула всех невидящим взглядом и медленно двинулась к соседнему столу, где повторилось то же самое. Так она и переходила от одного стола к другому, везде выпивая по стакану. Уже около получаса бродила она, начав со стола, за которым сидели какие-то ее дальние родственники.
— Вот кто умеет пить! — восхитился дьячок. — Бочка, не женщина! Когда в ад попадет, всех чертей переполошит, столько выпила, что можно адский огонь залить…
Дьячок покачал головой, налил себе стаканчик и, выпив, продолжал:
— Вы люди молодые, вам следует танцевать. Вон в трактире сколько народу — яблоку упасть негде. Но и здесь сидеть и дуться тоже не годится! — Он уже смекнул, что между мужем и женой пробежала кошка.
— Вот кто веселится, — обронил примарь Корнян, словно проснувшись после появления Мужички.
— Кто? — переспросил дьячок.
— Да София, Мужичка. Пьяна в стельку, в голове туман, все беды свои забыла, и жизнь ей кажется распрекрасной, и жить хочется! — Корнян вздохнул, и лицо его стало еще мрачнее.
— Жизнь есть жизнь! — вздохнул и дьячок.
— Подлость это! — тихо произнесла Салвина.
Примарь сурово глянул на нее и вдруг встал.
— В трактир пойдете? — осведомился дьячок.
Салвина болезненно улыбнулась, но не ответила.
Она бросилась за мужем, шагавшим быстро, широко, чуть ли не бегом бежавшим. По дороге они не обмолвились ни единым словом. Дома примарь торопливо зажег свечу. Яростный взгляд его шарил по углам, отыскивая что-то. Салвина помертвела, перехватив этот взгляд: человеческого в нем не было. В следующий миг муж схватил толстый плетеный ремень, которым волы тянут плуг, и начал ее хлестать. Салвина в ужасе вскрикнула, потом затихла, молча снося градом сыпавшиеся удары. Потом, не в силах больше терпеть, завыла тонким голосом. Обезумевший муж хлестал и хлестал ее.
— Не бей, Василе! Ради бога, не бей! Не бей! Помираю! Убьешь ведь! Иди к Докице! Приведи ее сюда! Живи с ней! Только не бей! Ой-й-й! Косточки мои!
После душераздирающих стонов Салвина принялась визжать. Потом тело ее обмякло, и она как подкошенная свалилась на пол.
Муж бросил ремень, вытер пот и хрипло зарычал:
— Вон! Вон! Прочь из моего дома! Чтоб я тебя больше не видел!
Послышался глухой умирающий голос:
— Ухожу, Василе, ухожу… Ухожу я… ухожу.
Салвина закрыла глаза. Могло показаться, что она умерла: она не шевелилась, не дышала. Испугавшись, что убил жену, Василе подхватил Салвину на руки, уложил на постель и принялся растирать ей уксусом лоб, виски. Долго он бился, пока Салвина приподняла веки. Глаза — две черные раны — вовсе не были похожи на глаза.
— Утром уйду, — проговорила она замирающим голосом. — Господи! Господи! И это расплата за мою любовь, за мою верность! — Салвина тихо заплакала.
Василе Корнян бросился прочь от кровати. Схватив валявшуюся на полу шляпу, он скрылся за дверью. Как только скрипнула дверь, плач прекратился. Салвина приподнялась на локте и, глядя вслед мужу полными ненависти глазами, выкрикнула:
— Да настигнет тебя кара божия!
Муж на мгновенье застыл на пороге, словно хотел вернуться и приняться опять за битье, но раздумал и только поплотнее прикрыл за собою дверь.
Добравшись до луга, Василе нашел стол, за которым угощались два совладельца «Архангелов», Унгурян и Прункул, и, не сказав ни слова, рухнул на стул. Он пил, словно его мучила неутолимая жажда. Оба приятеля недоуменно смотрели, как исчезает вино, пиво, ракия — все, что стояло перед Корняном.
Около полуночи три рудокопа, которых подозвали Унгурян и Прункул, отволокли полумертвого Корняна домой.
Толстый, словно бочка, Унгурян хохотал, поддерживая руками живот.
— Нечего смеяться, — урезонивал его Прункул. — «Архангелы» кого хочешь с ума сведут.
— Мы, если и рехнемся, все равно пить будем, — смеялся Унгурян. — Главное — иметь возможность выпить! Мне думается, мы можем побиться об заклад: я, Родян и примарь, кто кого перепьет! А Корнян мне нравится: таким пьяным я его еще никогда не видел!
Прункул не отвечал, насмешливо поглядывая на приятеля. Потом он поднялся:
— Доброй ночи! Я пошел домой! — заявил он.
— Что дома делать? Еще рано! Полночь только! — возражал Унгурян, но Прункул не обернулся.
